Политический гладиатор: выход на арену 2 страница

Скучно, не правда ли? Но нам было не скучно, а мучительно тяжело в этой пошлой обстановке, не дававшей ни душевного равновесия, ни возможности отдаться всецело назрев­шей операции».

Однако это написано Деникиным в 1921 году, шесть лет спустя.

В то же время, есть свидетельства очевидцев, что Антон Иванович вел себя на заседании комитета грубо, сидел «с налитым кровью лицом и злобно светящимися глазами». Главковерх был даже вынужден извиниться перед членами исполкома за поведение Главкозапа.

Не исключено. В той ситуации, учитывая характер моего героя, он вполне мог сорваться на грубость.

Грубость — грубостью, но генерал Деникин внимательно изучал состояние политических противников, интересуясь, прежде всего, степенью их организационного и морально-психологического влияния на войска фронта. Итоги такой работы отражены в докладе Антона Ивановича Главковерху генералу Брусилову.

Комитеты 3 и 10 Армий удовлетворительны по составу и «идут в ногу с командующим». В то же время, во 2 Армии комитет малочисленный, несостоятельный, «слепо идет за фронтовым комитетом даже в крайних его проявлениях», поэтому требуется постоянная бдительность и влияние командующего. Лучше настроение в артиллерии, в пехоте «настроение пестрое». Настроение во 2 Армии хуже, чем в 3 и 10 Армиях. В 10 Армии «весьма вредно отражается крайнее ослабление числа штыков в ротах».

Главковерх, изучив доклад Главкозапа, наложил на нем резолюцию:

«При таком настроении стоит ли тут подготавливать удар?».

Деникин четко определил:

именно фронтовой комитет «тормозит полезную работу армейских комитетов». При этом он главную опасность видит в том, что «почти 50% членов фронтового комитета примыкают к большевизму».

В конфронтации Деникина с комитетами, которая день ото дня ужесточалась, главкозапу оказал помощь его верный соратник — начальник штаба генерал Марков. Он взял тяжесть дипломатических контактов с революционной демократией на свои плечи.

Марков положительно изнемогал от той бесконечной сутолоки, которая наполняла его рабочий день. Демократизация раз­рушила все служебные перегородки и вызвала беспощадное отношение ко времени и труду старших начальников. Вся­кий, как бы ничтожно ни было его дело, не удовлетворялся посредствующими инстанциями и требовал непременно доклада у Главнокомандующего или, по крайней мере, у на­чальника штаба. И Марков — живой, нервный, впечатлитель­ный, с добрым сердцем — принимал всех, со всеми говорил, делал все, что мог; но иногда, доведенный до отчаяния люд­ской пошлостью и эгоизмом, не сдерживал своего языка, те­ряя терпение и наживая врагов.

Но при этом, Сергей Леонидович, безусловно, оставался ярым противником новообразований революции — революционно-демократических учреждений, которые все более принимали форму злокачественной опухоли на и без того уже смертельно больном теле армии. В письме Керенскому Марков писал:

«Никакая армия по своей сути не может управляться многоголовыми учреждениями, именуемыми комитетами, комиссариатами, съездами и т.п. Ответственный перед своей совестью и Вами, как военным министром, на­чальник почти не может честно выполнять свой долг, отпи­сываясь, уговаривая, ублажая полуграмотных в военном деле членов комитета, имея, как путы на ногах, быть может, и очень хороших душой, но тоже несведущих, фантазирующих и пре­тендующих на особую роль комиссаров. Все это люди чуж­дые военному делу, люди минуты, и, главное, не несущие ни­какой ответственности юридически. Им все подай, все расскажи, все доложи, сделай так, как они хотят, а за результа­ты отвечай начальник. Больно за дело и оскорбительно дал каждого из нас иметь около себя лицо, как бы следящее за каж­дым твоим шагом. Проще нас всех, кому до сих пор не могут поверить, уволить и на наше место посадить тех же комисса­ров, а те же комитеты — вместо штабов и управлений».

Увы, снова «глас вопиющего в пустыне»… А тут еще одна напасть. На пути Антона Ивановича всплыл…Пуришкевич. Да, тот самый лидер печально известной «Черной сотни». Послушаем Деникина:

«Контрреволюция» яви­лась лишь однажды в лице В.М. Пуришкевича и его помощ­ника с нерусскими лицом и фамилией. Пуришкевич убеждал меня в необходимости тайной организации, формально — на основаниях устава утвержденного еще до революции «Об­щества русской государственной карты». На первой же стра­нице устава красовалась разрешительная подпись кого-то из самых одиозных министров внутренних дел. Общество ста­вило себе действительной целью активную борьбу с анархи­ей, свержение советов и установление не то военной дикта­туры, не то диктаторской власти Временного правительства. Пуришкевич просил содействия для привлечения в состав общества офицеров. Я ответил, что нисколько не сомнева­юсь в глубоко патриотических его побуждениях, но что мне с ним не по пути. Он ушел без всякой обиды, пожелав мне успеха, и больше нам не пришлось встретиться никогда. Пу­ришкевич в 1919 году приехал на Юг, держал вначале «нейт­ралитет», но к концу года повел сильную кампанию отчасти лично против меня, но более против левой половины «Осо­бого совещания», прекратившуюся только с его смертью в Новороссийске от сыпного тифа»...

Вызвала переполох итак в нестройных рядах фронтовой револю­ционной демократии и поздравительная телеграмма, посланная Антоном Ивановичем по поводу избрания генерала Каледина Донским атаманом. На телеграмму пришел ответ (шедший, кстати, подозрительно долго) новоиспеченного атамана:

«Сердечно благодарю за память. Пошли Вам Бог успе­ха. Дон всегда поддержит. Каледин».

Не знаю, что здесь узрели местные революционно-демократические вожди, какой заговор, но они ощетинились…

И все же, все это — цветочки. Волчьи ягод расцветали в комитетах… И Антон Иванович сосредоточивает главные усилия на попытках выкорчевывания ядовитых плодов.

Правда, в первое время он не применяет силовых методов в борьбе с комитетами. На заседании комитета 1 Сибирского корпуса, он смог убедить комитетчиков принять резолюцию о том, что те приложат максимум усилий для мобилизации личного состава на активные боевые действия в предстоящем наступлении. Более того, Антон Иванович добился осуждения тех, кто «воду мутит», посчитав таковыми бывших полицейских, которые, попав в полки, «проповедуют идеи большевизма, сбивая с толку людей».

При этом Деникин сделал небезынтересное наблюдение, о том, что иногда нежелание комитетчиков агитировать людей идти в бой обусловливалось «мелкими и вздорными причинами». Например, во 2 Сибирском полку солдаты обиделись, когда их заставили рыть канаву, а они «хотели делать плацдарм».

Главкозап искренне радовался, когда большевистская пропаганда в отдельных частях терпела неудачу.

Он счел возможным доложить Главковерху, что батальон 247 пехотного Мариупольского полка 38 корпуса, представленный для смотра, произвел «самое отрадное впечатление». Полк решил наступать, а о большевиках отозвался «как о предателях»17.

Однако потенциал мирных средств локализации негативного влияния комитетов на морально-психологическое состояние войск фронта со стороны Антона Ивановича был вскоре исчерпан. Время разговоров, увещеваний прошло. Поводом к применению силы послужил инцидент в 703 Сурамском полку. Посетив его, генерал пришел к выводу: степень разложения личного состава достигла критической точки. Полк стал неуправляем из-за подрывной работы большевиков, о чем он и доложил генералу Брусилову. Осталось уповать на силовые приемы по наведению порядка.

Наивно было бы валить всю вину за разложение армии на подрывную деятельности большевиков. Деникин это понимает. Но он уделяет большевистскому фактору разложения войск повышенное внимание. Освещая пост-фактум деятельность большевиков по разложению армии как одну из самых деструктивных, генерал, и это надо признать, исходит из конкретных событий, субъектом которых он был.

Более того, Антон Иванович вскрыл интересную, с точки зрения психологии, причину успеха большевистской пропаганды.

На его взгляд лозунги большевиков нашли благодатную почву у тех, у кого было «чувство животного страха перед наступлением, у людей, слабых волей». Это аргументируется тем, что «главная часть большевистских агитаторов направлена именно в те части, которые предназначались для наступления и до настоящего времени сравнительно находили силы для борьбы с агитацией».

Характерно, что генерал, кроме деятельности большевиков, выделяет еще некоторые причины, представляющие, по моей оценке, научную ценность для анализа проблемы разложения русской армии в 1917 году.

Пополнение, поступившее в части из тыловых гарнизонов в боевые части, серьезно снизило их боевой и, особенно, морально-психологический потенциал.

«Наплыв большого числа людей, скрывавшихся в течение всей войны и попавших жаждущие только личного блага, эти солдаты не признают распоряжений Временного правительства»18 — докладывал по инстанции генерал.

Бесправное положение боевых офицеров, не могущих управлять солдатами:

«Небольшая часть оставшихся боевых офицеров, лишенных всякого былого значения и авторитета, не имеют сил и средств противодействия широкой, планомерной и безнаказанной агитации большевиков и агентов противника»19

Частые полярные смены настроения частей. Сегодня полк, вынесший постановление о необходимости наступать, завтра под влиянием речей неизвестных агитаторов, обращается в дикую и недисциплинированную толпу, грозящую даже жизни офицеров, не примкнувшим к их настроениям.

Анализируя процесс разложения подчиненных ему войск, Деникин заметил:

«…главная часть большевистских агитаторов направлена именно в те части, которые предназначались для наступления и до настоящего времени сравнительно находили силы для борьбы с агитацией»20.

Генерал Деникин, полно владея обстановкой, четко подытожил свои аналитические наблюдения:

«Пока со стороны правительства не будут приниматься самые решительные меры борьбы с влияниями, разрушающими всяческие представления о государстве, патриотизме, чувстве долга, до тех пор резолюции и убеждения не помогут делу оздоровления армии»21.

Герой моего повествования глубоко вскрыл причины разложения войск с позиций военачальника и политика, наблюдающего непосредственно за процессами в воинских коллективах.

Акцентирование же внимания на антигосударственной политике большевиков свидетельствует, что генерал, при всем субъективизме своей позиции, понимает грандиозную опасность партийно-политического влияния на морально-психологическое состояние личного состава:

«На армию поведено правильное наступление крайне правых партий, а вернее провокаторов и немецких агентов. Эта агитация пользуется безнаказанностью»22.

В отличие от бессильного Временного правительства, Деникин выработал конкретные меры, которые, как я полагаю, при их настойчивом проведении в жизнь могли бы, по крайней мере, затормозить процесс разложения армии:

«Поставить офицеров в такое положение, чтобы они «не являлись объектом издевательств толпы, потерявшей всякое представление об ответственности»

Оградить армию от проникновения в ее среду лиц, «играющих на руку немцам и разлагающие последние, оставшиеся верными присяге части»; При этом главкозап особенно подчеркивает, что никакие причины не могут снять ответственность начальников перед Родиной»23.

И такой уникальный глубоко аналитический материал не был востребован Временным правительством! Почему? Однозначно ответить сложно. Но все же, по моему суждению, одна из главных причин — дилетантизм Временного правительства в военном строительстве.

Следует подчеркнуть и то, что генерал вскрыл причины разложения войск из анализа эмпирических материалов своего фронта. Поэтому в его обобщениях нет ссылок на общее развитие революции в стране. Они появятся постфактум в «Очерках Русской Смуты», но будут далеко не всегда объективными.

Видно, что для Антона Ивановича большевики все больше ассоциируются с комитетами вообще. В его официальных донесениях появляются нетипичные для военачальника полицейские оценки — «банда большевиков…».

Мы имеем здесь дело с эмоциями военачальника, который чувствовавшего всеми фибрами души военного профессионала высокого класса опасность разложения армии. Более того, он осознает свое бессилие и отсутствие поддержки вышестоящего командования в борьбе с так называемой «бандой большевиков».

Бандой ли?

И здесь начинаются парадоксы русской революции. Сегодня понятно, что партия большевиков летом 1917 года представляла собой отнюдь не банду, а хорошо организованную политическую силу, прекрасно понимающую свою стратегическую цель — захват власти, которая медленно, но уверенно выпадала из рук Временного правительства. ЦК РСДРП (б) умело организовал пропаганду в войсках под лозунгом, что не могли не поддержать утомленные кровавой бойней солдаты, да и офицеры — «немедленный выход из войны, мир без аннексий и контрибуций».

Но самый уникальный парадокс заключался в том, что большевистская партия работала в армии легально де-юре! Временное правительство рядом актов разрешило, например, митинги в войсках.

В какой армии мира это представляется возможным, тем более в военное время? Ответ однозначен: ни в какой!

Но это Россия. Год 1917. Революция. Воистину, «умом Россию не понять…».

Большевики умело использовали сложившуюся уникально-парадоксальную конкретно-историческую обстановку. С позиции Деникина его возмущение, находящее выражение в непарламентской лексике («банда большевиков») объяснимо: те, кого он называл «бандой большевиков», действительно завоевывали в новообразованных армейских революционно-демократических учреждениях, коими стали комитеты всех уровней, наибольший политический вес.

Но мог ли по-другому относиться Антон Иванович к работе партии большевиков в армии? Стоит ли удивляться, что для военного профессионала высокого класса, большевики в той ситуации, представлялись как банда?

Думается, что нет!

О какой партийной пропаганде может идти речь на театре военных действий? Тем более, о призывах не воевать в период… подготовки фронтовой наступательной операции? Химера! Генерала Деникин, офицер, присягавший на верность Отечеству, участвует в войне. Пусть войне несправедливой, но все же войне, которая бушует на русской земле!

И снова парадокс. Антон Иванович присягал на верность Временному правительству, разрешившему … революционную пропаганду в армии. Следовательно, попытки Деникина прекратить антивоенную пропаганду, не совсем легитимны. По крайней мере, по формальным признакам.

Гипотетически можно предположить: генерал Деникин в какой-то степени понимал, что бессмысленная война, чуждая российским интересам и русскому народу, полное разорение в стране, никчемное Временное правительство, настаивающее на продолжении «войны до победного конца», что только на руку союзникам, но никак не России, не может не подействовать разлагающе на войска. Не бессмысленно ли в таких условиях наступление? Антон Иванович Деникин — военачальник, обладавший гибким стратегическим и оперативно-тактическим мышлением, — не мог не задаться этим вопросом.

Однако мой герой не был тем, кем он был, если бы поддался этим терзающим душу сомнениям. Да, он каждодневно чувствовал, что Временное правительство, положительно не решив ни одной проблемы военного строительства в контексте революционных преобразований, создало благодатные условия для разложения армии и превращения ее в арену политической борьбы различных политических партий.

Но Антон Иванович присягал на верность Отечеству. Не важно какому, царскому или России времен Временного правительства. Отчизна то у него была одна! Долг офицера, взявшего на себя ответственность военачальника в воюющей России, брал верх! И логика тогда ясна. И не стоит упрекать Антона Ивановича за непарламентские выражения типа «банда большевиков».

И опять парадоксы русской истории. Большевики, столь успешно организовавшие пропаганду своих идей в русской армии летом 1917 года, создав в ходе гражданской войны могучую Красную армию, беспощадно пресекали любую подрывную пропаганду в красных частях и соединениях! И Ленин, и Троцкий, отдавая директивы по данному вопросу, то же, как и Деникин, не подбирали парламентских выражений. Расстрел — вот то средство, которое стало доминирующим в борьбе с подрывной пропагандой против Красной армии. Действительно, прав Л. Фейербах:

«В хижинах мыслят и иначе, чем во дворцах…».

Такая непростая диалектика. Вообще, во всей истории российской революции пока что вопросов больше, чем ответов…

Был еще ряд обстоятельств, стимулировавших решение генерала на силовую борьбу с разложением армии.

Во-первых, позиция командующих армиями Западного фронта: все командармы глубоко осознали опасность разложения подчиненных им войск. Их общее мнение выразил командующий 11 Армией генерал-лейтенант Кисилевский:

«Армия серьезно больна, дело может поправить только серьезный успех».

Во-вторых, наблюдаемое Деникиным бессилие Главковерха Брусилова, который, прибыв на Западный фронт, не смог ничего сделать для оздоровления морально-психологического состояния личного состава.

В-третьих, разочарование в действиях Керенского. Хотя, как я уже выше отмечал, Главкозап немного попал под обаяние фронтовых речей военного министра, но скоро понял: пламенные речи Керенского, на которые он был, как известно мастер, не произвели на разлагающиеся войска мобилизующего эффекта, который тот ожидал.

Итак, силовая борьба с разложением войск началась. Рассчитывать на чью-то помощь в ней Антон Иванович не мог и выработал гибкую тактику. Меры, принятые им, отличались решительностью и оперативностью.

Он вступил в ходатайство о расформировании 2 Кавказской гренадерской дивизии как «явно неспособной, пришедшей в состояние разложения». Генерал подавил волнения в 693 пехотном полку 174 дивизии, применив артиллерию (батарея сделала по бунтовщикам 40 (!) выстрелов). Для «расчистки дезертиров» в тылу пустил конницу24.

Но военачальник надеялся не только на пушки и конницу, применение которых влекло большие жертвы. Ему были свойственны и гибкость и военная хитрость.

После неудачной попытки командующего 10 Армией разоружить взбунтовавшийся 703 Сурамский полк, Деникин, подтвердив командарму-10 о неукоснительности выполнения приказа, четко вскрыл причины неудач при проведении вышеупомянутой акции:

кроме «настроения войск, назначенных на разоружение», Главкозап посчитал совершенно ненужным требование об одновременном разоружении полка и выдаче зачинщиков, которых «проще было бы взять после»; медлительность, нерешительность и слабая осведомленность частных начальников, допустивших чрезмерное окружение 703 полка, позволившее войскам, привлеченным для подавления беспорядков, участвовать в митинге; для акции был направлен «излишне большой наряд войск».

Кроме того, Деникин в борьбе с разложением войск организовал перманентное отслеживание настроений и морально-психологического состояния личного состава. Он поручает генералу Маркову разобраться в брожениях в 1 Сибирском корпусе (отказ идти в бой, угрозы в адрес офицеров и. т. д.). По итогам работы Марков доложил мнение Глакозапа в Ставку: порядок можно навести только силой.

Однако в своей борьбе Антон Иванович оказался без поддержки ближайших подчиненных. По его характеристике, один командир корпуса твердо вел войска, но испытывал сильнейший напор войсковых организаций. Другой корпусной командир боялся посещать свои части. Третьему Главкозап удовлетворил прошение об отставке, так как тот не выдержал резолюцию недоверия со стороны комитета.

Не лучше обстояло дело и с командующими армиями. Осознав опасность разложения войск, они, однако, активной борьбы с ним не вели. Командармы- 2, 3 (генералы И.А. Данилов и М.Ф. Квецинский) «находились всецело в руках комитетов». Лишь командарм-10 генерал Н.М. Кисилевский вел относительно независимую линию.

Не у всех начальников хватило мужества противостоять волне анархии. Деникин разделил их на три категории: продолжавшие исполнять свой долг, несмотря на неимоверные трудности условий; опустившие руки, «плывшие по течению»; заигрывавшие с революционной демократией, пытавшиеся завоевать ее доверие.

И все же Антон Иванович с большим трудом, но организовал частичную локализацию солдатских беспорядков. Увы, это был временный тактический успех: чем ближе приближалось бесславное летнее наступление, тем сильнее разлагались войска Западного фронта. Он вспоминал:

«Итак, шла сизифова работа. Командный офицерский состав вложил в нее душу, ибо в успехе ее видел последний луч надежды на спасение армии и страны. Все технические трудности были, в конце концов, преодолимы. Только бы поднять дух»…

Не удалось…

Естественно, что на комплекс мер, проводимых генералом Деникиным, последовала адекватная реакция комитетов. Представляет интерес сводка военного комиссара Западного фронта о настроениях войск. Из нее видно, какие практические шаги предпринимал Антон Иванович.

В документе отмечается, что в бытность Главкозапом генерала Гурко, комитеты пользовались его доверием. Им оказывалось содействие. После ухода Гурко и вступления в должность Деникина отношение к комитетам резко изменилось. Постепенно их отстранили от практической работы, к их требованиям и желаниям относились подозрительно, при всякой возможности комитеты заменялись создаваемой канцелярской организацией. Введение военно-революционных судов было принято командованием как первый шаг к возвращению старых порядков в армии.

Начались повальные аресты, и отношение к организациям еще больше ухудшилось: все это внесло озлобление в ряды армии, усиливало дезорганизацию этих частей, подстегивало враждебное отношение, «которое встречали в последнее время офицеры, работающие в армейских организациях со стороны некоторой части высшего командования и остальной массы офицерства».

Вряд ли генерал мог смягчить свою позицию, если бы комитеты стали более лояльны к командованию. В сложной обстановке вражды «верхов» и «низов» конфронтация только ожесточалась. Каждая сторона отстаивала свою правду. Никто не хотел уступать.

Похоже, что наш политический гладиатор на арене политического цирка революции получил серьезные ранения.

Но генерал Деникин — это не тот, кто может покинуть поле боя, пока живой… Борьба продолжается!

Страсти накаляются

И вы отвергли все мои советы, и обличений моих не приняли

Из притч Соломоновых

 

Ася Чиж, уже который раз, перечитывала письмо Антона Ивановича.

23 июля (5 августа) 1917.

«Когда поезд нес нас на историческое заседание 16 июля, я беседовал со своими, я сказал своему начальнику штаба Маркову:

— Страшно интересное время, профессор, захватываю­щее... Но все-таки хорошо бы хоть маленький уголок личной жизни...

— Помилуйте! Какая уж личная жизнь, когда делаешь ис­торию.

Вот так открытие. Я и не заметил, как подошли к «исто­рии». Профессор преувеличивает».

— Не преувеличивает, — подумала про себя Ксения Васильевна — Нет у нас личной жизни! Когда же мы будем вместе?!

Будете, Ксения Васильевна, уже немного осталось…

А мы пока перелистаем еще одну страницу биографии моего героя — «историческое заседание 16 июля», как его назвал в письме к невесте Антон Иванович. Речь пойдет о совещании высших военачальников и членов правительства, созванное Керенским в Ставке после поражения русской армии в летнем наступлении.

После возвращения Деникина с фронта в Минск он получил приказание прибыть в Ставку, в Могилев, на совещание к 16 июля. Керенский предложил Брусилову пригласить по его усмотрению авторитетных военачальников, для того чтобы выяснить действительное состояние фронта, последствия июльского разгрома и направление военной политики в бу­дущем. Как оказалось, прибывший по приглашению Бруси­лова генерал Гурко не был допущен на совещание Керенс­ким; генералу Корнилову послана была Ставкой телеграмма, что ввиду тяжелого положения Юго-западного фронта при­езд его не признается возможным и что ему предлагается представить письменные соображения по возбуждаемым на совещании вопросам.

Положение страны и армии было настолько катастрофи­ческим, что Антон Иванович решил, не считаясь ни с какими условностями подчиненного положения, развернуть на совещании истин­ную картину состояния армии во всей ее неприглядной на­готе.

Он явился к Верховному главнокомандующему. Брусилов удивил его, когда сказал:

— Антон Иванович, я сознал ясно, что дальше идти неку­да. Надо поставить вопрос ребром. Все эти комиссары, ко­митеты и демократизации губят армию и Россию. Я решил категорически потребовать от нихпрекращения дезорга­низации армии. Надеюсь, вы меня поддержите?

После небольшой паузы Деникин ответил:

— Ваше превосходительство! То, что я услышал от Вас сейчас, вполне совпадает с моими намерения­ми. Я приехал именно с целью поставить вопрос о даль­нейшей судьбе армии самым решительным образом.

Выйдя из кабинета Верховного, Деникин недоумевал: что за метаморфоза произошла с Брусиловым, так любившим размахивать красной тряпкой? И он принял решение исключить из будущей речи все горькое, что накопилось исподволь против верховного командования.

Участники совещания ждали общего сбора долго, часа полтора. Потом выяснилось, что произошел маленький инцидент. Керенского не встретили на вокзале ни Главковерх, ни начальник штаба генерал Лукомский. Премьер долго ждал и нервничал. Наконец, послал своего адъютанта к генералу Брусилову с резким приказанием немедленно прибыть к нему с докладом.

На арене политического цирка играют роли люди со своими слабостями, амбициями… Революционная театральность не обходится без своих лицедеев. Надо полагать, Керенский, при его любви к позе получил сильнейшую пощечину. Он вскоре припомнит ее Брусилову, когда будет отправлять в отставку.

В начале совещания генерал Брусилов обратился к присутствующим с краткой речью. Она поразила Деникина своей пустотой и незначительностью. В сущности, Главковерх ни сказал ничего. Наконец, слово было предоставлено Деникину.

Автор этих строк читал три опубликованных и два архивных варианта речи генерала Деникина на совещании. В текстах речи имеются незначительные расхождения. Есть смысл довести основные положения данной уникальной речи до внимания читателей*:

«С глубоким волнением и в сознании огромной нравственной ответственности я приступаю к своему докладу; и прошу меня извинить: я говорил открыто и прямо при самодержавии царском, таким же будет мое слово теперь — при самодержавии революционном.

Вступив в командование фронтом, я застал войска его совершенно развалившимися. Это обстоятельство казалось странным, тем более, ни в донесениях, поступавших в Ставку, ни при приеме должности, положение не рисовалось в таком безобразном виде. Дело объясняется просто: пока корпуса имели пассивные задачи, они не проявляли особенно крупных эксцессов. Но когда пришла пора исполнить свой долг, когда был дан приказ о занятии исходного положения для наступления, тогда заговорил шкурный инстинкт, и картина развала раскрылась.

До десяти дивизий не становились на исходное положение. Потребовалась огромная работа начальников всех степеней, просьбы, уговоры, убеждения…Для того, чтобы принять какие-либо решительные меры, нужно было во что бы то ни с тало хоть уменьшить число бунтующих войск. Так прошел почти месяц. Часть дивизий, правда, исполнили боевой приказ. Особенно сильно разложился 2 Кавказский корпус и 169 пех. Дивизия. Многие части потеряли не только нравственно, но и физически человеческий облик. Я никогда не забуду часа, проведенного в 703-м Сурамском полку. В полках по 8-10 самогонных спиртных заводов; пьянство, картеж, буйство. Грабежи, иногда убийства…

Я решился на крайнюю меру: увести в тыл 2-й Кавказский корпус (без 51 пех. дивизии) и его 169 пех. дивизию расформировать, лишившись таким образом в самом начале операции без единого выстрела около 30 тысяч штыков…

На корпусной участок кавказцев были двинуты 28-я и 29 пех. дивизии, считавшиеся лучшими во всем фронте… И что же: 29 дивизия, сделав большой переход к исходному пункту, на другой день почти вся (два с половиной полка) ушла обратно; 28 дивизия развернула на позиции один полк, да и тот вынес безапелляционное постановление — «не наступать».

Все, что было возможно в отношении нравственного воздействия, было сделано.

Приезжал и Верховный главнокомандующий; и после своих бесед с комитетами и выборными 2-х корпусов вынес впечатление, что «солдаты хороши, а начальники испугались и растерялись»… Это неправда. Начальник в невероятно тяжелой обстановке сделали все, что смогли. Но г. Верховный главнокомандующий не знает, что митинг 1-го Сибирского корпуса, где его речь принималась наиболее восторженно, после его отъезда продолжался… Выступали новые ораторы, призывавшие не слушать «старого буржуя» (я извиняюсь. Но это правда… Реплика Брусилова — «Пожалуйста»…) и осыпавшие его площадной бранью. Их призывы встречались также громом аплодисментов.

Военного министра, объезжавшего части и вдохновенным словом подымавшего их на подвиг, восторженно приветствовали в 28-ой дивизии. А по возвращении в поезд, его встретила делегация одного из полков, заявившая, что этот и другой полк через полчаса после отъезда министра вынесли постановление — «не наступать».

Особенно трогательна была картина в 29-ой дивизии, вызывавшая энтузиазм — вручение коленопреклоненному командиру Потийского пех. полка красного знамени. Устами трех ораторов и страстными криками потийцы клялись «умереть за Родину»… Этот полк в первый же день наступления, не дойдя до наших окопов, в полном составе позорно повернул назад и ушел за 10 верст от поля боя…