Первая мировая война и пропаганда - катализаторы возникновения тоталитарных режимов

Поскольку Ханна Арендт считает тоталитарные режимы продук­том сцепления чрезвычайно специфических исторических событий, она уделяет много внимания описанию тех катастрофических процес­сов европейской истории, которые вели к деморализации широких сло­ев населения и к формированию истерически-патологического типа сознания. Именно он в высшей степени устраивал озлобившихся дема­гогов и политических авантюристов, жаждущих превратить массы в инструмент своего политического воздействия. С точки зрения автора «Происхождения тоталитаризма», зарождение и оформление итальян­ского фашизма, немецкого нацизма и советского большевизма были во многом связаны с реакциями на эксцессы, порожденные катастрофиче­скими событиями первой мировой войны. Подобно профессиональным русским революционерам, превративших служение Революции в свое призвание и судьбу, будущие вожди тоталитарных режимов Западной Европы прежде чем начать политическую карьеру пережили ряд лич­ных потрясений, которые выбили их из привычной жизненной колеи и заставили безоговорочно связать свой индивидуальный выбор с жиз­нью широких народных масс, посвятить себя без остатка служению тому движению, в чье русло они хотели направить свой народ и даже все человечество.

Первоначально мировая война и тотальная мобилизация вызвала у многих людей, охваченных угаром шовинизма, пьянящее чувство жертвенности и надежду на служение высоким патриотическим идеа­лам. Не только Гитлер, но и многие подобные ему неудачники, на ко­ленях вознесли слова благодарности Богу, как только мобилизация распространилась по всей Европе сразу же вслед за объявлением о на­чале первой мировой войны. Им даже не пришлось упрекать себя за то, что они стали легкой добычей шовинистской пропаганды. Декадент­ская элита отправлялась на войну с радостной надеждой на то, что все ее знания и вся ее культура будет погребена под «ураганом стали и ог­ня». Как сказал Томас Манн, война была скорее наказанием, чем очи­щением; «больше войной как целью в себе, чем победой, способной вдохновить поэтов». И задолго до того как один из интеллектуалов, симпатизировавший нацизму, произнес: «когда я слышу слово «куль­тура», то я невольно хватаюсь за револьвер», многие поэты выразили свое отвращение к официальной «помойной культуре» и символически воззвали к варварам, скифам, неграм и индейцам, призывая их превра­тить ее в прах. Эти вспышки нигилизма, эта глубокая неудовлетворен­ность лицемерием и гуманистическими фикциями довоенной эпохи нашли свое отражение в творчестве Ницше, Сореля, Рембо, Лоуренса, Марло, Юнгера, Блока и многих других представителей довоенного европейского декаданса. Но в еще большей степени это мироощущение было присуще военному поколению, которое возвращалось с фронта с ощущением неизбежности краха старого мира и надеждой на пере­оценку всех морально прогнивших либеральных ценностей. Причем солдаты, вкусившие «прелести» окопной жизни, отнюдь не преврати­лись в пацифистов: они не забыли эти четыре кошмарных года, выра­ботав в себе стойкий иммунитет к пропаганде рыцарских чувств чести, доблести и самопожертвования. Они не забыли, что война вместе с по­стоянным риском гибели несла с собой чувство унижения от бессиль­ного сознания того, что ты - только жалкий винтик в гигантском махо­вике смерти. Сама война с ее подспудным ощущением смерти как все­могущего уравнителя была лишь прелюдией к трансформации классо­вого общества в социальную организацию масс. Страсть к равенству и справедливости, желание превзойти узкие классовые границы, лишен­ные перед лицом смерти всякого значения, пришли на смену старым «мягким чувствам» жалости к угнетенным и отверженным. В начале своей политической карьеры Гитлер постоянно спекулировал на этих чувствах «окопного поколения». Своеобразная самоотверженность че­ловека-массы проявилась теперь в желании анонимности, в стремление быть номером и функционировать именно как шестеренка в системы передач, которая стирает ложные идентификации со специфическими типами и предустановленными функциями внутри общества. Как это ни парадоксально, но война временно приглушила национали­стические чувства Европы: желание принадлежать к окопному поколе­нию оказалось более важным, чем быть немцем или французом. Перво­начально нацисты базировали свою пропаганду именно на этом нераз­личимом братстве, на этой «общности совместно выстраданных судеб», завоевав таким образом симпатии к себе со стороны многих ветеран­ских организаций Европы после первой мировой войны.

Антигуманистическим, антилиберальным, антиинди­видуалистическим и антикультурным инстинктам военного поколения, блестящему и остроумному воспеванию насилия, власти и жестокости артистической богемой предшествовали сложные и помпезные «науч­ные» доказательства империалистической элиты, согласно которым борьба всех против всех - это закон мира, а экспансия - это психологи­ческая потребность, предшествующая политическим средствам, а сле­довательно, человеку ничего не остается другого как вести себя в соот­ветствии с этими универсальными законами.

Если люмпенские слои населения и развращенная верхушка бур­жуазной элиты, очарованные политическими целями тоталитаризма, примкнули к нему по собственной воле, то основной костяк народных масс перешел на его сторону в результате пропаганды. А когда нацисты по приказу Гитле­ра физически уничтожили или бросили в концентрационные лагеря большую часть польской интеллигенции, они сделали это ради подтвержения своего лживого тезиса о том, что у поляков вообще отсутст­вует какой-либо интеллект. Если сталинская пропаганда угрожала «не­сознательным» гражданам своей страны быть отброшенными на обо­чину истории, а потом и раздавленными ее могучим железным катком, то нацистская пропаганда запугивала население своей страны пагуб­ными последствиями игнорирования вечных законов человеческой природы и необратимыми последствиями «загрязнения ее высшей ра­сы». Следовательно, чем неукоснительнее люди станут соблюдать за­коны природы, чем глубже их потребности будут соответствовать глу­бинным истокам жизни, тем убедительнее будут успехи, которых они смогут достичь.

Другим излюбленным методом тоталитарной пропаганды, кото­рый часто использовали ее лидеры, является самореализующееся про­рочество. Пропагандистский эффект такого предсказания, кажущегося безошибочным, заключается в том, что пророк объявляет себя истолко­вателем и интерпретатором тех неизбежных результатов исторического будущего, к которым история обязательно должна прийти в силу не­одолимости ее естественных законов или вследствие неумолимой логи­ки развития классовой борьбы. Так, например, Гитлер

выступая в Рейхстаге в 1939 г., заявил, что он вынужден еще раз прибегнуть к про­рочеству: если еврейские финансисты посмеют толкнуть народы Евро­пы в пекло новой мировой войны, то результатом такого решения будет истребление еврейской расы по всей Европе. Точно к такому же проро­честву с заранее предрешенным исходом прибегнул и Сталин в своем печально знаменитом выступлении на пленуме ЦК большевистской партии в 1930 г., когда объявил левых раскольников и правых уклони­стов представителями интересов «умирающих классов». Естественно, что вслед за объявленной агонией, «неизбежно» должна последовать и смерть. Как только были истреблены жертвы, «пророчество» преврати­лась в ретроспективное алиби: случилось то, что уже было предсказано.

С точки зрения Арендт, всякий тоталитарный режим всегда, по крайней мере латентно, чреват претензией на глобальное распростра­нение своих принципов. И хотя в борьбе за утверждение своей едино­личной власти Сталин, руководствуясь тактическими соображениями, выдвинул тезис о построении социализма в отдельно взятой стране, в действительности (о чем свидетельствует вся деятельность Коминтерна и гегемонистские устремления внешней политики сталинского прави­тельства) он никогда не отказывался от тезиса Троцкого о так называе­мой «перманентной революции». Для гитлеровского режима, считает автор «Истоков тоталитаризма», аналогом большевистской концепции «перманентной революции» стало понятие «(расовая) селекция», кото­рая никогда не должна «коснеть в неподвижности» и которая, следова­тельно, требует непрерывной радикализации норм, по которым произ­водится отбор, то есть истребление неприспособленных.

Ханна Арендт особо подчеркивает, что стремление к тотальной гегемонии над всем населением земного шара, уничтожение всей нето­талитарной социальной реальности - это неотъемлемая черта, имма­нентно присущая всем тоталитарным режимам. Если эта цель переста­нет выдвигаться хотя бы как перспектива далекого будущего, тотали­тарный режим ожидает внутренняя стагнация и угроза потери завое­ванных достижений.

Тоталитаризм и проблема «банализация зла»

Тоталитарные режимы прибегают к принуждению и террору даже тогда, когда они достигают своих основных идеологических целей. И только там, где насилие становится безраздельным, пропаганда делает­ся излишней. Не удивительно, утверждает Ханна Арендт, что верши­ной проявления тотального господства государства над человеком ста­новится концентрационный лагерь. В контексте тоталитарного мента­литета этот зловещий институт является вполне «разумным» средством борьбы со своими противниками: если заключенные - это «гниды» и «черви», то ничто не может быть более «логичным», чем уничтожение «этих насекомых» в крематориях смертоносным газом. Лагерь не толь­ко стремится максимально уравнять заключенных, стерев всякое про­явление их человеческой индивидуальности, но и пытается ограничить их солидарность со своими товарищами по несчастью, заперев их в темницу собственного одиночества. Изоляция есть безысходный тупик, в который втискивают людей тогда, когда разрушается политическая сфера их жизни, где они действуют совместно во имя достижения об­щих целей. Когда разрушению подвергается самая элементарная форма творчества, критерием которой служит способность человека вносить что-то свое собственное в общественный мир, то изоляция становиться просто нестерпимой. Если в тоталитарном мире всякая чело­веческая деятельность превращается в работу, то в условиях лагеря от работы практически ничего не остается, вернее остается лишь простое механическое усилие, направленное на сохранение элементарного био­логического существования. Разрушение индивидуальности и личной автономии является последним завершающим шагом на пути установ­ления безраздельного тотального господства - превращения личности человека в простой экземпляр человеческого животного, или хуже того - в «мусульманина», в «доплывающего доходягу», в ходячий труп.

Абсолютная незащищенность человека от тоталитарного произ­вола есть следствие полного разрыва между наказанием и преступлени­ем, низведения работы до уровня бесполезного и бессмысленного заня­тия, обрекающего человека на медленное умирание. Эта «чудовищная машина по административному умерщвлению», функционировала на полную мощность благодаря тому, что ее обслуживали «самоотвер­женные чиновники», зловещим символом которых стала фигура Адольфа Эйхманна. В мае 1960 г. он был задержан на территории Ар­гентины агентами секретных служб Израиля, а в апреле 1961 г. над ним начался открытый судебный процесс, на котором по заданию редакции журнала Нью Иоркер присутствовала и Ханна Арендт, выпустившая впоследствии на основе опубликованных судебных репортажей свою знаменитую книгу «Эйхманн в Иерусалиме». Содержание этого про­изведения во многом дополняет и углубляет идеи, заложенные в «Про­исхождении тоталитаризма».

Как известно, в этой книге Ханна Арендт категорически утвер­ждает, что нацистская преступность не должна отождествляться с тра­диционными правонарушеними, а следовательно радикальное зло не должно дедуцироваться из «человечески понятных мотивов». Однако понятие «радикального зла», делающее существование человека из­лишним, не означает, что из данного понятия можно вывести намере­ния и мотивы, которые с исчерпывающей полнотой могли бы объяс­нить природу преступлений тоталитарного режима. В эпилоге книги об Эйхманне Арендт замечает, что этот человек, как и многие ему подоб­ные, является «новым типом преступника». Этот преступник совершает свои преступления в таких обстоятельст­вах, которые делают для него почти невозможным узнать или почувст­вовать, что он причиняет зло. Американская исследователь­ница не хочет сказать, что Эйхманн не отдавал себе отчета в том, что он посылал на смерть миллионы людей: идиотом он не был. Напротив, он был весьма ловок и изобретателен в своей работе: осуществлял де­портацию миллионов евреев в отдаленные лагеря смерти, когда желез­ная дорога была основательно перегружена эшелонами военного на­значения. Однако это не значит, что Эйхманн был монструозным из­вращенцем или демонической личностью. Согласно Ханне Арендт, личность Эйхманна не подпадает под категорию кровожадного антисе­мита, патологического садиста или демонического фанатика, и вообще какие-либо глубокие идеологические убеждения были чужды его соз­нанию. Мотивы, управлявшие его поступками, лежат на поверхности и были даже слишком банальными: все, чего он хотел достичь в своей работе, которую делал не из страха а по совести, - это продвинуться по лестнице профессиональной карьеры, угодить вышестоящему началь­ству и показать коллегам по службе, что он способен выполнять пору­ченную ему работу так же надежно и эффективно, как и они. Именно этот упор на банальности мотивов действий и поступков одного из главных виновников уничтожения миллионов невинных человеческих жизней подталкивает читателей книги Ханны Арендт «Эйхманн в Иеру­салиме» поставить под сомнение глубоко укоренившееся убеждение относительно соответствия между масштабом преступления и степе­нью чудовищности личности преступника. Какими бы чудовищными ни были результаты действий Эйхманна, сам он не был чудовищем, хотя, как отмечает Ханна Арендт, подсудимый страдал определенной неспособностью формулировать самостоятельные суждения. Чем больше его слушали, тем очевиднее становилось, что его неспособ­ность говорить тесно связана с его неспособностью мыслить, то есть мыслить с позиции другой личности. Было невозможно общаться с ним не потому, что он лгал, а потому, что был защищен надежной самоза­щитой против слов и присутствия других, а значит и против самой ре­альности. В своих последующих попытках разъяснить баналь­ность зла Ханна Арендт вновь возвращается к неспособности Эйхманна мыслить и формулировать собственные суждения. Она была убеждена в том, что эта нерефлексивность, неспособность мыслить с позиции другого может причинить гораздо больший вред, чем все низкие ин­стинкты, которые, возможно, присущи человеку. Фактически в этом и заключался урок, который был дан в Иерусалиме.

Эту же неспособность мыслить, которая влечет за собой неспо­собность брать на себя ответственность за собственные действия, Хан­на Арендт видит не только в прямых исполнителях, но и в вольных или невольных сообщниках СС - лидерах еврейских общин. Среди неиз­данных текстов исследовательницы тоталитаризма имеется черновик ответов на вопросы одного из журналистов, который интересовался тем, в какой момент эти лидеры могли бы призвать еврейское населе­ние к сопротивлению. Она ответила, что никогда не существовал мо­мент, когда лидеры общин могли бы произнести «перестаньте сотруд­ничать и боритесь». Сопротивление, которое имело место, было редким и означало только одно: мы не хотим такой смерти, мы хотим умереть с честью. Вопрос о сотрудничестве, несомненно, вопрос щепетильный. Безусловно, существовал момент, когда еврейские лидеры могли бы ска­зать: мы не будем больше сотрудничать и попытаемся исчезнуть. Этот момент мог бы наступить, когда нацисты просили этих лидеров, уже полностью осведомленных о том, что означает депортация, подготовить списки перемещаемых лиц. При этом нацисты указывали им количество и категории лиц, депортируемых в места смерти, но кого отправить, а кому предоставит возможность выжить, решало само еврейское началь­ство. Иными словами, тот, кто сотрудничал с нацизмом, в определенный момент превращался в хозяев жизни и смерти.

Вопреки мнению некоторых еврейских лидеров, оправдывавших свой коллаборационизм с нацистами тем, что их сотрудничество было все же предпочтительнее, чем отдача геноцида на откуп СС, Ханна Арендт считает, что было бы намного лучше оставить самим нацистам предприятие по организации убийства, как, например, это сделали не­которые еврейские лидеры, которые предпочли саботаж и даже само­убийство выполнению нацистских приказов. Для подтверждения сво­его мнения Арендт цитирует Р. Пендорфа, который писал, что без со­трудничества с жертвами было бы почти невозможно, чтобы несколько тысяч лиц, большинство из которых работало в офисах, ликвидировали бы многие сотни тысяч людей.

Не только сотрудничество с жертвами, но и моральная ответст­венность так называемых «зрителей», молчаливого большинства не­мецкого населения, чье снисходительное соучастие было неотъемлемой предпосылкой осуществления преступного «Окончательного Реше­ния», отягощала трагическую участь узников Освенцима и Дахау. По словам Ханны Арендт, благодаря тому, что все респектабельное обще­ство так или иначе покорилось власти Гитлера, моральные максимы, определяющие общественное поведение, и религиозную заповедь «не убей», управляющие совестью, исчезли. Однако ответствен­ность немецкого народа за геноцид тоталитарного режима, с точки зре­ния американской исследовательницы, не означает экстраполяции вины на всех немцев за уничтожение шести миллионов евреев. Ханна Арендт отвергает концепцию коллективной вины, ибо «на практике там, где все виновны, никто не виновен».

Философско-политический анализ, осуществленный Ханной Арендт, несомненно, является важной вехой на пути признания тотали­таризма в качестве одного из самых зловещих феноменов мировой ис­тории, который тем не менее имеет не только исторические, но и мета­физические истоки, уходящие в глубинные недра бытия человека и ста­вящие под сомнение радикальность предшествующих форм философско-политической рефлексии. Всеобъемлемость и вездесущность про­явления жестокости, произвола, фанатизма и бездушного бюрократиз­ма тоталитарной власти превосходит традиционные горизонты фило­софского мышления, а радикальность постановки проблем американ­ской мыслительницей заставляет нас по-новому оценивать и осмысли­вать многие явления человеческой цивилизации, политики и культуры.