РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ

Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Реферативный журнал Серия 4 государство и право № 3 М., 1998 С. 65-70.

СОЛОВЬЕВ Э.Г. ФЕНОМЕН ТОТАЛИТАРИЗМА В ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ РОССИИ И ЗАПАДА / Ин-т мировой экономики и междунар. отношений РАН. — М., 1997. — 151 с. — Библиогр.: с. 142-151.

Разразившийся в 1917 г. революционный кризис представители русского либерально-консервативного зарубежья оценивали как итог двух социокультурных процессов — кризиса европейской цивилизации Нового времени и кризиса русской культуры. Преобладание одного их этих вариантов объяснения или их сочетание соответствовали трем основным подходам к разрешению проблемы истоков большевизма как политического движения и самой коммунистической диктатуры. Один из подходов утверждал универсальное значение русской революции и определяющее влияние западных идей на ее ход и исход, оценивал ее как проявление кризиса общеевропейской цивилизации. Другое направление выделяло национально-исторические корни феномена "большевистская диктатура". Третий вариант утверждал принцип равной ответственности русской социокультурной среды и разрушающих воздействий западной культуры.

Все три подхода — идеально-типические конструкции; каждый из шести названных мыслителей не был безоговорочно привержен ни одному из них. Возникновение тоталитаризма (синонимы — большевизм, русский коммунизм, религиозный социализм), по Их мнению, это процесс и результат "отливки" общеевропейского кризиса в конкретную политическую форму. Поэтому огромное значение имело наличие определенных интеллектуальных предпосылок, способствующих канализации цивилизационного кризиса в тоталитарное русло. Ведущая роль принадлежала коммунистической идеологии.

Попытка ответить на вопрос, почему кризисом, порожденным цивилизацией Запада, оказалась поражена едва ли не наименее вестернизированная страна Европы, сама принадлежность которой к европейскому социокультурному ареалу остается предметом дискуссии по сей день, предопределила пристальное внимание мыслителей к отечественным социокультурным корням тоталитаризма в его большевистской ипостаси. В фокусе их внимания оказались истоки левого варианта тоталитаризма, что было обусловлено интересом к локализации и идентификации присущего России типа исторического развития, иногда в ущерб осмыслению тоталитаризма как политического, а не исторического и национально-культурного феномена.

Выделяются три основных подхода к описанию сущностных черт тоталитаризма в русской общественно-политической мысли. Первый — автор условно называет его религиозным (его сторонники Бердяев, Булгаков, Франк) — рассматривал тоталитаризм как религиозную трагедию. Второй — национально-государственный — понимал тоталитаризм как разрыв национально-культурной традиции, срыв модернизации страны (Струве, отчасти Новгородцев). Третий — национально-культурный — отличает пристальное внимание к изучению социокультурных аспектов тоталитарной диктатуры (Федотов). Н.А.Бердяеву уже в 30-е годы удалось увидеть и описать типологическое сходство двух моделей тоталитаризма — большевистского и фашистского: господство государства во всех сферах жизни общества, его неправовой характер; опора на аппарат организованного насилия; замена права морализаторством; наличие всепроникающей идеологии; централизованное управление экономикой; утрата автономии личности, ее растворение в коллективе и отсюда — деградация личности.

Сохань И.В. Тоталитарный дискурс культуры еды в Советской России

Х гг. // С. 63-68.

Анализируются тоталитарные трансформации культуры еды в Советской России 1920-1930-х гг. Главные изменения в сфере культуры

Культура еды включает в себя принятый в данной социокультурной общности набор продуктов и блюд, соответствующих приемлемым стратегиям удовольст­вия и базовым культурным кодам, а также практики потребления, связанные с воспроизводством актуаль­ного типа телесности и его идентичностью. Культура еды, как и другие формы культуры, обладает дисцип­линарным характером, но в связи с тем, что она осо­бенно тесно связана с ее повседневными формами, ужесточение дисциплинарного характера культуры еды в специфической социокультурной ситуации делает ее важнейшей формой реализации власти и подавления жизненного мира человека.

В 1920-е гг. в Советской России шла глобальная пе­рестройка структур быта, основную тенденцию кото­рой можно обозначить как перекраивание социального пространства от частного к общему, от индивидуально­го к коллективному, от личной телесности к коллек­тивному телу, бытийствующему на уровне функцио­нальной материальности и подчиненному великим идеологическим задачам. Как отмечает Н.Б. Лебина, «большевики считали необходимым полностью изме­нить бытовые традиции». Основное время, в течении которого произошли базовые изменения, свя­занные с попыткой внедрения нового, коммунистиче­ского пищевого габитуса, - это время с начала 1920-х гг. и вплоть до отмены карточной системы в 1935 г. и вы­хода «Книги о вкусной и здоровой пище» в 1939 г., в которой резюмируются основные стратегии культуры питания советского человека и постулируются как уже состоявшиеся и внедренные в бытовую жизнь каждого рядового гражданина (кстати, несмотря на то, что изда­ние 1952 г. «Книги о вкусной и здоровой пище» принято считать классическим и обретшим широкую популяр­ность, именно ее первое издание в 1939 г. стало пере­ломным для советской культуры еды: выход книги сим­волизировал законченность состоявшихся перемен в повседневных структурах жизни).

При попытке проанализировать ситуацию в сфере культуры еды в это время мы сталкиваемся с двумя, в некоторой степени противоречивыми позициями: одна создается в исследованиях советской повседневности, принадлежащих авторитетным историкам Н.Б. Лебиной, Е.А. Осокиной, Ш. Фицпатрик, а другая - в работах С. А. Кириленко - единственного отечест­венного исследователя, поднявшего тему культуры еды до уровня философской рефлексии. Причина такого рас­хождения в том, что обращение к историческим доку­ментам, к эго-документам, фиксирующим особенности жизни среднего человека, воссоздает картину, сильно отличающуюся от реконструкции стратегий культуры еды сталинского времени - в том виде, в каком они дек­ларировались в СМИ той эпохи, в пропагандистских брошюрах и заявлениях воодушевленных строительст­вом новой реальности ученых.

Психоанализ уделяет большое внимание первично­му опыту индивида, прежде всего пищевому. Д. Франкл и Ф. Перлз исследовали значимость трансформации индивидуального бытия во взаимодей­ствии мать - младенец, обнаружив колоссальную зна­чимость образа матери и питающей материнской груди для дальнейшей личной истории субъекта (материн­ская грудь может служить как источником пробужде­ния положительной энергии либидо через свою щед­рость, так и взрастить дефицитарность и недостаточ­ность на онтологическом уровне, отторгая страждуще­го пищи младенца).

Методологическая значимость работ этих авторов для анализа культуры еды заключается в возможности выявления деструктивных конструктов взаимодействия человека и мира на любом онтологическом уровне. Поскольку качество первых пищевых опытов непо­средственно влияет на степень актуализированности Эго и в целом не только на витальное, но и на экзи­стенциальное качество бытия человека, то уместно предположить, что контроль пищевых практик инди­вида может быть весьма эффективен при решении оп­ределенных задач надличностного, общественного уровней. Но удовольствие от еды, согласно психоана­литическому дискурсу, неразрывно связано с либидозной энергией, пробуждение которой в позитивном ключе происходит через удовольствие от контакта с миром как источником пищи. Контроль над либидо - вот, по сути, цель тоталитарной пищевой стратегии, регрессирующей индивида на оральную стадию разви­тия, характеризующуюся крайней зависимостью от подателя-источника пищи, а также неспособностью объективно воспринимать реальность как внешний объект, потому что ситуация тотального и перманент­ного пищевого дефицита мешает необходимой для это­го объективации (тенденция регрессии проявила себя и в сфере половых отношений, когда декларировался тот уровень товарищества в отношениях между мужчиной и женщиной, который делал половое ненужным и яв­лялся основой для нового быта в форме социалистиче­ского общежития, а на оральной стадии человек мак­симально инфантилен и зависим, управляем посредст­вом пищи).

Тоталитарной власти требуется особенно высокая по отношению к норме степень сублимации либидо, а пища, которая соответствует этой задаче, не должна отвечать онтологически заложенному в пищевых прак­тиках характеру удовольствия и единения с миром, а быть такой же функциональной по отношению к телу, как тело конкретного индивида - по отношению к кол­лективным задачам, стоящим перед ним.

В исторических исследованиях мы обнару­живаем беспристрастные факты, говорящие о тоталь­ном дефиците прежде всего продуктов питания и жи­лищного пространства, о голоде, о жесткой зависимо­сти объема и качества продовольственного пайка от степени полезности производимого человеком общест­венного блага. В то же время С.А. Кириленко пишет о борьбе против частной традиции семейного питания, о создании системы общепита, в которой внедряются принципы здорового и научно обоснованного питания, о попытках отмены буржуазного принципа вкуса и удо­вольствия в стремлении преобразовать трапезу в сугу­бо функциональный акт поступления в организм неко­торого количества необходимой энергии; эти выводы базируются на идеологически-репрезентативных доку­ментах эпохи, таких как агитационные брошюры «До­лой частную кухню», «Здоровая пища и как ее гото­вить», «За общим столом: как организовать общест­венное питание в колхозе», статьи в журнале «Работ­ница» 1920-х гг. и т.д. Причина такого расхожде­ния и некоторого конфликта, на первый взгляд, между этими двумя точками зрения в том, что революционно- оптимистичный взгляд на реформы по отношению к культуре еды, о котором и пишет С.А. Кириленко, фор­мировался в революционную и постреволюционную эпохи вплоть до окончания НЭПа, приблизительно до 1929 г., а затем, в условиях индустриализации и жест­кой коллективизации, окончательного формирования сталинского тоталитарного государства, в условиях дефицита и нормирования продуктов, их распределе­ния в соответствии с известным принципом «кто не работает (на благо наращивания индустриализации и военной мощи страны Советов), тот не ест», культура еды советского человека уже в большой степени бази­ровалась на гастрономической мифологии, оконча­тельно и максимально запечатленной в уже упомяну­той «Книге о вкусной и здоровой пище», снабженной огромном количеством подчас сложных рецептов из разнообразнейшего числа продуктов, рассказами о дос­тижениях советской пищевой промышленности, визуа­лизированными образами новых продуктов питания (различных полуфабрикатов, к примеру) в рекламных плакатах. Кстати, в числе мифов, формирующих само­сознание и мировоззрение советского человека, - миф о светлом будущем, миф под условным название «До­лой отсталость» и т.д.; но ни один исследователь не включает в богатый список мифологии этого времени гастрономический миф - об изобильной еде и разнооб­разии продуктов, миф о сытом и счастливом советском человеке, а между тем он заслуживает специального внимания - светлое будущее, рисуемое методом социа­листического реализма (бывшим основой мировос­приятия человека сталинской эпохи), непременно включало в себя образы ломящихся от снеди столов в процессе экстатически объединяющих застолий.

Неслучайно, что «Книга о вкусной и здоровой пи­ще» была создана и выпущена именно в 1939 г., т.к. хлебные карточки, поддерживающие жесткую систему продовольственного распределения, были отменены в 1935 г., и с этого момента начала создаваться картина продовольственного изобилия, мало имевшая отноше­ние к реальности, но, тем не менее, призванная донести до людей, что изобилие, в противовес реальному и по- прежнему существующему дефициту, уже достигнуто. Популярным лозунгом 1930-х гг. стали слова Сталина: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее», одновременно был начат выпуск продуктов, ранее мар­кировавшихся как буржуазные, но теперь ввиду успе­хов социалистического производства призванных стать, пусть и символически, частью культуры еды со­ветского человека: к примеру, такими продуктами яв­лялись мороженое, сосиски. По этому поводу историк, исследователь повседневной жизни сталинской эпохи

Ш. Фицпатрик отмечает: «Новая продукция часто рек­ламировалась в прессе, невзирая на общее сокращение газетных рекламных объявлений в конце 1920-х гг. Эти объявления были предназначены не столько для сбыта товаров - как правило, рекламируемой в них продукции не было в магазинах, - сколько для воспитания публики. Знания о потребительских товарах, так же как хороший вкус, входили в понятие культурности, которой требова­ли от советских граждан, особенно женщин, признанных экспертов в сфере потребления».

Буржуаз­ная культура еды, по мнению авторов, постоянно пе­реживает конфликт двух тенденций - голода бедняков и извращенного кулинарного излишества богачей - и та, и другая тенденции являются разрушительными по отношению к здоровью человека и демонстрируют его несостоятельность самостоятельно придерживаться рационального дискурса питания. В обоих случаях ин­дивид является жертвой изначально обреченной на распад общественной системы, власть не включает в свой функционал заботу о физическом благополучии и должном пищевом габитусе гражданина, в то время как культура еды советского человека являет собой обра­зец всеобщей сытости, регулируемой и обеспеченной государством и нормами рационального питания, соз­данными наукой, а сфера питания - одна из важнейших сфер государственного контроля и общественной забо­ты. Гражданин, делегировав власти заботу о своем фи­зическом благополучии, знает, что всегда будет на­кормлен в соответствии с новейшими научными выво­дами и потребностями организма, поэтому мера произ­водимого им общественного блага увеличивается в соответствии с высвободившейся энергией и временем.

Усиление социального контроля над частной жиз­нью в первые годы советской власти привело к необхо­димости обобществления приватного пространства, что выразилось в уплотняющем заселении домов и квартир и привело к ликвидации частных кухонь - трапеза как ключевая структурная единица культуры еды оказалась полностью перенесенной из частного пространства под общественный надзор. Н.Б.Лебина цитирует идеоло­гические призывы, в полной мере отражающие на­строение времени: «Пролетарский коллективизм моло­дежи может привиться только тогда, когда и труд, и жизнь молодежи будут коллективными. Лучшим про­водником такого коллективизма могут явиться обще­жития-коммуны рабочей молодежи. Общая комму­нальная столовая, общность условий жизни - вот то, что необходимо прежде всего для воспитания нового человека». Подобные лозунги не были пус­тыми заявлениями: организацию коммун (особенно с конца 1920-х гг.), можно проследить как активно реа­лизуемую стратегию жизни у молодежи, к примеру (опять же сошлемся на историков): «Именно так по­ступили в 1923 г. десять девушек текстильщиц из Ива- ново-Вознесенска. Они образовали в одной из комнат фабричного барака коммуну "Ленинский закал". Посу­ды у коммунарок практически не было: ели из общей миски».

Обратной стороной такого скученного коммуналь­ного быта стало развитие системы общественного пи­тания, необходимость которой широко рекламирова­лась и обсуждалась в научных и псевдонаучных, на страницах популярной прессы, дискуссиях. Основными доводами в защиту общепита были следующие: воз­можность функционализировать еду, определив ее со­став с точки зрения ведущих достижений науки о пи­тании; освободить женщину от роли домашней хозяй­ки, тем самым превратив ее в полноценного, не отвле­кающегося на частные цели производителя обществен­ного блага; унифицировать качественный и количест­венный состав пищи и обеспечить единый формат ее употребления, что, с одной стороны, повысит уровень коллективизма и степень интегрированности индивида в общественное тело, а с другой - повысит общий уро­вень владения гастрономическим этикетом.

Как одна из первых форм человеческой социально­сти трапеза в своем аутентичном виде предполагает, что сотрапезники, в процессе трапезы сближающиеся друг с другом (становящиеся родственниками через огонь очага и сначала приготовленную на нем, а затем съеденную пищу) приращивают к качествам своей ин­дивидуальной телесности атрибут единого коллектив­ного тела, позволяющий им в дальнейшем более ус­пешно реализовывать какие-либо социальные задачи. Форматы у трапезы могут быть любыми, но тоталитар­ная система поощряет один-единственный формат - это общественное сотрапезничество, при котором ин­дивиды открыты друг другу в том, что и как они по­требляют, а также едины в количестве и качестве пи­щи, приготовленной анонимным автором (поваром) на некоем едином для всех и также анонимном очаге-огне. Очевидно, что формирующиеся на бессознательном уровне в результате такой трапезы связи означают но­вую систему родства, которая особенно важна для то­талитарного общества, потому что именно она обеспе­чивает ту форму социальности, что необходима для глобальных внешних задач, являющихся обычно при­оритетными для такого рода общественной системы. Массовое уплотняющее расселение людей в ситуации изменившейся нормативности структур быта, когда измеряющей единицей жилплощади для целой семьи становилась комната (и то в лучшем случае), уже упо­мянутое образование, во многом стихийное, но санк­ционированное требованиями эпохи, общежитий и коммун, - все это способствовало обобществлению трапезы (и в том числе образованию связей насильст­венного родства, что также являлось дополнительным инструментом насилия, скрытым глубоко в структурах нового быта).

утрата традиционной половой идентичности, искусст­венное исправление гендерной ассиметрии через пре­вращение женщины в товарища, пригодного к классо­вой борьбе и строительству коммунизма, непременно должно было включать в себя преодоление архетипических женских характеристик, в том числе и разруше­ние связи женщины и домашнего очага.

Таким образом, сам акт трапезы полностью лишает­ся индивидуального, интимно-семейного характера: при ограниченном наборе блюд в столовой, в ситуации одинакового эстетического оформления акта питания и одинаковых же телесных техник, поощряемых как наи­более адекватных данному типу культуры еды, форми­ровался новый тип телесности советского человека, идентичность которой была возможна только в качест­ве функционального органа единого коллективного тела.

Пища, приготовленная в столовых, воспринималась как приоритетная с точки зрения полезности. Полез­ность - новый критерий пролетарского вкуса по отно­шению к еде в противовес чувственному удовольствию как критерию вкуса преодоленной буржуазной эпохи. Поскольку новая культура еды, как и многие остальные формы культуры строилась через отрицание ее старых, буржуазных норм (последние рассматривались как ис­ключительно регрессивные и деградационные), то не­избежен и выраженный аксиологический характер би­нарных оппозиций, кодирующих старый и новый фор­маты гастрономической культуры. В частности, пища рабочего/буржуя рассматривалась через оппозицию пища полезная/вредная - как две гастрономические стратегии, принципиально различные и проецирую­щиеся на все остальные сферы культуры, также выра­жающие специфику потребления, присущую двум идеологически противоположным классам: если рабо­чий в состоянии сделать выбор в пользу того, что не­обходимо и полезно (делегировав при этом право мар­кировки полезного государству и поощряемому им должному научному дискурсу), то буржуй ненасытен и стремится к удовольствию и острым ощущениям, по­требляя изысканные блюда.

В самом тексте «Книги о вкусной и здоровой пище» в комментировании тех или иных блюд, продуктов постоянно встречаются обосновы­вающие слова «с научной точки зрения», но при этом нельзя сказать, что удовольствие как критерий вкуса совсем потеряло свое значение в культуре еды совет­ского человека - просто оно стало вторичным по от­ношению к научно обоснованному, рациональному питанию, преследующему цель создания здорового сильного тела. Такая минимизация чувства удовольст­вия символически ставит человека в зависимость от власти, а также минимизирует потенциал его личност­ного развития. В конечном счете это выливается в по­пытку изменить характер удовольствия - удовольствие не от вкуса, но от пищи, обеспечивающей должное функционирование телесности, удовольствие от хоро­шо работающего тела.

Так, новый быт советского человека формировался так или иначе под декларативно-пропагандистским воз­действием. В ответ на жуткое пьянство начала 1920-х гг. появился призыв к формирующейся элите общества пить коньяк и шампанское, которые рассматривались напитками, употребляемыми потому, что жить стало лучше. Водка же и все то, что вызывало соответствую­щее состояние сознание, рассматривалась присущим дореволюционному сознанию способу ухода от реаль­ности, хотя в целом подобная иерархия спиртных на­питков сохранила актуальность и по сей день. В своем автобиографическом эссе И. Бродский пишет о пьянст­ве пролетариата сталинской эпохи, выстраивая в один ряд взаимной детерминации все обстоятельства жизни пролетария: «Там, на заводе, став в пятнадцать лет фрезеровщиком, я столкнулся с настоящим пролета­риатом. Маркс опознал бы их немедленно. Они - а вернее, мы - жили в коммунальных квартирах - по четыре-пять человек в комнате, нередко три поколения вместе, спали в очередь, пили по-черному, грызлись друг с другом... рыдали, не таясь, когда загнулся Ста­лин, или в кино, матерились так густо, что обычное слово вроде "аэроплана" резало слух как изощренная похабщина, - и превращались в серый равнодушный океан голов или лес поднятых рук на митингах в защи­ту какого-нибудь Египта».

Особого внимания заслуживает ситуация продукто­вого дефицита: в стране, неуклонно идущей по пути индустриализации и наращивания внешней мощи, за­бота о пище насущной своих граждан сводилась к под­держанию физиологического уровня выживания, о чем свидетельствуют исторические исследования, на кото­рые мы и ссылаемся (Н.Б. Лебина, Е.А. Осокина, Ш. Фицпатрик). Например, историк Е. А. Осокина отме­чает относительно периода конца 1920-1930-х гг.: «Да­же в Москве, которая снабжалась лучше других городов, хроническими стали очереди за маслом, крупой, моло­ком, перебои с картофелем, пшеном, макаронами, вер­мишелью, яйцами, мясом».

Распределение еды становится государственным делом, подчиненным известному критерию - кто не работает, тот не ест. Данный лозунг носил отнюдь не абстрактный, но вполне конкретный и весьма эмпири­ческий характер: возможность человека не только вы­жить, но и жить сколько-нибудь положительно оцени­ваемой жизнью была тесно связана с его трудовой вы­работкой и участием в труде, поддерживающем систе­му на данный момент. Е.А. Осокина пишет о продукто­вой норме как о степени оценки вклада индивида в строительство новой жизни и его полезности системе. Например, труд рабочего (и его продуктовый паек со­ответственно) был явно более необходим проводимой индустриализации, нежели труд, к примеру крестьяни­на. Распределение продуктов через карточки и продук­товые пайки отражало меру производимого каждым человеком общественного блага; можно сказать, что так, непосредственным, самым зримым образом на уровне первичного витального удовольствия оценивал­ся вклад индивида в дело строительства новой жизни.

Таким образом, закладывалась и особая, интимная связь каждого конкретного человека и государства, как устанавливается связь между питомцем и хозяином, обеспечивающим витальные потребности питомца на свое усмотрение, но, безусловно, в соответствии с ка­ким-то порядком. Новый стандарт удовольствия, находя­щийся в основе нарождающейся большевистской куль­туры еды, предполагал два важных момента: отказ от частных форм трапезы, поощряющих индивидуальные практики заботы-о-себе, а значит, и нормативно пато­логичные формы индивидуального бытийствования в противовес общественному; и высокий уровень субли­мации, который может быть развернут как раз через реализацию стратегии перехода от принципа удоволь­ствия к принципу полезности.

Так, идеология, связанная с пропагандой нового об­раза культуры еды, не считаясь с реальным положени­ем дел, а именно - с элементарным дефицитом продук­тов, широко декларировала принципы здорового пита­ния, основанные на новом, медикализированном и объ­ективированном видении телесности. Дефицит являлся не просто следствием тяжелой экономической ситуа­ции - без него тоталитарная культура еды становится невозможной. Функции дефицита включают в себя поддержание того уровня витальности, которого едва хватает на элементарное жизнеобеспечение, а также поддержание жесткой фиксации роли государства как жизнеподателя и зависимости от него на пищевом уровне (идея о кормовой функции власти заслуживает отдельного внимания и исследования).

Итак, основные характеристики тоталитарных страте­гий в сфере культуры еды - это обобществление трапезы, выражающееся в устранении частной кухни; усиление контроля над пищей под лозунгом рационализации и медикализации питания; замена принципа удовольствия, служащего реализации либидо и становлению Эго, прин­ципом полезности, функционализирующим телесность и обеспечивающим стагнацию индивида на ранних стадиях личностного развития; делегирование заботы-о-себе внешней силе (максимальное впускание власти в про­странство самоотношения); дефицит продуктов питания, существующий в совокупности с гастрономическим ми­фом об изобилии. Анализ, даже поверхностный, тотали­тарного проекта культуры еды позволяет увидеть некото­рые его характеристики, функционирующие также и в современной культуре. Например, общими чертами для тоталитарной и современной гастрономических культур, являются следующие - понижение семиотического стату­са кухни, обеднение семантики трапезы, активность пи­щевой индустрии, реклама определенного гастрономиче­ского дискурса, на самом деле являющегося функцией общественного контроля.

О М.Г. Степанов Репрессии в вооруженных силах СССР периода «Большого террора» 1937-1938 гг.: историография проблемы //

Отдельной темой в отечественной исто­риографии стоит проблема репрессий в воо­руженных силах СССР в 1937-1938 гг. Так, дискуссионный характер в российской исто­рической науке получила отражение пробле­ма «военного заговора» против сталинского руководства. Мнения исследователей, кото­рые обращаются к проблеме, следует разде­лить на две группы: сторонников и против­ников наличия «заговора» военных.

В статье, опубликованной в 1991 г., Ю.В. Емельянов привел версию, которая бы­ла изложена в работе П. Карелла о том, что заговор военных существовал в действитель­ности, а ИВ. Сталин просто переиграл М.Н. Тухачевского [1].

Ю.Ф. Лукин допускает, что возможно на практике был сговор военных, но он был на­правлен против одного из «вождей», а не против советской власти [2].

Наиболее яркие апологеты сталинизма в современной российской историографии - В. Суходеев и Б. Соловьев, в работе «Полко­водец Сталин» свои исторические умозаклю­чения выводят исходя из показаний Н.Н. Крестинского, который в заключитель­ном слове на процессе по делу антисоветско­го правоцентристского блока говорил: «В феврале 1935 года Пятаков сообщил мне, что между нами, троцкистами, правыми и воен­ной группой Тухачевского состоялось со­глашение о совместном совершении воору­женного переворота. С этого момента я несу ответственность не только за действия троц­кистов, но и действия правых и за действия военных заговорщиков» [3]. Правда, авторы почему-то забывают такой немаловажный факт, что в современной российской науке не вызывает сомнения: т. н. «московские про­цессы» второй половины 1930-х гг. были сфабрикованы, а обвинения в отношении арестованных лиц носили фальсифицирован­ный характер.

Далее авторы, правда, противоречат уже самим себе: «Необоснованные репрессии, естественно, не могут быть оправданы. Но необходимо помнить, что Троцкий и его ок­ружение при поддержке зарубежных банков и правительств развернули бешеную кампа­нию травли Советского Союза и лично Ста­лина как его лидера. Известно, что когда во время советско-финляндской войны форми­ровалось временное правительство во главе с О.В. Куусиненом, определенными кругами на Западе обсуждался вопрос о создании русского альтернативного правительства во главе с Троцким» [3, с. 21-22].

В целом В. Суходеев и Б. Соловьев в от­ношении репрессий во время «большого тер­рора» резюмируют следующее: «Нужно счи­таться и с тем, что только жестокие формы возмездия могли устрашить оголтелых вра­гов, заставить их отказаться от подрывной деятельности. Террор против врагов являлся мерой защиты. Представляется, что эти со­ображения необходимо учитывать при рас­смотрении проблемы репрессий» [3, с. 26].

К числу последних вышедших работ, где получила отражение точка зрения о том, что репрессии в РККА были направлены против действительно имеющего место заговора во­енных, относится публикация А.Б. Мартиро­сяна [4].

Однако, несмотря на то, что в ряде со­временных работ реанимируется сталинская концепция «заговора военных», все же сле­дует сказать, что доминирующая часть сто­ронников имеет противоположный взгляд, причем более аргументированный, подкреп­ленный введенными в научный оборот ар­хивными материалами.

Одним из первых, кто подверг сомнению существование антисталинского «военного заговора», был бывший работник прокурату­ры - Б.А. Викторов, который на основе при­влечения материалов уголовного дела, по которому проходили военачальники, пока­зал, что выдвинутые обвинения против них носили чисто ^альсм^м^мроеанный (курсив наш. - М С.) характер [5].

Анализируя проблему, необходимо об­ратить внимание на публикацию В. Катунце- ва и И. Коца, которые утверждают, что из всех репрессированных военачальников только карьера маршала В.К. Блюхера одно­моментно закончилась не вследствие участия в так называемом «военном заговоре», а по результатам событий у озера Хасан. Так, бу­дучи командующим подразделениями РККА на Дальнем Востоке, он подверг сомнению правомочность действий советских погра­ничников, усмотрев нарушение ими мань­чжурской границы на трехметровую зону. За это он был собственно арестован с санкции Сталина [6].

Отдельные аспекты проблемы «военного заговора» были подробно проанализированы в двух статьях О Ф. Сувенирова [7, 8]. За­конченная форма концепции ОФ. Сувениро­ва нашла отражение в монографическом ис­следовании «Трагедия РККА 1937-1938». Рассмотрев факты процесса фабрикации контрреволюционных дел в вооруженных силах СССР, историк пришел к однозначно­му выводу: «...все привлеченные за участие в «организациях» военнослужащие реабили­тированы за «отсутствием состава преступле­ния», можно вполне обоснованно сделать вы­вод о том, что всех этих «антисоветских, контрреволюционных организаций в РККА» в действительности не существовало, что со­общения и доклады высшему руководству страны об их «деятельности» также плод злобно воспаленного человеконенавистниче­ского воображения функционеров НКВД» [9].

В работе даны подробные таблицы со сведениями о сотнях репрессированных, од­нако, как указывает автор, они далеко не полны. Есть у монографии и определенные недостатки - излишнее доверие к некоторым не вполне надежным мемуарным свидетель­ствам, незнакомство с иноязычной литерату­рой. Однако на сегодняшний день это одна из наиболее серьезных работ по данной теме в отечественной историографии.

По мнению ЮН. Жукова, версия о су­ществовании «заговора Тухачевского» про­тив Сталина является неубедительной: «Трудно предположить, что в ходе «чистки» не было бы выявлено каких-либо фактов, связанных с «заговором», если бы он дейст­вительно существовал, т. к. переворот в Кремле требовал участия десятков и сотен людей. Я уже не говорю о чисто технических трудностях устранения диктатора при суще­ствовавшей тогда системе его охраны» [10]. Далее, развивая свою точку зрения, ЮН. Жу­ков отметил, что все обвинения военачаль­ников были сведены исключительно к изме­не родине и шпионажу. О какой-либо прича­стности их к попытке кремлевского перево­рота, о чем настойчиво говорил Сталин на заседании Военного Совета, не было сказано ни слова [11].

По мнению Н.Ю. Кулешовой, непосред­ственное начало эскалации репрессий в от­ношении военнослужащих РККА и РККФ послужила утвержденная 29 сентября 1936 г. Политбюро ЦК ВКП(б) директива «Об от­ношении к контрреволюционным троцкист- ско-зиновьевским элементам» [12].

Вопрос о том, кто сыграл решающую роль в судьбе маршала М.Н. Тухачевского - НКВД, или информация, переданная Бенешем Сталину 8 мая 1937 г. о планах «заговорщи­ков» военный переворот для свержения совет­ской власти и установления военной диктату­ры остается дискуссионным [12, с. 69].

В этом же ключе следует выделить точку зрения доктора философии, представляюще­го Русский исследовательский центр Тель- Авивского университета Б.М. Орлова, счи­тающего что сведения, которыми обладал президент Чехословакии Э. Бенеш по поводу контактов советских военачальников с Гер­манией, были чистейшей дезинформацией. С ее помощью Н. И. Ежов, действуя, скорее всего, с ведома Сталина, нанес удар наме­чавшемуся франко-советскому военному со­глашению. Одновременно была брошена тень подозрения на высшее командование

Красной Армии, против которого Сталин уже длительное время готовил удар [13].

Российский специалист в области совет­ской военной истории - М. И. Мельтюхов пишет: «Исследования судеб военачальни­ков, осужденных по «делу Тухачевского», показали, что, хотя эти люди, видимо, не со­вершали инкриминируемых им преступле­ний, они стали жертвами борьбы внутри со­ветской военно-политической элиты. В лите­ратуре широко распространена версия быв­шего шефа СД В. Шеленберга о том, что именно сфабрикованные германскими спец­службами документы привели к репрессиям в Красной Армии. Однако современные ис­следования не подтверждают ее. Неизвестно, существовали ли эти документы вообще. Не­которые исследователи полагают, что ре­прессии 1935-1938 гг. явились отражением реальных разногласий в советском руково­дстве по вопросам внутренней и внешней политики, что, естественно, обострило взаи­моотношения между военной, с одной сторо­ны, и бюрократической и экономической эли­тами - с другой. К сожалению, эти проблемы все еще остаются слабоизученными. Также практически не исследованы взаимоотноше­ния внутри офицерского корпуса» [14].

Знаменитый публицист Л. М. Млечин считает, что, судя по всем имеющимся доку­ментам, Тухачевский был чужд политики: «Свои планы он связывал с чисто военной карьерой. Наркомом обороны он хотел быть, главой страны - нет» [15].

В настоящее время наиболее аргументиро­ванной работой, где был досконально проана­лизирован процесс мистификации «военного заговора», является монография НС. Черушева «1937 год. Был ли заговор?» [16].

Н.С. Черушев привел ряд аргументов, которые свидетельствуют об отсутствии ан­тигосударственного заговора военных: «1. Отсутствие четко выраженной организа­ционной структуры; 2. Не имеется ни одного письменного списка заговорщической орга­низации в целом или каких-либо ее отделе­ний, нет ни одного письма (в переписке) о делах заговора, ни одного перехваченного курьера или связного с простой или зашиф­рованной запиской, с прокламациям