Политический гладиатор: выход на арену 4 страница

Оно проявилось в целом ряде ограничительных и запретительных толкований прав комитетов. Обнаружилось неодинаковое отношение Главкоюза и к представителям командного состава: лица, нарушающие завоеванные революцией права, пользуются одобрением, а лица, считающие необходимостью согласовывать работу с выборными организациями, «подвергаются опале». Колчинский подытоживает, что подобное враждебное отношение Главкоюза Деникина, его штаба... к войсковым организациям будет неминуемо продолжаться, «если правительство дальше будет в хвосте»28.

По прежнему никто не хочет уступать. Но никакие энергичные усилия Главкоюза не могли в корне изменить положение с разложением войск. Деникин весь в напряжении, он ждет неминуемой развязки.

Его настроение несколько улучшилось после того, как к нему в Бердичев прибыл с поручение от Верховного офицер, вручивший собственноручное письмо Корнилова. В нем предлагалось выслушать устный доклад офицера:

— В конце августа, по достоверным сведениям, в Петрограде произойдет восстание большевиков. К этому времени к столице будет подведен 3-й конный корпус во главе с Крымовым, который подавит большевистское восстание, заодно покончит с советами. Одновременно в Петрограде будет объявлено военное положение. Вас Верховный главнокомандующий просит только командировать в Ставку несколько десятков надежных офицер официально — «для изучения бомбометного и минометного дела», фактически они будут отправлены в Петроград, в офицерский отряд.

Вот вызревают контуры корниловского наступления. Такая программа Антону Ивановичу по душе. Только не знает он пока, что «гладко на бумаге, да забыли об овраге»…

А, между тем, на фронте вот-вот начнется извержение вулкана политических страстей, могущее погубить все. Душевное состояние моего героя в тот момент лучше всего передает его письмо Ксении Васильевне Чиж от 29 августа (11 сентября) 1917 года:

«Родная моя, начинается новый катастрофический пери­од русской истории.

Бедная страна, опутанная ложью, провокаторством и бессилием.

О настроении своем не стоит говорить. «Главнокомандо­вание» мое фиктивно, так как находится под контролем ко­миссаров и комитетов.

Невзирая на такие невероятные условия, на посту своем останусь до конца.

Физически здоров, но сердце болит и душа страдает.

Конечно, такое неопределенное положение долго длиться не может. Спаси Бог Россию от новых смертельный потрясений,

Обо мне не беспокойся, родная: мой путь совершенно прям.

Храни Тебя Бог.

А. Деникин».

Беспокоится, однако, Асе придется…

Итак, отступать дальше некуда. Антону Ивановичу предстоит перейти Рубикон. С каким багажом?

В нем главное место занимает опыт энергичной, но, увы, безуспешной, борьбы с разложением армии. Рельефно начинает проявляться ограниченность генерала как политика. Он не владеет разнообразными формам политической борьбы. Но становится очевидным: Антон Иванович осознает, что политика часто бывает нечестной, и, не воспринимая это, в силу личных убеждений, он выходит из политической игры незапятнанным.

Но игра-то продолжается…

Рубикон

AALEA JACTA EST: AUT CAESAR AUT NIHIL*

 

— Совещание закончено, все свободны.

По лицу недавно назначенного нового Верховного главнокомандующего генерала Корнилова было видно, что он устал. Более трех часов совещание обсуждало положение, сложившееся в армии.

— Господа генералы! Как восстановить боеспособность армии, когда она тотально разлагается? — задал вопрос Главковерх.

И далее — три часа полемики, в ходе которой все явственнее звучала мысль: военная диктатура.

С совещания у Верховного высшие военачальники расходились в далеко не радужном настроении.

— Генерал Деникин, задержитесь, — сказал Главковерх, провожая выходящих из кабинета военачальников.

Жестом пригласив Деникина присесть, Корнилов, после многозначительной паузы сказал:

— Антон Иванович, разговор доверительный. Мы много времени знаем друг друга, и мне кажется, сходимся во взглядах на то, что произошло с Россией. Нужно бороться, иначе страна погибнет. Ко мне на фронт приезжал N. Он все носится с идеей переворота и возведения на престол великого князя Дмитрия Павловича, что-то организует, и предложил совместную работу. Я ему заявил категорически, что ни на какую авантюру с Романовыми не пойду. В правительстве понимают, что совершенно бессильны что-то сделать. Они предлагают войти в его состав…Нет! Эти господа слишком связаны с советами, и ни на что решиться не могут. Я им говорю: предоставьте мне власть, тогда я поведу решительную борьбу. Нам нужно довести Россию до Учредительного собрания, а там — пусть делают, что хотят: устраняюсь и ничему препятствовать не буду. Так вот, Антон Иванович, могу ли я рассчитывать на вашу поддержку?

— В полной мере.

В порыве нахлынувших чувств два боевых генерала обнялись и сердечно расстались, чтобы встретится вновь… в Быховской тюрьме…

…27 августа (10 сентября) 1917 года. Бердичев. Штаб Главнокомандующего армиями Юго-западного фронта. Дежурный офицер приносит в кабинет генерала Деникина срочную телеграмму. Прочитав ее, тот резко изменился в лице.

Телеграммой без номера и за подписью «Керенский», генералу Корнилову предлагалось временно сдать должность Верховного главнокомандующего начальнику штаба Ставки генералу Лукомскому и, не ожидая прибытия нового верховного, выехать в Петроград.

Такое распоряжение явно незаконное и необязательное к исполнению, так как Верховный главнокомандующий ни военному министру, ни министру-председателю, ни тем более товарищу Керенскому ни в какой мере подчинен не был. Деникин поражен, сил нет, ни возмущаться, ни удивляться!

Поражаться было от чего. Это понимал не только Деникин. Оригинальные суждения, хоть и поверхностные, сделала, например, в своем дневнике Зинаида Гиппиус.

Она писала по поводу заявления Керенского и отставки Корнилова, что генерал должен был в первую минуту подумать, что кто-то сошел с ума, «в следующую минуту он возмутился»…

Ситуация сразу рождала слухи. 26 августа (8сентября) французский дипломат Луи де Фабьен, служивший в Петрограде, записал в своем дневнике:

«В последнюю ночь в посольстве меня разбудил телефонный звонок. Мне сообщили, что генерал Корнилов объявил о свержении Временного правительства и идет на Петроград».

…Генерал Марков зашел в кабинет Главкома:

— Антон Иванович! Срочная от Главковерха и протянул Деникину телеграмму:

«Я приказал мое решение (должность не сдавать и выяснить предварительно обстановку) и решение генерала Лукомского довести до сведения главнокомандующих всеми фронтами. №6412. Корнилов».

— Свершилось! Но так скоро. Какое решение принял генерал Лукомского?

— Читайте телеграмму:

«Все, близко стоявшие к военному делу, отлично созна­вали, что при создавшейся обстановке и при фактическом руководстве и направлении внутренней политики безответ­ственными общественными организациями, а из-за громад­ного разлагающего влияния этих организаций на массу ар­мии, последнюю воссоздать не удастся, а наоборот, армия, как таковая, должна развалиться через два-три месяца. И тогда Россия должна будет заключить позорный сепаратный мир, последствия которого были бы для России ужасны. Прави­тельство принимало полумеры, которые, ничего не поправ­ляя, лишь затягивали агонию и, спасая революцию, не спасли Россию. Между тем завоевания революции можно было спас­ти лишь путем спасения России, а для этого прежде всего не­обходимо создать действительно сильную власть и оздоро­вить тыл. Генерал Корнилов предъявил ряд требований, проведение коих в жизнь затягивалось. При таких условиях генерал Корнилов, не преследуя никаких личных честолюби­вых замыслов и опираясь на ясно выраженное сознание всей здоровой части общества и армии, требовавшее скорейшего создания крепкой власти для спасения Родины, а с ней и заво­еваний революции, считал необходимыми более решитель­ные меры, кои обеспечили бы водворение порядка в стране.

Приезд Савинкова и Львова, сделавших предложение Корнилову в том же смысле от вашего имени, лишь заставил гласно с вашим предложением, отдать окончательные рас­поряжения, отменять которые теперь уже поздно.

Ваша сегодняшняя телеграмма указывает, что решение, принятое прежде вами и сообщенное от вашего имени Са­винковым и Львовым, теперь изменилось. Считаю долгом со­вести, имея в виду лишь пользу Родины, определенно вам за­явить, что теперь остановить начавшееся с вашего же одобрения дело невозможно, и это поведет лишь к граждан­ской войне, окончательному разложению армии и позорно­му сепаратному миру, следствием чего, конечно, не будет за­крепление завоеваний революции.

Ради спасения России вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не смещать его. Смещение генерала Корнило­ва поведет за собой ужасы, которых Россия еще не пережива­ла. Я лично не могу принять на себя ответственность за армию хотя бы на короткое время и не считаю возможным прини­мать должность от генерала Корнилова, ибо за этим последу­ет взрыв в армии, который погубит Россию. Лукомский».

Приказав никого не впускать в кабинет, Антон Иванович мучительно оценивал сложившуюся ситуацию. В его мозгу лихорадочно мелькали мысли, одна тревожнее другой. Из них складывалась печальная мозаика:

Ну, что ж, настал время нравственного выбора.

Главкоюз итожил свою политическую борьбу… Он ни одного дня, ни одного часа не считал возможным идейно отождествлять себя с Временным правительством. Оно для Деникина преступно. Взяв бланк, он начал лихорадочно писать телеграмму Керенскому:

«Я солдат и не привык играть в прятки. 16-го июня на Совещании с членами Временного правительства я заявил, что целым рядом военных мероприятий оно разрушило, растлило армию и втоптало в грязь наши знамена, и оставление свое на посту Главнокомандующего я понял тогда, как осознание Временным правительством своего тяжкого греха перед Родиной и желание исправить содеянное зло. Сегодня получил известие, что генерал Корнилов, предъявивший известное требование, могущее еще спасти страну и армию, смещается с поста Верховного Главнокомандующего. Видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны, считаю долгом довести до сведения Временного правительства, что по этому пути я с ним не пойду. 145. Деникин».

— Передайте начальнику штаба, чтобы копию моей телеграммы послали Главнокомандующим армиями фронтов, командующим армиями Юго-Западного фронта и главному начальнику снабжения — приказал Деникин дежурному офицеру.

Наступила ночь. Ее Антон Иванович не забудет никогда. Перед его мысленным взором проходили, как живые, прожитые годы.

Поступали одна за другой копии телеграмм Временному правительству от главкомов армиями фронтов. Они присоединялись к мнению Деникина, высказанному в телеграмме Керенскому №145. Правда, главкомы направили Временному правительству вполне лояльные телеграммы.

Деникин запросил Ставку о том, чем может помочь генералу Корнилову. Главковерх, поблагодарив за поддержку, счел необходимым телеграфно уведомить Донского атамана Каледина, что Деникин поддержал его выступление.

Главкоюз принял решение немедленные для исполнения: караулами занять телеграфные станции, радиотелеграф, типографии; усилить дежурную часть 1 Оренбургского казачьего полка; ввести временную цензуру газет. Начальник штаба фронта отдал приказание о вызове подразделений из 1 Чехословацкого корпуса для обеспечения личной безопасности Главкома. Однако Деникин отменил его, посчитав, что зазорно русскому Главнокомандующему защищаться от своих солдат чужими штыками.

Вместо этого он приказал генералу Маркову, что тот поручил лично генерал-квартирмейстеру Орлову руководить перевозкой по железной дороге 3 конного корпуса. На себя Сергей Леонидович должен был взять переброску Кавказской туземной дивизии. А ведь именно эти соединения, по замыслу Корнилова, должны были стать ударным кулаком выступления…

В это время на стол Деникину легла срочная телеграмма из Ставки о Главковерха.

«Телеграммой министра-председателя за №4163 во всей первой своей части является сплошной ложью: не я послал члена Государственной думы В. Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне, как посланец министра-председателя. Тому свидетель член Государственной Думы Алексей Аладьин.

Таким образом, свершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбы Отечества.

Русские люди! Великая родина наша умирает. Близок час ее кончины.

Вынужденный выступить открыто — я, генерал Корниилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства советов, действует в полном согласии с планами германского генерального штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на рижском побережье, убивает армию и потрясает страну изнутри.

Тяжелое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины. Все, у кого бьется в груди сердце, все, кто верит в Бога — в храмы, молите Господа Бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли.

Я, генерал Корнилов — сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России и клянусь довести народ — путем победы над врагом до Учредительного собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад новой государственной жизни.

Предать же Россию в руки ее исконного врага — германского племени и сделать русский народ рабами немцев — не в силах. И предпочитаю умереть на поле части и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли.

Русский народ, в твоих руках жизнь твоей Родины!»

Этот приказ был послан для сведения командующим армиями, а также передан по всем железнодорожным телеграфам. На другой день была получена одна телеграмма Керенского, переданная в комиссариат, и с этого времени всякая связь с внешним миром была прервана.

Вот и начался корниловский мятеж. Авантюрный акт!

Жребий брошен. Между правительством и Ставкой выросла пропасть, которую уже перейти невозможно.

Антон Иванович перешел свой Рубикон: с Корниловым до конца! Обратной дороги нет. Разве, что только на щите. Со щитом вернуться, правда, шансы то же есть…

Конечно, генерал Деникин не был на направлении главного удара корниловского выступления. Он не вел войска на Петроград. Но сразу занял активную позицию. Свидетельство тому — меры, о которых я выше рассказал. Фактически Главкоюз создал базу для решительной поддержки корниловского выступления на Юго-Западном фронте.

Но эта база была создана исключительно силовыми методами. У Деникина не было широкой общественной поддержки. Лишь только Союз офицеров Юго-Западного фронта послал обращение к Корнилову после того, как он выступил с воззвание к русским людям, в котором полностью подержал действия мятежного Главковерха (см. прил.9).

Мятежный генерал Деникин не предпринимал никаких попыток к личному задержанию кого бы то ни было, это совершенно не имело смысла, и не входило в его намерения. Несмотря на отсутствие репрессий со стороны Главкоюза, в рядах революционной демократии фронта началась паника. Но 10 сентября, видя, что ей решительно ничего не угрожает, начала активно действовать.

Члены комитета ночью покинули общежитие и ночевали в частных домах на окраине города. Помощники комиссара были в командировке, а сам Иорданский в Житомире, и обращенное к нему начальником штаба генералом Марковым приглашение прибыть в Бердичев не имело успеха.

Фронтовой комитет занял антикорниловскую позицию, что было зафиксировано в специальной резолюции, направленной в адрес Временного правительства. В отдельном документе выражалось также полное недоверие генералу Деникину и его штабу.

Стали распространяться прокламации, в которых утверждалось, что генерал Деникин замыслил «возвратить старый режим и лишить русский народ Земли и Воли». В других прокламациях, с подачи фронтового комитета, Антону Ивановичу было предъявлено такое обвинение: «…контрреволюционная попытка главнокомандующего генерала Деникина свергнуть Временное правительство и восстановить на престоле Николая II».

Доктор Геббельс, этот монстр пропаганды нацистской Германии, мог бы позавидовать авторам прокламаций. Давно известно, что даже самая маленькая ложь рождает большое недоверие… Нам-то, с дистанции времени, ясно, что прокламация написана языком полуправды. Но каково было ее читать агитаторам в разбушевавшемся солдатском море? Эффект потрясающий! Толпа уже жаждет крови…

Вот и солдаты 3 ординарского эскадрона подали заявление в Исполком Юго-Западного фронта, где объявили генерала главным руководителем заговора и потребовали его ареста.

В этот же день в Исполком Юго-Западного фронта пришла телеграмма премьер-министра Временного правительства: «Вследствие присоединения к мятежникам: Главкоюз Деникин, наштаюз Марков, снабюз Эйснер преданы военно-революционному суду, подлежат содержанию арестом».

В 4 часа 29 (по ст. стилю) августа 1917 года генерал Марков пригласил Антона Ивановича в приемную, куда пришел помощник комиссара Костицын с 10-15 вооруженными комитетчиками и прочел «приказ комиссара Юго-Западного фронта Иорданского», в силу которого Деникин, Марков и генерал-квартирмейстер Орлов подвергались предварительному заключению под арест «за попытку вооруженного восстания против Временного правительства».

— Я заявляю, господин, комиссар, что сместить главнокомандующего может только Верховный главнокомандующий или Временное правительство, но я вынужден подчиниться насилию — сухо сказал Деникин.

По этому поводу генерал Марков успел сообщить в Ставку, что «пришлось подчиниться, чтобы избежать резни».

Открывалась новая страница биографии моего героя. Он воспоминал:

«Подъехали автомобили в сопровождении броневиков. Мы с Марковым сели. Пришлось долго ждать сдававшего дела Ор­лова возле штаба. Мучительное любопытство прохожих. По­том поехали на Лысую гору. Автомобиль долго блуждал, оста­навливаясь у разных зданий. Подъехали, наконец, к гауптвахте; прошли сквозь толпу человек в сто, ожидавшую там нашего приезда и встретившую нас взглядами, полными ненависти, и грубой бранью. Нас развели по отдельным карцерам. Костицын весьма любезно предложил мне прислать необходи­мые вещи; я резко отказался от всяких его услуг. Дверь захлоп­нулась, с шумом повернулся ключ, и я остался один.

Через несколько дней ликвидировали Ставку. Корнилов, Лукомский, Романовский и другие были отвезены в Быховскую тюрьму.

Революционная демократия праздновала победу.

А в те же дни государственная власть широко открывала двери петроградских тюрем и выпускала на волю многих влиятельных большевиков, дабы дать им возможность глас­но и открыто вести дальнейшую работу по уничтожению Российского государства.

1 сентября Временным правительством был арестован ге­нерал Корнилов, а 4 сентября Временным правительством отпущен на свободу Бронштей-Трацкий. Эти две даты Рос­сия должна запомнить…».

Ошибся Антон Иванович. Эти две даты помнят только специалисты. Зато многие помнят дату 25 октября (7 ноября)….

Назначается новый Главковерх…сам Керенский. Премьер объяснил свое решение стать Главковерхом, будучи полнейшим дилетантом в военном деле, так:

«Я хочу обеспечить переход к новому управлению преемственно и безболезненно, чтобы в корень растленный организм армии не испытывал еще одного толчка, последствия которого могут быть роковыми».

Любил Александр Федорович пышную революционную фразу…

Начальником штаба Верховного становится…генерал Алексеев. Он же и арестовал Корнилова!

— Вы делаете большую ошибку, генерал! Вы идете по туго натянутому канату между честью и бесчестием — бросил в лицо старому воину мятежный, теперь уже бывший Главковерх.

Алексеев промолчал. Полоса отчуждения пролегла между двумя генералами на всю оставшуюся жизнь.

Парадокс, загадка истории! Есть, однако, некоторые объяснения.

Алексеев в душе симпатизировал идеям мятежников, и, предприняв арест опального Главковерха, искренне хотел спасти мятежного генерала и его соратников от скорой расправы, о чем говорил в приватных беседах. 1 сентября Михаил Васильевич не допустил стягивания к Ставке войск Временного правительства, убедив Керенского отменить посылку отряда из Москвы. Он также не допустил вывода из Могилева Корниловского батальона и Текинского конного полка. Генерал обратился к Милюкову с письмом, в котором просил развернуть кампанию за реабилитацию Корнилова и его освобождение, просил собрать для семей заключенных 300 000 рублей. Кроме того, Алексеев просил Милюкова развернуть кампанию по преданию мятежников не военно-полевому суду, а гражданскому.

Но все это станет известно позже…

Михаил Васильевич довольно быстро уйдет в отставку, не будучи в силах работать в тягостной атмосфере нового командования. Его сменит генерал Духонин, которому судьба уготовила страшную участь — стать последним Главковерхом в истории Русской армии и погибнуть на боевом посту от рук очумевших от крови и революционной фразы бойцов отряда Крыленко — первого Главковерха в истории новой российской государственности.

Что же заставило генерала Деникина безоговорочно поддержать выступление Лавра Георгиевича Корнилова, этого, по меткой характеристике американского историка П. Кенеза, «человека с прямолинейным солдатским мышлением»?

Поддержка Деникиным корниловского выступления — важнейшая акция его политической деятельности в 1917 году. Это был не случайный порыв, не игра амбиций и честолюбия. Антон Иванович считал, что кандидат в военные диктаторы при соответствующей поддержке может спасти армию и Россию от гибели, что их дело правое. Выгод для себя он не искал, выступил открыто, изложив Временному правительству причины, побудившие его к поддержке генерала Корнилова. Даже понимая авантюрный характер корниловского выступления, пошел по избранному пути до конца.

Конечно, бросается в глаза парадокс Деникина. «Временное правительство спасет революцию, а армию разрушает, страну губит» — вот его позиция.

Невозможно спасти революцию, загубив армию. Это все равно, что спорить, какой палец в кулаке важнее…

Позднее в «Очерках Русской Смуты» Антон Иванович глубоко раскроет эту непростую диалектику — армия и революция. А пока мы чувствуем крик души военного профессионала, который поневоле стал политическим гладиатором на арене политического цирка революции. Взгляд Антона Ивановича зашорен. Он готов все просчеты Временного правительства экстраполировать на состояние армии.

А мог ли мыслить боевой русский генерал по-другому? Видимо, все-таки нет!

Еще больше укрепиться в вере своей, ему пришлось в тюрьме…

Узник совести

Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия размышляй

Екклесиаст

 

Бердичев. Тюрьма. Камера № 1…

Семь квадратных метров. Окно с железной решеткой. В двери небольшой глазок. Нары, стол и табурет. Дышать тяжело — рядом зловонное место. Вот оно, временное жилище (быть может, последний приют в земной жизни?) лихого начдива, одного из героев Брусиловского прорыва. По другую сторону коридора — камера № 2. Там находится опальный начальник штаба Юго-Западного фронта генерал Марков. Делает по карцеру три шага и ухитряется по кривой делать семь. Тюрьма полна неясных звуков. Напряженный слух разбирается в них и мало помалу начинает улавливать ход жизни, даже настроения…

Раннее утро. Гудит чей-то голос. Откуда? За окном, уцепившись за решетку, висят два солдата. Они жестокими злыми глазами глядят на Антона Ивановича и истерическим голосом произносят тяжелые ругательства. Бросили в открытое окно какую-то гадость. От этих взглядов некуда уйти. Деникин отворачивается к двери — там в глазок смотрит другая пара ненавидящих глаз, и тоже сыплется отборная брань.

Генерал ложится на нары и закрывает голову шинелью. Лежит так часами. Весь день сменяются «общественные обвинители» у окна и дверей — стража свободно допускает всех. И в тесную, протухшую конуру льется непрерывным потоком зловонная струя слов, криков, ругательств, рожденных великой темнотой, слепотой, ненавистью и бездонной грубостью.

У Антона Ивановича, по его оценке, «словно пьяной блевотиной облита вся душа, и нет спасения в выходе из этого нравственного застенка…».

Он прислушивается к репликам обезумевших людей, бывших некогда солдатами доблестной русской армии.

Боже мой! Какой же бред они несут: «Хотел открыть фронт… продался немцам». Один «умник» даже уточняет: «За двадцать тысяч рублей…». А этот что орет? «Хотел лишить земли и воли».

Обидно, ох как обидно. За что? Разве мало смотрел смерти в лицо генерал-лейтенант Деникин? Разве прятался за спины солдат? Нет!

И вот, лежа на нарах, Антон Иванович выслушивает немыслимые обвинения. Правда, те, кто кричали эти глупости, были солдатами тыловых гарнизонов и мало знали его боевой путь. Но все, что накапливалось годами, столетиями в озлобленных сердцах против нелюбимой власти, неравенства классов, личных обид и своей изломанной жизни, — все это выливалось теперь наружу с безграничной жестокостью. Можно ли строго судить?

А за кулисами народной сцены стояли режиссеры, подогревавшие гнев народный.

… Очередной солдат повис на оконной решетке с проклятиями. Антон Иванович сбросил с себя шинель, подошел к окну:

— Ты лжешь, солдат! Ты не свое говоришь! Если не трус, укрывшийся в тылу, если был в боях, ты видел, как умели умирать твои офицеры. Ты видел, что они…

Руки разжались, и фигура исчезла.

В окне и дверном проеме появились новые лица…

Некое успокоение в душу генерала вносило лишь то, что кто-то из охраны передал на волю записку для офицеров из ближайшего окружения Главкома, коих еще не успели арестовать. Да за одним передал Антон Иванович и короткое письмо своей возлюбленной. В конце сентября некий Д…принес Асе это короткое послание с неволи:

«Дорогая моя, вокруг дела идет исключительно политическая борьба, но состава преступления положительно нет. «Они» сами знают, что губят Россию, да сознаться неохота. Обстановка, в которой я нахожусь, уверяю тебя, сносная. Скучно очень. Но не вечна же решетка. Д. Расскажет тебе все. Здоров вполне. Будь спокойна, моя родная. А.Д.».

Лукавил генерал, когда говорил о сносной обстановке. Зачем бередить душу любимого человека?!

Деникин понимал, что самосуд и уничтожение не заставят себя ждать. В любую минуту стоил ожидать штурм гауптвахты и линчевания заключенных. Он не знал, что созданная Временным правительством Чрезвычайная следственная комиссия (ЧСК) по делу генерала Корнилова во главе с главным военным прокурором Шабловским требовала перевода бердичевских узников в Быхов, где содержался сам Корнилов и другие участники мятежа.

К сожалению, в документах ЧСК, хранящихся в ГАРФ, нет протоколов допроса Деникина и его соратников в бердичевской тюрьме. Но в нашем распоряжении есть утверждения Д. Леховича, биографа генерала, из которых явствует, что членам ЧСК подследственный Главкоюз показался человеком спокойным, знающим, за что борется и за что может погибнуть бессудно от возбужденной солдатской толпы. Это подтверждает и К.В. Деникина, зафиксировавшая в неопубликованной рукописи, что Антон Иванович был убежден в неминуемой расправе над собой:

«Он хотел только одного, чтобы добили скорей, не мучили, не издевались долго. И знал, что сил хватит не дрогнуть перед смертью».

Судьба мятежного генерала и его соратников вызывала ожесточенные споры. Солдаты требовали скорой расправы на месте. Показательна здесь телеграмма комиссара 11 Армии Чекатило.

Он, ссылаясь на требования целого ряда частей 11 армии, выдвигает требование немедленного предания суду Деникина и его соратников... «И только применение к ним строжайшей кары, создаст в армии уверенность, что революционный закон карает всех изменников Родины, кто бы они не были, солдаты или генералы».

Комиссар фронта Иорданский доказывал:

перед членами следствия «раскинулась картина явного и широкого заговора», и не скрывал того, что «военно-революционный суд предполагается осуществить с законной быстротой и, вероятно, в течение 3 дней дело первой группы обвиняемых генералов Деникина, Маркова, Орлова и других членов штаба будет ликвидировано».

Керенский лавировал. Как юрист, он понимал, что дела Бердичевской и Могилевской группы обвиняемых надо объединить в одно, но как Главковерх боялся беспорядков на Юго-Западном фронте. Советы однозначно настаивали на быстром суде.

ЧСК считала: дела обеих групп подследственных должны быть объединены в одно. «Дело Корнилова» вообще не подлежит подсудности военно-полевому суду, а слушанию в гражданском суде.

Точка зрения ЧСК восторжествовала с трудом. Угроза быстрой казни над Деникиным и его соратниками миновала. Не допустить самосуда над арестованными мятежниками обязался, по иронии истории, исполком Комитета Юго-Западного фронта, против которого Деникин вел жесткую, бескомпромиссную борьбу.

Тяжко на душе у Антона Ивановича. Но, что удивительно, нет озлобления, слепой ненависти к своим мучителям, потенциальным палачам:

«Чувства как-то раздваиваются: я ненавижу и презираю толпу — дикую, жестокую, бессмысленную, но к солдату чувствую все же жалость: темный, безграмотный, сбитый с толку человек, способный на гнусное преступление и на высокий подвиг!..», — пишет генерал.

Невольно вспоминаешь заповедь Иисуса Христа о том, что надлежит нам любить врагов наших?