Из статьи В.М.Шевырина « Революции 1917 г.: переосмысление в зарубежной историографии»: (Обзор) // 1917 год. Россия революционная: Сб. обзоров и реф. М., 2009. С. 33-64

…Ученые, несмотря на многие расхождения в оценках развития истории России в ее роковые годы, по-прежнему делятся в историографии па «оптими­стов» и «пессимистов». «Оптимисты» считают, что царизм мог мирно разви­ваться в процветающую капиталистическую демократию. Экономика пережи­вала рост, зерна демократии прорастали в Государственной думе, общество все более становилось независимым от государства. Для оптимистов революции в Феврале и Октябре 1917 г. были результатом несчастливого стечения обстоя­тельств, проявившихся главным образом в ходе Первой мировой войны. В 1917 г. Россия вместо предстоявшего ей блестящего будущего окунулась в де­сятилетия бедствий.

«Пессимисты» же полагают, что уже до 1914 г. царизм находился в со­стоянии назревающего революционного кризиса, общество и режим разделяла пропасть. Царя презирали. Правительство не имело никакой поддержки. На­пряжение между царем и народом усиливали экономические и социальные изменения. Города были центрами недовольства, застрельщиками всеобщего натиска па самодержавие. Для «пессимистов» не столько важен был вопрос о том, стоял ли Николай II перед революцией, сколько вопрос о том, какого ти­па революция его сметет: дворцовый переворот, оппозиция в парламенте или социалистическая революция на улице. Но пессимисты и оптимисты могут вполне мирно ужиться па страницах, например, сборника статей. Так, в одном из них, изданном в честь Р. МакКипа, говорится, что его авторы (опти­мисты и пессимисты) разделяют пессимизм МакКипа относительно того, что «поздпеимперская Россия могла эволюционировать в стабильную конституци­онную монархию».

..По-прежнему малоизученными остаются, например, голодные бунты, масштабы спекуляций и хищений во время Первой мировой войны, дворцовые заговоры накануне Февральской революции, роль Учредительного собрания и т.д.

…Советская литература об Октябре воспринимается более критически, чем ранее. Но и противоположный, крайне негативный образ революции, как он отразился в учебниках ельцинской поры, а более всего в публицистике, мало кому приемлем из западных историков, хотя они и понимали этот кондовый негатив как своеобразную очистительную реакцию российского общества на только что минувшее.

…Наша страна воспринимается теперь частью научного сообщества за рубежом как европейское государство, продолжающее, несмотря на все трудности, раз­витие, прерванное революцией. Более того, существование новой России подвигнуло ученых к пересмотру ряда, казалось, незыблемых положений западной историографии России и се революций. Авторы сборника статей с характер­ным названием ^Россия в европейском контексте. 1789-1914. Член семьи», изданного в 2005 г., поставили своей целью пересмотреть общепринятое положение о России как стране, чья особая исключительность фатальным об­разом уводила се в сторону от европейского пути развития и обусловила все проблемы в XX столетии. Они приходят к выводу, что Россия при всех се особенностях, «типичная европейская страна». Авторы сборника высказывают и мнение о том, что, может быть, пришло время отка­заться и от широко распространенного представления об «отсталости» России. По крайней мере, несмотря на безусловное удобство этого термина, им надо пользоваться осторожно и «четко объяснять, что мы решили обозначать им».

Статья одного из редакторов сборника, профессора М. Меланкона «Взгля­ды России на настоящее и будущее. 1910-1914: Что говорит нам пресса» (ав­тор проанализировал более ста различных российских газет того времени), ярко отражает идею переосмысления прошлого России в русле «новой куль­турной истории». ….. По мнению М. Меланкона, российское общество считало, что во всех сферах деятельности страна развивается в соответствии с западными, европейскими моделями. О «специфическом русском пути», о «русской идее» во всех исследованных газе­тах не было и речи. Более того, пресса уделяла мало внимания автократиче­ской культуре, темным массам и социальной фрагментации. У автора есть не­которые сомнения в том, что высказанные в прессе соображения адекватно отражали реальность. Возможно, было и смопснис отвлеченного философст­вования на страницах газет с реальной действительностью. Но он тем не менее констатирует: «Во всяком случае мы исследовали новое гражданское сознание до формирования каких-либо теорий о предреволюционной России.

В том же ключе пишут и другие участники сборника. Так, немецкий ис­торик Л. Хёфнер, проведя сравнительный анализ русских общественных орга­низаций на различных стадиях с европейскими, подчеркнул, что это сравнение не только не выявляет уникальности и отсталости страны, но, напротив, - по­казывает быстрое развитие в стране буржуазной культуры.

Пере­осмыслением теории модернизации, занимающей одно из ключевых мест в объяснении предпосылок революции 1917 г. Книга американского ученого Дж. Гранта, новационная уже по избранной теме, первое исследование в зару­бежной историографии персоналии одного из столпов российского бизнеса А.И. Путилова, справедливо аттестуется С. Макксффри как бросающая вызов «принятым идеям о русском капитализме в конце старого режима».

…Дж. Грант высказывает мысль, что роль государства, даже в таком, каза­лось, зависимом от него предприятии, как Путиловский завод, преувеличива­ется. Пример промышленного гиганта показывает, что эта акционер­ная корпорация действовала и развивалась в рыночных условиях так же, как крупное предприятие в Европе и США. Несмотря на различия в правовой сфере и политической системе с западными государствами, рыночные отноше­ния определяли деятельность компании и в самодержавной России, - она ус­пешно функционировала и «процветала при самодержавном государстве»

….В настоящее время, после некоторого спада интереса к теории модерниза­ции, она вновь в центре дискуссий о развитии России в позднеимперский пе­риод. Ныне высказываются две основные точки зрении на этот процесс, во­круг которых и кипят споры. Представители первой убеждены, что развитие России с 1861 г. вело к модернизации экономики и общества. Они считают Россию современной, указывая на урбанизацию, рост грамотности, бурное раз­витие промышленности и снижение доли сельского хозяйства в экономике и т.д. Сторонники второй точки зрения утверждают, что российские предприни­матели вели дело в иных, чем на Западе, условиях, иными были история стра­ны и ее политический строй. Поэтому, как полагают, например, Ф. Карстенсен и Г. Гурофф, Россия не смогла модернизироваться, хотя и индустриализова­лась. Их поддерживает и Дж. Брэдли. Автор рассматривает и позиции других ученых: А. Чендлера, Й. Кассиса, Р. Рузы, Дж. Кипа, работы советских исто­риков (А.Н. Боханова и др.).

…. В новейшей литературе указывается на «несовместимость» экономическо­го развития страны, зарождение гражданского общества и т.д. с самодержави­ем, неспособным эффективно отвечать па эволюционные вызовы модернизациии, требовавшей нового отношения государства к обществу. Главным тормозом прогресса являлся самодержец. В то же время в современной литературе отмечается, что принцип самодержавия не был попу­лярным в русском дискурсе. Современная историография не ста­вит все точки над i: «Вопрос о русской модернизации остается». Проблема недостаточного распространения индустриализации и капитализма достойна серьезного анализа.

Никто из историков не оспаривает, что модернизация и экономическое развитие страны оказывали сильнейшее влияние и на социальную стабиль­ность. Но о том, каким это было влияние и какую оно роль сыграло в «роко­вые годы» в России, всегда обсуждалось весьма активно. Проблемы социаль­ной стабильности и поляризации общества и теперь, во время переосмысления историографии о революции, привлекают внимание ученых.

М. Меланкоп и его коллега А. Пэйт показывают, что такого катастрофически резкого разделения в русском обществе не было. А. Пэйт отмечает растущее сознание рабочих, которые стремились сами устроить свою жизнь, не особенно склоняясь к политическим поводырям, в том числе боль­шевикам, например, как это проявилось при выборах в страховые кассы. Для А. Пэйт очевидно: рабочие верили, что государство и работодатели обеспечат их экономическое и социальное благополучие. В представлении рабочих инду­стриализация вела к политическим, социальным и экономическим изменени­ям, которые, как они считали, улучшат их жизнь. Только политическая борьба революционных интеллигентов, повлиявшая на ход страховой кампании, ли­шила рабочих возможности действовать самостоятельно и понять свою роль в гражданском обществе.

Р. Маккии считает, что большинство рабочих не обладали социалистиче­ским мировоззрением до февраля 1917 г. Довоенные стачки были направлены на улучшение жизни и труда и не носили аптикапиталистического характера. Политизация рабочих началась в месяцы, последовавшие за отречением Нико­лая II. Как сказано в одной из статей о царской охранке, она дейст­вовала столь эффективно, что парализовала организованную оппозицию. Про­фессиональные революционеры не приняли участие в Февральской револю­ции. Я. Тэтчер замечает, что такая партия отличается от той, кото­рая изображается в мифах о революционном рабочем классе. Впрочем и эти исследователи соглашаются в том, что дело эволюционного реформизма было проиграно еще до начала Первой мировой войны из-за рабочей политики са­модержавия. Ограничения легальной деятельности рабочих организаций и ре­прессии вызывали недовольство мастеровых, подозрения и вражду к власти. А тяжелые условия жизни, которые усугубила война, сделали их восприимчи­выми к радикальным лозунгам, и в 1917 г. они в большинстве своем поддер­жали социалистов

Английскнй историк Д. Мун оценивает социальную стабильность па про­тяжении нескольких столетий и усматривает в веках три очага смуты: 1598­1613, 1905-1907, 1917-1921 гг. За исключением этих трех кризисов стабиль­ность сбыла нормой».

…..По мнению Д. Муна, «самой впечатляющей чертой всех трех кризисов был не социальный конфликт, а разобщение внутри правящих элит и проти­воречия между потенциальными элитами». Существенный и, пожа­луй, решающий фактор в падении Николая II и царского режима в феврале- марте 1917 г. - разброд, разъединение среди элиты. Именно генералы убедили Николая II отречься от престола перед лицом неминуемого военного пораже­ния и восстания гарнизона Петрограда. Крах старого режима позволил недо­вольству, десятилетиями подавляемому, вылиться в социальную революцию. Главным в революционном кризисе 1917 г. и последующих событиях была борьба за власть между умеренными либералами и социалистами, белыми и большевиками. Последние победили и просто уничтожили социальную рево­люцию.

…В исследованиях О. Файджеса, одного из крупнейших современных исто­риков российского крестьянства, ярко проявляется и его приверженность «новой культурной истории», что ясно даже из названий. Изучая взаимоотношения крестьянства и Временного правительства, автор подчерки­вает, что судьба революции зависела от того, удастся ли вывести из культур­ной изоляции и интегрировать в государственную политическую структуру крестьян не только для того, чтобы они обеспечили страну продовольствием, но чтобы как сознательные граждане приняли участие в выборах в Учреди­тельное собрание. «Темнота» крестьян и ее опасность для революции были постоянным рефреном демократических агитаторов в деревне в 1917 г. Автор пишет, что язык был ключом к культурной интеграции крестьянства. Но су­ществовал разрыв между политическим языком городов и словами, в которых крестьяне выражали свои социальные и политические понятия: «Терминоло­гия революции была иностранным языком для большинства крестьян». Такое непонимание было главным препятствием для демократического дела в деревне. …

Язык оставался основной проблемой для демократической мысли в дерев­не даже после попыток в течение восьми месяцев создать там новую полити­ческую культуру. Лидеры Февральской революции пытались проводить идеи демократии через газеты, брошюры и устную пропаганду. Но внести в дерев­ню новые идеи мешал «скрытый переводчика демократического дискурса, да­вая другое значение многим его терминам. Главной целью демократов было уничтожение классовых различий, решение социальных конфликтов и в ко­нечном итоге создание нации граждан. Однако политика Временного прави­тельства, идеи государственности и принудительной власти истолковывались крестьянами по-своему, в соответствии с их пониманием и интересами, и по­тому на практике Временное правительство получало результат, противопо­ложный его ожиданиям, - социальное разделение только усиливалось. Язык, более чем что-либо другое, определял крестьянскую самоидентификацию и объединял их против образованных классов в городах.

….То, что «язык» подвел либералов, показывает и М.К. Стокдэйл. Исследо­вательница утверждает, что пропаганда патриотизма (через печать, лекции и т.п.), призывы к неустанной практической работе во имя победы светлого бу­дущего, которое непременно настанет после войны и в котором не будет места самодержавию, - эта страстная пропаганда либералов сыграла с ними злую шутку: они помогли накоплению ожиданий перемен в обществе, преждевре­менно реализованных Февральской революцией.

…В изложении П. Холквиста оппоненты самодержавия были все более склонны рассматривать сильное государство как политический идеал и как конкретный инструмент, с помощью которого мож­но покончить с отсталостью страны. Борьба шла не столько между «государ­ством и обществом» вообще, сколько между самодержавием и образованным обществом по вопросу о том, как лучше использовать государство, чтобы из­менить российскую действительность. Это государствениичество было отличи­тельной чертой русской политической культуры, и она более всего была при­суща кадетам. Возникшие в ходе войны общественные органи­зации осуществляли и государственные функции по оказанию помощи армии. Но они стали и центрами либеральной оппозиции, остро критиковавшими власть за недостаточное использование государственных рычагов в урегулиро­вании экономических проблем и прежде всего в снабжении населения продо­вольствием. Они ратовали за более жесткое государственное регулирование. К февралю 1917 г. либеральные бюрократы и общественные деятели «выдавили» частных торговцев зерном с рынка. Но когда режим рухнул, они сами столк­нулись с проблемами, которые вызвали. Либеральные деятели использовали политику военного времени не для ведения войны, а для перестройки полити­ческой системы и общества. К осени 1917 г. политика приобрела милитарист­ский и мобилизационный характер, который был унаследован советским ре­жимом и стал как бы прелюдией тоталитаризма

…Как «достижение» в современной историографии рассматривается сборник статей под редакцией М. Копрой «Нарождающаяся демократия в поздне-императорской России». Шесть из девяти его статей посвящены земст­вам.

Сборник не представляет какого-то общего мнения авторов, а, скорее, на­целен на сопоставление разных мнений о возможности мирной модернизации и демократизации России. Мнения его участников разделяются по двум во­просам. Во-первых, можно ли считать развитие земского движения после 1905 г. показателем развития общественных сил в целом? Во-вторых, «усили­вало ли развитие прагматического земского движения управляемость страной в целом и тем самым способствовало ли мирной модернизации страны и вы­живанию режима в тотальной, мировой войне?»

К. Мацузато в статье «Межрегиональные конфликты и крах царизма: На­стоящие причины продовольственного кризиса в России осенью 1916 г.» вы­ражает совершенно противоположную точку зрения. Как пи­шет М. Копрой, К. Мацузато «отвергает теорию, что поляризация между пра­вительством и обществом вызвала революции 1917 года». По мне­нию К. Мацузато, правительство уже в начале войны сумело создать инфра­структуру для мобилизации ресурсов, используя земство. Но за это пришлось «платить», передавая земствам часть государственных полномочий, допустить их к регулированию железнодорожного транспорта. А беспорядок здесь стал причиной продовольственного кризиса, который был вызван местническим использованием регулирования железных дорог земскими заготовительными органами. «Если говорить коротко, - пишет К. Мацузато, - царизм пал из-за межрегиональных противоречий». Взяв «периферий­ную» тему, частный, казалось бы, сюжет, японский исследователь показывает, что земства своим местничеством, своим хлебно-железнодорожным эгоизмом привели к политическому инфаркту столицу империи, а с ней и все романов­ское государство. Так оно расплачивалось, неосмотрительно «купившись» па легкость и быстроту, с какой можно было мобилизовать местные ресурсы па военные нужды, расплачивалось потерей традиционного контроля над мест­ным самоуправлением. Это самоуправление фактически получило «па откуп» часть важных государственных функций «но хлебу и транспорту». В условиях разрухи, дороговизны и продовольственного кризиса земства, не усмиряемые властной государственной уздой, при недальновидной правительственной по­литике по закупке зерна, дали волю всегда дремавшим в них местническим инстинктам, используя свои новые полномочия, чтобы удержать хлеб «для себя» в пределах своей губернии и используя железную дорогу прежде всего в «собственных видах». В результате - продовольственный тромб, так сказать, «продогенная (по аналогии с техногенной) катастрофа, приведшая к омертве­нию всего государственного организма. Но это произошло и потому, что и престиж власти стремительно падал, и она не могла контролировать местниче­ские тенденции земств, связанные с защитой ими своей экономики путем бло­кирования границ губерний.

Таким образом, в зарубежной историографии выявился новый подход к освещению отношения земства к правительству не в рамках политической оп­позиции, а как противостояния экономических интересов в ходе еще незрелого и негативного по своему основному результату. Вместе с тем здесь затронута и проблема ослабления власти.

Более широкая панорама событий развернута в книге американского про­фессора Р. Уэйда. Его монография «Русская революция», изданная в серии «Новые подходы к европейской истории», - это общая, очень четкая и сбалансированная работа, в которой действительно есть новые взгляды на ис­торию революции, рассматриваемой в книге в хронологических границах 1917-1918 гг. Он и сам упоминает о том, что заново продумал содержание и интерпретацию ее событий.

….Стремясь воссоздать как можно более полную картину русской револю­ции, автор обсуждает и проблему датировки революции. Большинство совре­менников не считали Октябрь резкой переменой в их жизни. Кроме того, по­добная датировка не учитывает значения политических событий в Петрограде и других местностях страны, происходивших в течение двух последующих ме­сяцев, в преобразовании революции для «советской власти» - в большевист­ский режим, что мостило путь к гражданской войне. Популярная дата оконча­ния революции - 1921 г. Эта точка зрения имеет свою логику. Но так или иначе в этом случае нет четкого водораздела между революцией и граждан­ской войной. Называются и другие конечные даты революции. Автор же пред­лагает в качестве таковой 6 января 1918 г. - время разгона Учредительного собрания. Важен не только самый факт разгона, - к нему вело множество тен­денций, обращавших борьбу за будущее России в форму гражданской войны. Это будущее уже решалось армией, подчеркивает Р. Уэйд, а не политикой. Революция точно определила свое окончание, гражданская война началась.

Подводя итог, следует сказать, что переосмысление истории России и ре­волюций 1917 г. в зарубежной историографии в самом разгаре. И правит здесь бал «новая культурная историям.

Кроме того, не все историки стремятся овладеть первоисточниками, даже архивными, опасаясь, что фетишизация архива может заменить творческое, инновационное мышление. Это отнюдь не радует некоторых их коллег. Как с грустью замечает К. Мацузато, теперь, когда двери российских архивов широ­ки распахнулись перед западными учеными, и открылось огромное источниковое пространство для изучения материальной и нематериальной истории Рос­сии, «некоторые зарубежные коллеги предпочитают читать Мишеля Фуко, нежели архивы». «Мы, - продолжает К. Мацузато, - гордились ко­личеством завоеванных архивов, как истребители гордятся числом сбитых са­молетов. Подобная профессиональная культура, если и не потеряна совсем, то значительно ослаблена в посткоммунистической историографии. С этим не­возможно примириться».