Новые направления и методологические тенденции

// Мониторинг общественного мнения. 2002. № 1 (57) январь-февраль.

Для истории исследований тоталитаризма было бы лю­бопытно установить, существовало ли в СССР формаль­ное цензурное запрещение использовать термин "тотали­таризм" и как это обосновывалось. Не подлежит сомне­нию, что не только слово, но и содержание споров, идущих «на Западе по поводу концепции тоталитаризма, было из­вестно в Советском Союзе, понятие же использовалось в коммуникациях и текстах, не предназначенных для публикации. Могу предположить, что враждебность к концепции тоталитаризма при изучении советской исто­рии, широко распространенная среди российских исследо­вателей, отражает не столько глубоко продуманную теоре­тическую позицию, сколько редкостную стабильность ис­следовательского корпуса ученых в академических институтах, где уход на заслуженную пенсию или преж­девременная смерть остаются главным механизмом пер­сональных изменений в постсоветский период.

Анализ социальных систем XX в., принадлежащих к так называемому "тоталитарному семейству", в которых сосредоточивает в своих руках всю полноту политической, экономической и нормативной влас­ти, приобретая тем самым невиданный ранее контроль за членами общества и материальными ресурсами, до сих пор остается одной из главных задач социальных наук.

Традиция сравнительного анализа то­талитарных режимов насчитывает уже три четверти века, в этом временном отрезке можно выделить три боль­ших периода. Первый период характеризуется накопле­нием эмпирических наблюдений и выделением иногда бросающихся в глаза, а иногда далеко не очевидных общих признаков тоталитарных режимов. Он начинается сразу же после фашистского "похода на Рим", когда уже в начале ноября 1922 г. автор статьи в "Коммунистичес­ком Интернационале" подчеркнул, что и фашизм, и боль­шевизм разделяют общие методы борьбы, они не заботят­ся о том, легальна или противозаконна, демократична или нет та или иная акция, и готовы на нарушение любых за­конов, чтобы достичь желаемого

Этот первый период закончился в начале 50-х годов созданием знаменитых синтезов Х.Арендт и К.Фридриха и З.Бжезинского, в которых был проведен глубокий феноменологический и институцио­нальный анализ "тоталитарного синдрома" и сконструи­рована тоталитарная модель, которой в реальности в наи­большей степени соответствовали нацистская Германия и послевоенное сталинское общество.

Хрущевская десталинизация и резкое ослабление роли массового террора в Советском Союзе и странах Вос­точной Европы знаменуют начало второго большого этапа в истории тоталитаризма и его исследований. Тоталитар­ная модель становится объектом ожесточенной критики за неспособность предвидеть эти эпохальные изменения и объ­яснить эволюцию советского общества. Теория тоталитариз­ма в первое десятилетие после войны, когда Запад столк­нулся с растущей агрессивностью сталинской внешней по­литики и должен был мобилизовать все свои ресурсы для проведения политики "сдерживания" вполне реального экс­пансионизма советской системы, широко применялась в пе­риод ведения "холодной войны" как инструмент сплочения и мобилизации стран Запада.

Широкое распространение получают теории индустриального обще­ства, в которых сталинский режим описывается в поняти­ях и категориях «реализации процесса «догоняющей модели». Сторонники этой точки зрения прогнозиру­ют, что советское общество быстро избавится от сталинских эксцессов и конвергируется в новое индустри­альное общество будущего вместе с либеральными демо­кратиями, которым для этого, правда, придется усилить плановое начало в экономике. В наиболее тяжелом поло­жении оказались исследователи тоталитаризма в таких европейских странах, как Франция и Италия, где суще­ствовали мощные, хорошо организованные коммунисти­ческие партии, пропагандистская работа которых в зна­чительной мере финансировалась и координировалась из Москвы. Коммунисты в этих странах не без успеха про­водили политику "культурной гегемонии", теоретически проработанную еще Грамши, и достигли значительного контроля за университетами, издательствами, средства­ми массовой коммуникации. Совместными усилиями со­ветского пропагандистского аппарата и организаций про­паганды международного коммунистического движения удалось ослабить или просто подавить память о периоде тесного сотрудничества сталинского и нацифашистских режимов в 1939-1941 гг. В коммунистической историогра­фии антифашизм превращается в ведущую категорию при анализе современного исторического процесса и отождествляется с самой демократией. Благодаря этой несложной процедуре сталинский режим автоматически в защитники демократии; философы и политологи, подоб­ные Р.Арону, указывающие, что антифашизм — это част­ный случай более общей категории антитоталитаризма, что он не может заменить собой идею сопротивления тоталита­ризму, объявляются реакционерами на службе американ­ского капитала, если не просто неофашистами. "Лучше оши­баться вместе с Сартром, чем быть правым вместе с Аро­ном", — эти слова главного редактора влиятельного издания "Нувель Обсерватер" Ж.Даниэля могут на первый взгляд по­казаться лозунгом воинствующего идиотизма, но на самом деле выражают цинический реализм руководителя массмедиа, знающего, что в условиях коммунистической ной гегемонии Сартр продается лучше, чем Арон. Подавле­ние венгерской революции, кубинский кризис, оккупация Чехословакии вместе со все более заметным упадком со­ветской экономики и снижением уровня жизни населения в СССР тем не менее приводят к постепенному отрезвле­нию западной левой интеллигенции и возвращению инте­реса к исследованию тоталитарных режимов.

Институциональный анализ тоталитаризма, т.е. углубленное исследование социальных ин­ститутов и политики этих режимов — их правящих систем методов экономического контроля, репрессивных органов, цензуры, военно-промышлен­ных комплексов, концентрационных лагерей, — до сих пор остается наиболее развитым и распространенным сравнительного анализа тоталитарных систем.

Крушение советской системы, сопровождавшееся валом советской империи и дезинтеграцией Советского Союза, открыло новый, третий этап в тоталитарных ис­следованиях. В отличие от своих предшественников со­временные исследователи тоталитаризма находятся в привилегированных условиях, по меньшей мере, по причинам. Прежде всего теперь можно полный цикл эволюции советской системы, которая вершила свою траекторию, не оставив больше места спе­куляциям относительно ее реформируемости и ной конвергенции с либеральными демократиями. Кроме того, после развала советской системы перед политологами и социологами открылись возможности проведения эмпирических исследований, тогда как историки получи­ли доступ к богатейшим архивам и другим историческим источникам, что позволяет исследователям советской сис­темы достичь уровня фактических знаний, который ранее был доступен только исследователям нацизма и фашизма. Раньше закрытость советской системы приводила к объек­тивному неравенству объема и степени верифицируемости доступной исследователям разных типов то­талитаризма; теперь же ученые, занимающиеся советской системой, могут вести сравнительные исследования на рав­ных. Наконец, с завершением "холодной войны" и развалом международного коммунистического движения концепция тоталитаризма перестала служить инструментом моби­лизации против коммунистической идеологии и экспан­сии, в результате чего исследования тоталитарных сис­тем вышли из сферы политической борьбы и развиваются в общественной обстановке, благоприятствующей сравни­тельному мультидисциплинарному анализу феномена "тоталитаризм". Сомнения в интеллектуальной необходи­мости и научной легитимности такого анализа не являют­ся больше серьезным препятствием, и работы по тотали­таризму множатся не только в англосаксонских странах и Германии, где они опираются на солидную историогра­фическую и социологическую традиции, но и во Франции, Италии, странах Восточной Европы и в России.

Признание научной законности сравнительного анали­за нацизма, фашизма, сталинизма и других режимов не означает автоматического признания необходимости метатеоретической и междисциплинарной концепции тота­литаризма. Сравнительный анализ нацизма и сталинизма при полном неприятии кате­гории "тоталитаризм", безусловно, возможен, но, как я уже упоминал выше, результаты такого исследования слишком часто настолько поверхностны и банальны, что вызывают подозрение не только в плодотворности такого метода, но и в использовании результатов в политических целях. Приведу для примера недавнюю статью С.Виткрофта, по­священную классической для исследований тоталитариз­ма теме сравнения природы и масштабов немецких и со­ветских репрессий и массовых убийств, в ней выражается неодобрительное отношение к термину "тоталитарная школа", который упоминается лишь один раз и практи­чески не используется. Начав с утверждения, что "Гит­лер явно был антисемитом", а "Сталин явно терпеть не мог группы, которые были не согласны с его идеей о том, что надо делать", намеревается объяснить, "как эти личные идиосинкразии индивидуумов (и групп вокруг них) превращались в действия, которые вовлекали государ­ство в массовые убийства беспрецедентных масштабов". Автор, безусловно, знал, что массовый террор может быть связан "с характером общества, современной технологией, идеологией и бюрократией", но его объяснение идет по пути тонкой семантической дифференциации. Он утверждает, что "государственно-организованное намеренное причинение смерти"» может быть разделена на две: "госу­дарственно-организованное намеренное причинение смерти" и "государственно-организованное убийство" и что смерти, вызванные Гитлером, скорее под­падают под категорию "убийство", а Сталиным — под кате­горию "причинение смерти". После анализа доступной ар­хивной документации и недавних публикаций С.Виткрофт приходит к следующим выводам: во-первых, "сталинский режим, вероятно, вызвал преждевременную смерть боль­шего количества людей, чем гитлеровский, но это не значит, что он намеренно убил больше людей". Во-вторых, "Гитлер намеренно убил, по крайней мере, пять миллионов невинных людей", тогда как "Сталин может быть обвинен в убийстве около одного миллиона людей". В-третьих, согласно С.Виткрофту, "Сталин, вероятно, предполагал, что многие из его жертв были виновны в антигосударственных преступлени­ях и что смерть других послужит предостережением винов­ным. Он подписывал бумаги и настаивал на документации. Гитлер же, напротив, хотел избавиться от евреев и комму­нистов просто потому, что они были евреи и коммунисты. Он не был озабочен претензиями на легитимность». С.Виткрофту, безусловно, не присуще чувство юмора, да и наме­рения его достаточно серьезны. Попросту говоря, он пытается доказать что несчастный кулак, погибший в лагере на принудительных работах может считаться жертвой ста­линизма, тогда как смерть его ребенка из-за потери кор­мильца должна проходить по категории "преждевремен­ная смерть" и не должна учитываться при проведении сравнения преступлений нацизма и сталинизма. Кроме того, Сталин, исходя из субъективных соображений, счи­тал, что он вправе развязывать террор против "врагов на­рода", тогда как Гитлер убивал евреев без всякого раци­онального оправдания, просто потому, что они ему не нра­вились. Главный же недостаток такого типа рассуждений, как заметил поль­ско-французский историк КЛомян, состоит в том, что сам спор между двумя сторонами, утверждающими, что со­ветский режим был хуже, ибо в итоге привел к большему числу жертв, или что нацизм был хуже, ибо уничтожал ев­реев, вызывающе аморален, ибо "сравнительная тривиализация", вытекающая из попытки во что бы то ни стало определить, "кто был хуже, а кто — лучше", смазывает факт, что все тоталитарные режимы склонны к геноциду и доказали это на практике.

Так, И.Кершоу и МЛевин считают, что различия между нацизмом и ста­линизмом настолько превалируют над их сходством, что "нацистский и сталинский режимы, несмотря на поверх­ностное сходство, в основе своей различны". Единствен­ный смысл тоталитарного подхода они видят поэтому в том, что он позволяет с особой убедительностью показать "историческую уникальность" этих режимов. И.Кершоу аргументирует этот тезис, например, тем, что "нацизм — это единственный пример тоталитарного режима, возник­шего в стране с развитой индустриальной экономикой и демократической политической системой, тогда как в таких случаях, как Советский Союз, Китай, Северная Корея и Куба, тоталитарные режимы возникли в услови­ях бедных стран с отсталой аграрной экономикой и при отсутствии какой-либо традиции политического плюра­лизма". Как мы увидим ниже, это справедливое сообра­жение отнюдь не ослабляет концепцию тоталитаризма, а на­оборот, служит указанием для поиска глубинного сходства нацизма и сталинизма и помогает понять, что к тоталита­ризму можно прийти, следуя разным эволюционным траек­ториям.

практически отказывает этой концепции в праве на суще­ствование. Они вводят понятие "общей почвы", на которой возникли режимы в России и в Гер­мании. В качестве таковой рассматривается прошлое этих стран (авторитарных монархий, обладающих мощной го­сударственной бюрократией, военными традициями, про­игравших мировую войну и травмированных этим опытом).

Но происхождение фундаментальных различий , посту­лируемых И.Кершоу и М.Левиным, остается непрояснен­ным.

Отказ от концепции тоталитаризма при сравнительном анализе нацифашистских и коммунистических систем влечет за собой серьезные трудности для исторического исследования.

простое нахождение различий между нацизмом и сталинизмом, не опирающееся на спе­циальную теорию и не обладающее специальным языком для описания и интерпретации тоталитарных режимов часто приводит к вульгаризации исторического исследо­вания, что мы уже видели на примере С.Виткрофта.

Как справедливо заметил А.Руссо: "Какова бы ни была степень схожести и различий между тоталитарными ре­жимами XX в., в истории не было примеров, когда бы одновременно возникли две политические системы, от­личные от всех, известных нам по историческому опыту, в одном и том же самом континентальном пространстве, на общей почве, чтобы сразу же стать соперниками и затеи вступить между собой в войну"***. Опыт исследование тоталитарных режимов приводит к выводу, что при всех оче­видных различиях между нацизмом и сталинизмом, суще­ствует уровень анализа, на котором их сходство, общие черты становятся существенными и более значительными чем их различия.

Два этапа эволюции тоталитарных систем. Наиболее важным методологическим нововведением современного этапа тоталитарных исследований является растущее со­знание необходимости выделять две фазы в эволюции то­талитарных систем: сти^оитяельсяма стп,абмдък020 функционирования этой системы. Советская система прошла все фазы жизненного цикла: от рождения и формативного периода, далее — сравнительно стабиль­ного функционирования, длившегося в течение трети веха, до резкого обострения кризиса и финального кол­лапса. Ее изучение позволяет удовлетворить методологи­ческую предпосылку, от которой зависит успех сравни­тельного исследования тоталитаризма, — различение пе­риода формирования системы и периода консолидации и нормального функционирования зрелой системы. Выбор объектов сравнения всегда был принципиаль­ней проблемой для тоталитарных исследований. "Можно ж проводить серьезное сравнение между гитлеровской Германией, Советским Союзом времен Хрущева или Брежнева и режимом Фиделя Кастро?". От ответа на по­добный вопрос зависят эвристическая ценность и научная легитимность концепции тоталитаризма и самого сравни­тельного -подхода для изучения тоталитарных режимов. 'В этом убедилась комиссия бундестага по изучению послед­ствий нацистской и коммунистической диктатур в Германии, работавшая в середине 90-х годов и пытавшаяся про­вести прямое сравнение между Третьим Рейхом и коммунистической Восточной Германией. Результаты работы этой комиссии, изданные в 18 томах, стали неопровержимым до­казательством тезиса, что сравнение между двумя тотали­тарными режимами, один из которых находится в станов­лении, а другой представляет зрелую систему, работаю­щую в нормальном ритме, мало плодотворно.

комиссия представила многочис­ленные доказательства тому, что консолидированные ре­жимы используют тюремное заключение и время от вре­мени даже совершают убийства диссидентов, применяют такие методы, как ссылка, высылка из страны, увольнению с работы, ограничения в получении образования, практикуют массовую слежку за населением, но больше не используют массовый террор как средство повседнев­ного управления.

Институциональный и системный анализ в исследо­ваниях тоталитаризма. Наиболее обещающим направле­нием исследований сегодня является не просто выделение и изучение наиболее значительных черт, характеристик и институтов тоталитарных режимов, а системное описание и интерпретация их как совокупности характеристик взаимо­связанных и взаимозависимых институтов, анализируемых с точки зрения их необходимости и достаточности для реп­родукции тоталитарной системы.

В моей работе я всегда определял систему советского типа как военно-индустриальное общество, как совокуп­ность следующих существенных черт или характеристик, взаимосвязанных, взаимодополняющих и взаимоусиливающих друг друга, которые необходимы для ее воспроизведе­ния: однопартийный политический режим; экономика, осно­ванная на системе центрального планирования; колоссаль­ная милитаризация экономики и всей социальной жизни, являющаяся результатом модернизации особого типа — милитаристской модернизации в закрытом обществе.

Все эти черты характеризуют как периоды формирова­ния, так и нормального функционирования советского об­щества именно как тоталитарного общества советско­го типа. Резкое ослабление или отсутствие одной из них превратило бы его в систему иного типа, что и случилось с Китаем, где после смерти Мао Цзэдуна была восстанов­лена рыночная экономика и резко ослаблено центральное планирование. По очевидным причинам огромную роль в становлении советской системы сыграли идеология и мас­совый террор, значение которых в зрелой советской сис­теме резко ослабевает.

Увидеть необходимые взаимосвязи между основными характеристиками советской системы исторически оказа­лось сложной задачей. На Западе хорошо помнят после­военные дискуссии в кругах европейских социалистов, лейбористов и левых католиков, продолжавшиеся еще в 70-е годы. Советский Союз получал высший балл за сис­тему центрального планирования, но критиковался за однопартийную систему и отсутствие демократических свобод, что объяснялось, впрочем, отсталостью полити­ческой культуры и тяжелым историческим наследием. Потребовалось значительное время, чтобы понять, что однопартийная система и плановая национализированная экономика не могут стабильно существовать друг без друга. При системе централизованного планирования правящая партия становится партией планировщиков и обретает реальную социальную функцию обеспечения экономической интеграции безрыночного общества, тогда как система центрального планирования, в свою очередь, требует для стабильного функционирования монопартий­ной политической структуры, ибо, как писал британский экономист Алек Ноув, многопартийность с ее политичес­кой борьбой, призывами к массам и альтернативными программами разрушила бы плановую экономику за не­сколько лет.

Исследование советской системы с использованием по­нятия "военно-индустриальное общество" (парадигмы, восходящей еще к работам одного из основателей социо­логии Г.Спенсера) становится в последнее время одним из самых плодотворных направлений тоталитарных ис­следований. Советское общество было военно-индустриальным, резко отличаю­щимся от общепринятых представлений об индустриаль­ном обществе, основанном на постоянном технологичес­ком прогрессе и растущей производительности труда.

Рынок как механизм, регулирующий производство, по­требление и обмен, был убит в советском обществе дваж­ды: в результате уничтожения частной собственности и как следствие приоритетного положения в экономике военной промышленности, которая по самой своей сути и месту в мобилизационном обществе противится рыночно­му принципу определения стоимости и затрат. Закры­тость общества было бы невозможно сохранять столь дли­тельное время без его милитаризации, без постоянного поддерживания в нем условий жизни в осажденной кре­пости.

Здесь необходимо указать на теснейшую связь плано­вой экономики и милитаризации общества. Кершоу прав, настаивая на том, что к началу 30-х годов Германия как развитое индустриальное общество резко отличалось от полукрестьянского, технологически отсталого Совет­ского Союза. Но во время Второй мировой войны Совет­ский Союз внес главный вклад в разгром держав Оси и сделал это во многом с помощью продуктов собственной военной технологии, вышедших в ряде типов вооруже­ний на самый передовой технологический уровень. Кри­тики планово-централизованной экономики от Б.Бруц- куса до Л. фон Мизеса и Л.Хайека были абсолютно правы в анализе ее дефектов, но не учли одно из ее пре­имуществ, если тут можно говорить о преимуществах: плановая экономика доказала свою эффективность в бы­стром превращении сравнительно отсталых аграрных об­ществ в государства с мощным военно-промышленным комплексом. Все это свидетельствует о том, что на уро­вень военно-индустриального общества можно "опустить­ся", переведя экономику развитого индустриального об­щества на военные рельсы, как было сделано в нацистской Германии, но можно и "подняться" на него с помощью ми­литаристской модернизации, что было достигнуто стали­низмом.

Общества советского типа на стадии стабильного функ­ционирования характеризуются все той же системой вза­имосвязанных и взаимоподдерживающих базовых харак­теристик и принципов организации, а именно: партия— государство, государственная экономика, управляемая с помощью системы централизованного планирования, военно-промышленный комплекс, занимающий цент­ральное место в экономической и социальной жизни, ко­торые определяют конкретные социальные институты и практики. Идеология и массовый террор на этой стадии теряют системообразующие функции, которые они вы­полняли на стадии формирования системы. Они не исче­зают, но роль их изменяется и в целом снижается. В период формирования тоталитар­ного режима как большевистская, так и нацистская ре­волюционные идеологии, обещавшие обновить мир, изба­вившись от буржуазии, денег, парламентов, партий, "гнилого буржуазного либерализма" или же "декадент­ских", "еврейско-плутократических" элементов, оказыва­ют огромное влияние на гораздо более широкие массы на­селения, чем только на сравнительно небольшую группу членов партии. С помощью хорошо организованных аппаратов пропаганды и цензуры они охватывают ряд прин­ципиальных групп, особенно молодежь, и группы, нахо­дящиеся в состоянии "повышающейся" вертикальной мо­бильности. Тоталитарные режимы в период своего фор­мирования держатся не только на терроре, но и на массовом консенсусе. Проблема соотношения идеоло­гии, террора и консенсуса остается одной из централь­ных проблем тоталитарных исследований. На стадии развитого тоталитаризма идеология подвергается про­цессу рутинизации и эрозии и теряет свою системообра­зующая роль, но продолжает оказывать заметное воздей­ствие на политическую элиту общества".

В период становления советского общества насилие было важнейшим организующим принципом системы. Сталинский террор компенсировал недостаток капитала, необходимого для ускоренной модернизации, которую правящая коммунистическая партия объявила своей первоочередной задачей. Насилие, таким образом, было не просто политической, но и макроэкономической ка­тегорией. Оно было направлено и на подавление врагов однопартийного режима, но не только; в первую очередь оно — условие мобилизации и принуждения к труду ог­ромной массы плохо или совсем не оплачиваемых работни­ков. Принципиальной характеристикой тоталитарного тер­рора как при нацизме, так и при сталинизме был идеоло­гически обоснованный выбор в качестве объектов насилия целых групп и категорий населения, идентифицируемых по аскриптивным, социальным или этническим признакам.

На стадии нормального функционирования системы массовый террор становится потенциально дестабилизи­рующим фактором и теряет свой системообразующий ха­рактер. Важнейшей тенденцией социоэкономической эво­люции системы было постепенное замещение насилия ма­териальными стимулами к труду. В результате общество постепенно переставало быть мобилизационным, а его стабильное функционирование достигалось все в большей мере путем социальных компромиссов, через организо­ванный консенсус, когда пассивность и послушание населения обеспечивались не столько террором сколько медленным ростом жизненного уровня. Репрессии против немногочисленных диссидентов стали проводиться с меньшей жестокостью и служить для установления гра­ниц дозволенного поведения. Насилие теперь имело более мягкие и менее заметные формы, прежде всего как "дик­татура над потребностями», как государственная орга­низация всех основных систем стратификации — полити­ческой, экономической, национально-этнической и терри­ториальной.

Многие исследователи тоталитарных режимов подчер­кивают, что все они характеризовались неразрешимыми противоречиями и несли в себе саморазрушительные тен­денции. Так, социолог М.Манн выводит нестабильность и саморазрушитель­ные импульсы нацизма, фашизма и сталинизма из их неспособности разрешить противоречие между стрем­лением к перманентной революции, к которой их тол­кает доминирующая идеология, и необходимостью институционализации господства руководящей партии.

Встает вопрос об идентификации этих противоречий. Ответ на него невозможен без кон­кретного анализа мировой системы, интегральной частью которой является и соответствующий рассматриваемый тоталитарный режим. Следует признать, что в историчес­кий период, в котором сформировались нацифашистские и сталинский режимы, военно-индустриальное общество как форма социальной организации обладало веберовской субстанциальной рациональностью. Политические элиты этих режимов были абсолютно уверены, что война против "объективного врага" неминуема и может быть выиграна. Они сознательно и рационально готовили свои государст­ва к войне, концентрируя на этой цели все свои ресурсы. Этот факт был абсолютно очевиден внимательным наблю­дателям уже в середине 30-х годов. Лидеры сталинского поколения ни разу не изменили своей твердой уверенности, что третья мировая война неизбежна. Политические лидеры нового поколения, пришедшие к власти в постсталинский период, были вынуждены признать, что ядерное оружие отнюдь не предназначено только для того, чтобы, "пугать слабонервных", как говорил Сталин, что это не маоцзэдуновский "бумажный тигр", а новая военная технология, которая отрицает войну в качестве метода ведения политики и способа разрешения как внутренних противоречий режима, так и конфликтов между тоталитарным режимом и окружающим миром. В исторический период, когда война становится невозможной, главным образом вследствие технологического прогресса в вооружениях, приводящего к взаимно гарантированному уничтоже­нию обеих сторон конфликта, военно-индустриальное об­щество теряет как формальную, так и субстанциальную рациональность.

Исторический опыт показывает, что на новой стадии научно-технологической революции военно-индустриаль­ное общество становится нежизнеспособным. Оно наращи­вает гонку вооружений ради гонки вооружений, готовится к войне, которая невозможна, к отражению нападения, ко­торого так и не происходит. В военно-индустриальном об­ществе начинается процесс так называемой "контрмодерни­зации", т.е. эволюции, вернее, деволюции, в направлении, противоположном всем известным тенденциям развития индустриального общества, от падения производитель­ности труда и дальнейшего замедления технологического прогресса до повышения детской смертности и сокраще­ния средней продолжительности жизни. В советской системе партийная номен­клатура, репрессивный аппарат и военно-промышленный комплекс образовывали мощный блок интересов, который в зародыше душил все попытки реформ, неизбежно уг­рожающие их монополии на власть и привилегиям. В бло­кировании реформ особенно важно отметить решающую роль военно-промышленного комплекса. Благодаря своему приоритетному положению в системе он обеспечивал замет­ные привилегии своим работникам, которые в обмен на них с готовностью соглашались на повышенный контроль за их поведением и гарантировали лояльное отношение к режиму. Тем самым группа ученых, инженеров, техников, квалифи­цированных рабочих по своим характеристикам должна была бы находиться на переднем краю реформистского дви­жения, но они были полностью интегрированы в систему. Крайняя узость социальной базы реформизма в совет­ском обществе детерминировалась еще и двойственным характером советской интеллигенции, которая споради­чески критикуя режим, одновременно обеспечивала его бесперебойное

Перестройка Горбачева послужила мощным катализа­тором процессов дезинтеграции, хотя нет никакого исто­рического предопределения в том, что падение Берлин­ской стены произошло именно в 1989 г., а развал Совет­ского Союза — в 1991 г. Но уже в 80-е годы становилось все яснее, что советская тоталитарная система исчерпы­вает материальные, энергетические, организационные и прочие ресурсы, необходимые для собственной репродук­ции. Истощение ресурсов сопровождалось экологически­ми катастрофами, превращая военно-индустриальное об­щество в источник повышенной опасности не только для окружающего мира, но и для самого себя.

Память и наследие тоталитарных систем. Но как выясни­лось, тоталитарные режимы XX в. оставили после себя значительное наследство. Они, особенно советская систе­ма, благодаря длительности ее существования, были чем- то вроде специфической цивилизации, пусть несовершен­ной и недооформленной, но со своим необщим выражени­ем, своей легко распознаваемой идентичностью. Они обладали собственным культурным "генетическим кодом", который широко распространился среди населе­ния, выражаясь в специфических ценностях, мотивациях, установках и образцах поведения.

Значительное внимание, например, привлекли сравни­тельные изучения процесса "подавления памяти", кото­рый характеризовал посттоталитарный период в Герма­нии, Италии, даже Франции после Виши. История этих стран продемонстрировала политическую, психологи­ческую и моральную цену, которую этим странам при­шлось платить в конце 1960-х — начале 1970-х годов в виде молодежных протестов и студенческих бунтов за "синдром Виши" или за "операцию замалчивания", т.е. за намеренное молчание о преступ­лениях и практике насилия в прошлом, которые в период жизни первого послевоенного поколения под­держивали их политики, воспитатели и лидеры обще­ственного мнения. Страны Восточной Европы демон­стрируют сейчас различные типы "политики памяти", от замалчивания прошлого до люстрации, чисток и про­цессов против организаторов и виновников преступлений режима советского типа.

В России область советских исследований переживает период взрывного качественного и количественного при­ращения знания, появляются новые журналы, происходит "архивная революция", организуются интернациональные исследовательские проекты. Возникновение добровольных ассоциаций историков, профессионалов и любителей типа "Мемориал", занимающихся сбором документации и сохранением исторической памяти, — совершенно новое явле­ние, свидетельствующее о постепенном укреплении гражданского общества. Вместе с тем эта деятельность происходит в атмосфере почти полного безразличия, если не враждебности со стороны населения и госу­дарства, как если бы общественное мнение предпочло забыть свое прошлое, избежать принятия ответствен­ности за покорность и бездействие, с каким оно выносило государственное насилие, столь распространенное и столь длительное. Можно сказать, что процессы в ис­ториографии и в исторической памяти населения разнонаправлены и что растет разрыв между, с одной стороны, постоянным ростом исторического знания и, с другой — укреплением (на уровне массового созна­ния) тенденций к мифологизации советского прошлого, к равнодушию перед сталинскими преступлениями или к их сознательному забвению, сопровождаемых враждеб­ностью и негодованием перед результатами исторических исследований.

Наибольший интерес в сравнительных исследованиях посткоммунизма привлекает проблема базового типа лич­ности, нового социально-антропологического типа, порож­денного обществами советского типа. Идея, что население этих обществ обладает некоторыми специфическими и глубоко укорененными установками, мотивациями и по­веденческими характеристиками, возникшими за не­сколько десятилетий модернизации советского типа, что источник поразительно сходных типов ментальности и культурных образцов среди населения бывших социа­листических стран, которые в остальном резко отлича­лись друг от друга, "находится в их общих социалис­тических структурах, а не в их идиосинкратических историях", была выдвинута впервые в советской пропагандистской литературе, но начала приниматься всерьез уже в 80-е годы. Наблюдая, например, феномен "ностальгии" (ностальгии по ГДР) на Востоке Германии или распространенность по всей Восточной Европе позиции, когда респондент оценивает собственное положение как приличное или улучшающееся, но положение страны в целом как катастрофическое, или успех реконституированных коммунистических партий, которые, став элементом демократической партийной системы, стремятся к реван­шу и стараются вытеснить социал-демократов и занять их место, авторы книги "Советский простой человек" смогут расширить и углубить свои выводы, распростра­нив их значимость на целый регион, и, вероятно, сумеют прийти к некоторым новым заключениям, для которых у них пока нет базы из-за относительной ограниченности российского материала.

Концепция тоталитаризма и тоталитарной системы необходима не только как метатеория и как язык описания и интерпре­тации нацифашистких режимов и систем советского типа, но и потому, что она дает прочную методологическую ос­нову для анализа и интерпретации сложных обществен­ных процессов в посттоталитарный переходный период.

Ю.Д. Дунаееа С. 11-16