ОЧЕРК ИСТОРИИ ПСИХОАНАЛИЗА

Зигмунд ФРЕЙД

 

Не следует удивляться субъективному характеру предлагаемого «Очерка истории психоаналитического движения» и той роли, которая отведена в нем моей личности, потому что психоанализ — мое творение. В течение десяти лет им занимался один только я, и все неудовольствия, вызванные у современников этим явлением, всегда обращались против меня одного. По­этому я считаю себя вправе отстаивать ту точку зрения, что еще и теперь, когда я уже давно перестал быть единственным представителем психоанализа, никто лучше меня не может знать, что такое психоанализ, чем он отличается от других способов исследования душевной жизни, чему можно дать такое имя и чего не следует так называть.

Когда я впервые в 1909 г. получил возможность говорить публично о психоанализе с кафедры одного американского университета¹, взволнованный значе­нием этого момента для распространения моих идей, я объявил, что психоанализ — вовсе не мое детище. Я приписал эту заслугу другому, J. Breuer'y, и отнес ее к тому времени, когда я еще студентом был занят государственными экзаменами (с 1880 до 1882 г.)

 

 

¹ О психоанализе. Пять лекций, прочитанных по слу­чаю двадцатилетнего юбилея Clark University in Worcester Mass., посвященных Stanley Hall. Опубл. в Amer. Journ. of Psychology. Mar. 1910 г.

 

– 18 –

 

Однако я должен был согласиться с возражениями моих доброжелательных друзей, что, выражая таким образом мою благодарность, я погрешил против дей­ствительного положения вещей. Мне следовало бы, как и прежде, указать на значение «Катартического метода» Breuer'a как предварительной стадии пси­хоанализа, а началом самого психоанализа считать тот момент, когда я, отбросив гипнотическую технику, ввел метод свободных ассоциаций.

В сущности совершенно безразлично: начинать ли историю психоанализа с «Катартического метода» или с момента, когда я внес в него изменения. Я останав­ливаюсь на этой неинтересной подробности потому, что некоторые противники психоанализа при случае не прочь напомнить, что это учение совсем не мое изобретение, a Breuer'a. Конечно, это происходит только тогда, когда критики считают возможным при­знать в психоанализе кое-что достойным внимания; в том же случае, если их отрицание не знает никаких пределов, то психоанализ признается моим созданием. Я еще никогда не слышал, чтобы участие Breuer'a в создании психоанализа навлекло бы по его адресу какую-либо брань и порицание. А поскольку мне давно известно, что психоанализ неизбежно вызывает в лю­дях озлобление и протест, то я пришел к заключению, что, должно быть, именно я и положил основания всему тому, что является особенностью психоанализа. С удовлетворением могу добавить, что Breuer не сделал ни одной попытки умалить мое значение в таком ославленном психоанализе и не поддерживал таких мнений.

Содержание открытия Breuer'a сводится к по­ложению, что симптомы у истерических больных за­висят от потрясших их, но забытых сцен из их жизни. Основанное на этом положении лечение заключается в том, чтобы заставить больных вспоминать эти пере-

 

– 19 –

 

живания в гипнозе и воспроизводить их (Katharsis). Отсюда вытекает частичная теория о том, что эти симптомы соответствуют ненормальной связи опреде­ленного количества неразрешенной энергии возбужде­ния (конверсия).

Breuer при всяком упоминании о конверсии в своем теоретическом очерке «Studien über Hysterie» ставит в скобках мое имя, как будто эта первая попытка теоретического обоснования была исключительно моим научным открытием. Я думаю, что эта ссылка имеет отношение к номенклатуре, тогда как теоретическое понимание конверсии одинаково выяснилось для нас обоих.

Известно также, что Breuer после первого опыта не применял катартическое лечение в течение целого ряда лет и взялся вместе со мной за него снова после моего возвращения от Charcot. Как терапевт, Breuer слишком был занят обширной врачебной практикой; я же неохотно сделался врачом, однако в то время по некоторым серьезным причинам у меня было силь­ное желание помочь нервнобольным или хотя бы кое-что понять в их состояниях. Вначале я возлагал на­дежды на физикальную терапию, но оказался беспо­мощным вследствие разочарований, которые во мне вызвала богатая советами и назначениями книга Erb'a «Electrotherapie». Если я тогда самостоятельно не мог дойти до усвоенного мной позже благодаря Мöbius'y взгляда, что успехи электрического лечения при нерв­ных расстройствах основаны на внушении, то в этом было виновато исключительно отсутствие каких бы то ни было успехов. Удовлетворительной заменой дис­кредитированной электротерапии казалось тогда лече­ние внушением в глубоком гипнозе, с которым я познакомился благодаря производившим большое впе­чатление демонстрациям Liebault и Bernheim'a. Но расспрашивание больного в состоянии гипноза,

 

– 20 –

 

чему я научился у Breuer'а, должно было больше привлечь меня как автоматичностью действия, так и удовлетворением любознательности, нежели однооб­разное и исключающее всякое исследование подавление при помощи внушения.

Недавно мы услышали, что одним из самых послед­них завоеваний психоанализа является требование вы­двигать на первый план анализ ближайшего по времени конфликта как повода к заболеванию. Именно это мы и делали с Breuer'ом в начале наших работ с по­мощью катартического метода, направляя внимание больного непосредственно на вызвавшую потрясение сцену, во время которой возник симптом, старались открыть в ней психический конфликт и освободить подавленный аффект. При этом мы открыли харак­терное для психических процессов при неврозах яв­ление, которому я дал позже название «регрессии». Ассоциации больного шли от сцены, которую жела­тельно было объяснить, назад, к более ранним пере­живаниям, и принуждали анализ, желавший изменить настоящее состояние больного, обратиться к его про­шлому. Эта регрессия вела все дальше назад, как казалось, сначала до периода первой юности, а потом неуспехи и пробелы в понимании завлекали аналити­ческую работу в более ранние годы детства, которые были до тех пор недоступны какому бы то ни было исследованию. Это «обратное» направление стало важной характерной чертой анализа. Выяснилось, что психоанализ не может объяснить ничего в настоящем состоянии больного, не сведя его к прошлому, более того, что всякое патогенное переживание предполагает другое, более раннее переживание, которое, не будучи само патогенным, придает это свойство позднейшему. Но искушение придерживаться только актуального по­вода было так велико, что я поддавался ему еще и в позднейших моих анализах. В проведенном в 1899 г.

 

– 21 –

 

лечении пациентки, под именем Доры, я знал сцену, вызвавшую вспышку настоящего заболевания. Бесчис­ленное множество раз старался я проанализировать это переживание, но так и не добился достаточного и полного описания этой сцены. В то время, когда мы дошли до воспоминаний самого раннего детства, пациентка увидела сон, при анализе которого ей уда­лось вспомнить забытые подробности упомянутой выше сцены, что сделало возможным понимание и разре­шение актуального конфликта.

Из этого примера видно, насколько ошибочно тре­бование выдвигать на первый план настоящий кон­фликт как повод к заболеванию и какая громадная научная реакция выражается в совете пренебречь рег­рессией в аналитической технике.

Первое разногласие между Breuer'ом и мной возникло в вопросе о деталях понимания психического механизма истерии. Он предпочитал еще, так сказать, «физиологическую» теорию, хотел объяснить раздвоение психики у истерических больных разобще­нием между различными душевными состояниями (или, как мы тогда говорили, состояниями сознания) и создал таким образом теорию «гипноидных со­стояний», после которых остаются в душе как бы неассимилированные чуждые тела и застревают в бодр­ствующем сознании. Я объяснял все это менее научно, предполагая всюду тенденции и наклонности, анало­гичные явлениям обыденной жизни, видя в самом психическом раздвоении результат процесса отталки­вания, который я тогда назвал отражением, а позже «вытеснением» (Verdrängung). На время я пытался допустить одновременное существование обо­их механизмов, но так как опыт обнаруживал всегда одно и то же, т. е. вытеснение, то вскоре «гипно­идной» теории Breuer'a я противопоставил учение об «отражении».

 

– 22 –

 

Однако я вполне убежден, что это противоречие не имело ничего общего с последовавшим между нами вскоре после этого разрывом. Разрыв этот имел более глубокие причины, но произошел так, что сначала я и не догадывался о нем и понял только позже, на основании различных косвенных признаков, что раз­рыв уже произошел. Нужно помнить, что Breuer высказал о своей знаменитой первой пациентке, что сексуальные моменты у нее были удивительно нераз­виты и никогда ничего не привносили в богатую кар­тину ее болезни. Я всегда удивлялся, что критика так редко пользовалась этим утверждением Breuer'а, как противоположением моему мнению о сексуальной этио­логии неврозов, и до сих пор не знаю, следует ли усматривать в этом упущении доказательство их скром­ности или их невнимательности. Кто перечтет теперь снова историю болезни Breuer'а, тот при свете до­бытых за последние двадцать лет знаний не сможет не понять символики змей, оцепенения, паралича руки и, учитывая положение у постели больной отца, легко поймет значение каждого симптома. Его оценка роли сексуальности в душевной жизни этой больной резко разойдется с мнением врача. Больная поддавалась при лечении в самой сложной степени внушению со сто­роны Breuer'a, и ее отношение к нему может нам служить образцом того, что мы называем «перене­сением» (Uebertragung). У меня были все ос­нования полагать, что Breuer, по устранении всех проявлений болезни, должен был открыть по новым симптомам у нее сексуальную мотивировку этого «перенесения», но от него ускользнул общий ха­рактер этого неожиданного явления, так что он, как пораженный «untoward event», на этом месте оборвал исследование. Я не получил от него по этому вопросу никаких прямых указаний, но в различное время он дал мне достаточно оснований для изложен-

 

– 23 –

 

ных выше предположений. Когда я впоследствии все решительнее настаивал на значении сексуальности в этиологии неврозов, он первый проявил ко мне то неприязненное отношение, которое мне впоследствии стало так хорошо знакомо, но которое я тогда еще не понимал как мою роковую судьбу.

Факт грубо сексуально окрашенного, нежного или враждебного перенесения, возникающего при всяком лечении невроза перенесения, хотя и нежелательного и не вызываемого ни одной из сторон (больным и вра­чом), казался мне всегда неопровержимым доказатель­ством происхождения творческих сил невроза из облас­ти сексуальной жизни. Это доказательство еще до сих пор недостаточно серьезно оценено, так как в этом слу­чае при исследовании не было бы собственно другого выбора. Для меня оно сохраняет свое решающее значе­ние одинаково и даже больше, чем соответствующие результаты аналитической работы.

Утешением за этот дурной прием, который гипоте­за сексуальной этиологии неврозов встретила даже в тесном кругу моих друзей (вокруг меня очень ско­ро образовалось пустое пространство), служила мне мысль, что я вступил в борьбу за новую и оригиналь­ную идею. Однако в один прекрасный день всплыли у меня воспоминания, которые лишили меня этого удовлетворения, но зато раскрыли предо мной пре­красную картину процессов нашего познания. Идея, ответственность за которую легла на меня, никоим образом не является моим детищем. Она была дана мне тремя лицами, мнение которых должно было встре­тить с моей стороны глубочайшее уважение: самим Breuer'ом, Charcot и гинекологом нашего универ­ситета Chrobak'ом, может быть, самым выдаю­щимся из наших венских врачей. Все эти три человека передали мне мнение, которого, строго говоря, сами они не разделяли. Двое из них отказались от своих

 

– 24 –

 

слов, когда я позднее напоминал им о них, третий, Charcot, вероятно, сделал бы то же самое, если бы мне было суждено снова встретиться с ним. Во мне же эти, конгениальные мысли, которые мне запомни­лись, хотя я их не понимал, дремали в течение многих лет, пока, наконец, не проявились как мое собственное оригинальное познание. Когда я, еще молодой госпи­тальный врач, однажды гулял с Вгеueг'ом по городу, к нему подошел какой-то человек и пожелал немед­ленно поговорить с ним. Я отстал немного, а когда Breuer освободился, он рассказал мне в своей дру­желюбно наставнической манере, что это муж одной пациентки дал ему о ней сведение. «Женщина эта, — прибавил он, — держит себя на людях столь вызывающе, что ее направили ко мне для лечения как нервнобольную. Это всегда тайны алькова, — прибавил он в заключение». Я с удивлением спросил, что он этим собственно хочет сказать, и он объяснил мне значение слова («брачное ложе»), так как не мог понять, почему его мысль показалась мне такой странной.

Несколько лет спустя я сидел на одном из при­емных вечеров у Charcot недалеко от уважаемого учителя, который как раз рассказывал Brou­ardell'ю, по-видимому, об очень интересном случае из практики. Я не расслышал начала, но постепенно рассказ приковал к себе мое внимание. Молодая суп­ружеская пара с далекого востока: жена — тяжело­больная, муж — импотент или очень неловкий, «Tâchez-donc», слышал я, как повторял Charcot, «je vous assure, vous у arriverez». Brouardell, ко­торый говорил тише, должно быть выразил свое удив­ление, что такие обстоятельства могут вызывать по­добные симптомы, потому что Charcot вдруг с боль­шой живостью воскликнул: «Mais dans les cas pareils с'est toujours la chose, genitale toujours, toujours».

 

– 25 –

 

При этом он скрестил руки на нижней части живота и со свойственной ему живостью подпрыгнул несколь­ко раз на месте. Я помню, что в это мгновение был поражен от удивления и сказал себе: «Если ему это известно, то почему же он никогда не упоминает об этом?» Но впечатление скоро забылось. Анатомия мозга и экспериментальное воспроизведение истери­ческих параличей поглотили весь мой интерес.

Спустя год я начал свою врачебную практику в Вене в качестве приват-доцента по нервным болезням и оставался в области этиологии неврозов таким не­винным и невежественным, как этого только и можно ожидать от подающего надежды академического уче­ного. Тут я получил однажды любезное приглашение Chrobak'a принять от него пациентку, которой он, став университетским преподавателем, не мог уделять достаточно времени. Придя раньше него к больной, я узнал, что она страдает непонятными припадками страха, которые ослабевают только при условии точной осведомленности больной о том, где именно во всякое время дня находится ее врач. Когда явился Chrobak, он отвел меня в сторону и открыл мне, что страх пациентки происходит вследствие того, что она, не­смотря на 18-летнее замужество, осталась до сих пор virgo intacta. Муж абсолютно импотентен. В таких случаях врачу не остается другого выхода, как по­крывать, рискуя своей репутацией, домашнее несчас­тье, соглашаясь с тем, чтобы о нем, пожимая плечами, говорили: «Да ведь он ничего не понимает, если не вылечил ее за столько лет». «Единственный рецепт для таких страданий, — прибавил он, — нам слиш­ком хорошо известен, но, к сожалению, мы не можем его прописать. Он гласит:

 

Rp. Penis normalis

dosim Repetatur!

 

– 26 –

 

О таком рецепте я ничего не слыхивал и мог бы только покачать головой на циническое замечание мое­го доброжелателя.

Разумеется, я теперь указываю на происхождение столь ославленной идеи совсем не для того, чтобы сва­лить с себя ответственность за нее на других. Я слиш­ком хорошо знаю, что совсем не одно и то же — выска­зать один или несколько раз какую-нибудь мысль в ви­де беглого замечания или отнестись к ней серьезно, понять ее буквально, устранить все противоречащие по­дробности и завоевать для нее место среди других при­знанных уже истин. Это, приблизительно, так же отли­чается одно от другого, как легкий флирт от законного брака со всеми его обязанностями и трудностями. «Epouser les idées de» — это, по крайней мере, по-французски употребительный оборот речи.

Из других моментов, присоединившихся затем к катартическому методу благодаря моим исследовани­ям, преобразовавших его в психоанализ, я упомяну следующие.

Учение о вытеснении и сопротивлении, значение детской сексуальности и применение толкования сно­видений для познания области бессознательного.

В создании учения о вытеснении я был, безусловно, самостоятелен, мне неизвестно никакое влияние, ко­торое сколько-нибудь приблизило меня к этому пони­манию. Я долгое время считал эту идею совершенно оригинальной, пока О. Ранк не показал нам место в «Welt als Wille und Vorstellung» Шопенгауэра, где философ старается объяснить, что такое безумие. То, что этот мыслитель говорит о сопротивлении (проти­водействии) какому-либо мучительному явлению дей­ствительности, настолько совпадает с содержанием моего понятия о вытеснении, что только благодаря моей неначитанности я имел возможность сделать это оригинальное открытие.

 

– 27 –

 

Однако многие читали это место и проглядели его, не сделав такого открытия, и, вероятно, со мной произошло бы то же самое, если бы я в более ранние годы находил больше интереса в чтении философа. Позже я вполне сознательно отказался от громадно­го наслаждения, которое дает чтение произведений Ницше, благодаря тому убеждению, что никакие пред­взятые идеи не должны служить мне помехой в пере­работке моих психоаналитических впечатлений. Зато я должен был быть готовым и готов и теперь отказаться от всех притязаний на первенство в тех частных слу­чаях, когда кропотливое психоаналитическое исследо­вание может только свестись к подтверждению инту­итивных суждений философов.

Учение о вытеснении — фундамент, на котором зиждется все здание психоанализа, — составляет су­щественнейшую его часть и представляет собой ни что иное, как теоретическое выражение наблюдения, ко­торое можно повторять сколько угодно раз, если, не применяя гипноза, приступить к анализу невротика. Тогда чувствуется сопротивление, которое противодей­ствует аналитической работе, и из-за пробела в вос­поминаниях сделать эту работу невозможно. Приме­нение гипноза должно было скрыть это сопротивление; поэтому история настоящего психоанализа начинается только с момента определенного технического ново­введения — отказа от гипноза. Теоретическая оценка того, что это сопротивление совпадает с амнезией, ведет неизбежно к психоаналитическому пониманию бессознательной душевной деятельности, к пониманию, которое очень заметно отличается от философских умозрений. Поэтому можно сказать, что психоанали­тическая теория является попыткой объяснить два рода наблюдений, которые поразительным образом повторяются при всякой попытке открыть в жизни невротика причины проявления его страданий, т. е.

 

– 28 –

 

факты «перенесения» и «сопротивления». Всякое исследование, которое признает оба эти факта, как исходное положение работы, может называться психоанализом, если даже оно приходит к каким-либо другим результатам, отличным от моих. Того, кто берется за другие стороны проблемы и отступает от этих обеих предпосылок, вряд ли можно не упрекнуть в покушении на чужую собственность при помощи мимикрии, особенно если он будет упорно называть себя психоаналитиком.

Я бы самым решительным образом протестовал против того, чтобы считать учение о вытеснении и о сопротивлении предпосылками психоанализа, а не вы­водами. Такие предпосылки общепсихологической и биологической природы действительно существуют, и было бы целесообразно поговорить о них в другом месте, но учение о вытеснении — результат психоана­литических исследований — законным образом добыт из бесчисленных наблюдений. Такое же приобретение, только гораздо более позднего времени, составляет разработка вопроса о детской сексуальности, о которой в первые годы нащупывания пути аналитического ис­следования еще не было и речи. Можно было только заметить, что причину влияния актуальных впечатле­ний у больного приходится видеть в прошлом. Но «ищущий находит часто больше, чем хотел найти». Приходилось все дальше и дальше углубляться в про­шлое, и, наконец, как будто бы являлась надежда, что можно будет остановиться на периоде возмужа­лости, на эпохе традиционного пробуждения сексу­ального чувства. Напрасно: следы вели дальше, назад в детство, и даже далее, в ранние его годы. На этом пути пришлось преодолеть заблуждение, которое чуть не стало роковым для молодой науки. Под влиянием связанной с Charcot травматической теории истерии приходилось считать реальными и имеющими этиоло-

 

– 29 –

 

гическое значение рассказы больных, которые припи­сывали пассивным сексуальным переживаниям в ран­нем детстве, т. е., грубо выражаясь, половому соблаз­ну, значение причины симптомов болезни. Когда эта этиология рухнула вследствие ее неправдоподобия и противоречия с несомненно установленными фактами, то непосредственным следствием этого явился период полнейшей растерянности. Анализ приводил вполне правильным путем к этого рода инфантильным сек­суальным травмам, и, тем не менее, они оказывались ложью. Почва действительности была, таким образом, утеряна. В это время я охотно бросил бы всю рабо­ту подобно моему почтенному предшественнику Вгеueг'у после сделанного им неприятного открытия. Может быть, я устоял только потому, что у меня не было выбора начинать что-либо другое. В конце кон­цов, я стал понимать, что никто не имеет права от­чаиваться только потому, что обманулся в своих ожи­даниях, но что следует проверить, не ошибся ли он в своих предположениях. Если истерики указывают на вымышленные травмы как на причину симптомов болезни, то сущность этого нового факта сводится к тому, что они фантазируют о таких сценах, и поэтому необходимо считаться с этой психической реальностью так же, как и с практической. Вскоре я имел воз­можность убедиться, что назначение этих фантазий — прикрыть и приукрасить аутоэротические проявления детских лет и поднять их на более высокую ступень (сублимировать). И вот тут-то за этими фантазиями и открылась во всем ее объеме половая жизнь ребенка.

В этой сексуальной деятельности раннего детства могла проявиться и прирожденная конституция. Пред­расположение и переживание связывались здесь в одно этиологическое целое благодаря тому, что вследствие предрасположения получали значение возбуждающих и фиксирующихся травм такие впечатления, которые

 

– 30 –

 

иначе по своей обычности не имели бы никакого влия­ния: эти переживания пробуждали в больном такие факторы предрасположения, которые без них долго бы дремали и, может быть, остались бы в зародышевом состоянии. Последнее слово в вопросе о травматичес­кой этиологии было сказано затем Аbrаhаm'ом, ука­завшим, какая именно особенность сексуальной консти­туции ребенка умеет провоцировать своеобразные сек­суальные переживания, т. е. травмы.

Мои положения о сексуальности детей были вначале основаны почти исключительно на результатах ана­лиза у взрослых, углубляющихся в прошлое. Для прямых наблюдений над ребенком у меня еще не было случая.

Поэтому необычайным триумфом оказалась воз­можность несколькими годами позже подтвердить пря­мым наблюдением и анализом детей в очень ранние годы жизни большую часть этих заключений. Но три­умф этот постепенно бледнел при мысли, что откры­тиями такого рода следует, пожалуй, стыдиться: чем больше углублялись в наблюдение над ребенком, тем более естественным становился самый факт сексуаль­ности, и в то же время тем более удивительным казалось, что столько труда положено было другими на то, чтобы его не замечать.

Такую твердую уверенность в существовании и значении детской сексуальности можно получить толь­ко путем анализа, идя от симптомов и особенностей невротиков к их первоисточникам, вскрытие которых объясняет то, что в них вообще объяснимо, и дает нам возможность изменить то, что поддается измене­нию. Я прекрасно понимаю, что приходят к другим результатам, когда (как это недавно сделал Jung) сперва создают себе определенное теоретическое представление о природе полового влечения и, исходя уже из него, хотят понять жизнь ребенка.

 

– 31 –

 

На таком представлении можно остановиться толь­ко произвольно или вследствие посторонних сообра­жений, и рискуешь тем, что оно будет не соответст­вовать той области, в которой его хотят применить. Разумеется, и аналитический путь ведет к известным конечным трудностям и непонятным местам в области сексуальности и ее отношений во всей жизни инди­видуума; но их не следует устранять путем различных соображений, а нужно оставлять неразрешенными до тех пор, пока они не будут объяснены другими на­блюдениями или наблюдениями в иных областях.

О толковании сновидений я скажу очень немного. Оно далось мне само как первый плод технического нововведения, после того как я, следуя смутному пред­положению, решился заменить гипноз свободными ас­социациями. Моя любознательность не была с самого начала направлена на понимание сновидений. Мне неизвестны какие-либо влияния, которые привлекли бы мой интерес к сновидениям или вызывали бы во мне ожидания определенных результатов работы. Я ед­ва успел до разрыва моего с Breuer'ом как-то сказать ему одну только фразу, что умею теперь разгадывать сны. Благодаря такому историческому ходу этого от­крытия символика сновидений оказалась почти по­следним достижением в моем понимании сновидения, так как ассоциации мало что дают для объяснения символов. Так как я придерживался привычки всегда изучать сначала самые явления, прежде всяких спра­вок о них в книгах, то я мог установить символику сновидения гораздо раньше, чем нашел указания на этот счет в сочинениях Scherner'a. Я оценил в полном объеме это средство выражения сновидения лишь позже, отчасти под влиянием исследований Stekel'я, сначала заслуженного в психоанализе ра­ботника, а затем проявившего небрежность. Тесная связь между психоаналитическим толкованием снови-

 

– 32 –

 

дений и некогда столь высоко ценимым в античном мире искусством снотолкования стала мне ясна только много лет спустя. Самую оригинальную и значитель­ную часть моей теории сновидений, объяснение видо­изменения сновидения внутренним конфликтом, своего рода внутренней неискренностью, я позже встретил у одного автора, которому была чужда медицина, а не философия, у инженера Роррег'а, опубликовавшего под именем Линкеуза «Фантазии одного реалиста».

Толкование сновидений стало для меня утешением и поддержкой в те тяжелые первые годы анализа, когда я должен был осилить в одно и то же время технику, клинику и терапию неврозов. Я был совер­шенно одинок и часто боялся утратить способность ориентироваться и уверенность в себе среди путаницы возникающих и нагромождающихся трудностей. Про­верка моего предположения, что невроз должен быть объяснен посредством анализа, заставляла часто до того долго себя ждать, что это обстоятельство могло сбить с пути; в сновидениях же, в которых можно видеть аналогию симптомам, это предположение на­ходило почти полное подтверждение. Только эти ус­пехи дали мне силу, уверенность и выдержку. Поэтому я привык измерять степень понимания работающего в области психологии его отношением к проблемам толкования сновидений и с удовлетворением заметил, что большая часть противников психоанализа избегала вообще вступать на эту почву или вела себя в высшей степени неловко, когда пыталась это сделать. Мой самоанализ, необходимость которого стала для меня очевидной, я провел с помощью ряда своих сновидений, которые ввели меня во все события моих детских лет. Я еще и до сих пор остаюсь при том мнении, что у человека, имеющего хорошие сны и в достаточной степени нормального, такого рода анализ может быть вполне достаточен.

 

– 33 –

 

Развернув эту картину истории возникновения психоанализа, я думаю, показал нагляднее, в чем он заключается, чем систематическим его изложением. Я сначала не понял особенного характера моих от­крытий. Не задумываясь, я принес в жертву начи­навшуюся мою популярность врача и наплыв нерв­нобольных на мой прием, последовательно доиски­ваясь сексуальных причин их неврозов; при этом я наткнулся на такие факты, которые окончательно укрепили мое убеждение в практическом значении сексуального момента. Ничего не подозревая, я вы­ступил докладчиком в Венском обществе специалис­тов, председателем которого был Kraft-Ebbing, в ожидании, что интерес и признание товарищей вознаградят меня за добровольно взятый на себя материальный ущерб. Я относился к своим открытиям как к более или менее безразличному научному ма­териалу, и рассчитывал встретить такое же отношение со стороны других. Только тишина, воцарившаяся после моих докладов, пустота, образовавшаяся вокруг меня, намеки по моему адресу заставили меня мало-помалу понять, что если утверждаешь, что сексуаль­ность играет определенную роль в этиологии неврозов, то не рассчитывай на такое же отношение к себе, как при других научных докладах. Я понял, что с этого времени принадлежу к тем людям, которые, по выражению Hebbel'я, «нарушили покой мира», и что не могу рассчитывать на объективное отношение к себе и на то, чтобы со мной считались. Но, так как мое убеждение в том, что мои наблюдения и выводы в общем правильны, постоянно росло, а мое доверие к собственному суждению и мое нравственное мужество были достаточны, то выход из создавшегося положения, несомненно, мог быть для меня только один, — я решился поверить, что на мою долю вы­пало счастье открыть соотношения особенно важного

 

– 34 –

 

значения, и нашел в себе готовность подвергнуться участи, которая иногда связана с подобным откры­тием.

Эту участь я себе представлял приблизительно та­ким образом: мне, пожалуй, кое-как удастся просуще­ствовать благодаря терапевтическим успехам нового метода, но наука не обратит во время моей жизни на меня никакого внимания. Может быть, несколько деся­тилетий спустя кто-нибудь другой неизбежно натолк­нется на те же самые, пока несвоевременные, явления, добьется их признания и таким образом воздаст мне честь как предшественнику, по необходимости потер­певшему неудачу. Между тем я устраивался, как Ро­бинзон на необитаемом острове, насколько возможно удобнее. Когда я среди смут и тяжести настоящего взи­раю на те годы одиночества, мне кажется, что это пре­красное героическое время «splendid isolation» не было лишено своих преимуществ и прелестей. Мне не нужно было читать никакой литературы, выслуши­вать плохо осведомленных противников, я был свободен от какого-либо влияния, ничем не стеснен. Я на­учился не поддаваться склонности к отвлеченным раз­мышлениям и, следуя незабвенному совету моего учителя, Charcot, часто снова и снова пересматривал те же самые явления, пока они не заговорят сами. Мои статьи, для которых я тоже с некоторым трудом нашел приют, должны были содержать гораздо меньше того, что я знал, опубликование их могло быть отложено на неопределенный срок, потому что не приходилось за­щищать свой сомнительный приоритет. «Толкование сновидений», например, было готово в основном в начале 1896 г., а напечатано было только летом 1899 г. Лечение Доры было закончено к концу 1899 г., ее история болезни записана в течение ближайших двух недель, а опубликована только в 1905 г. Между тем мои труды не реферировались в специальной литературе

 

– 35 –

 

или, если это случалось в виде исключения, то отноше­ние к ним было отрицательным, проникнутым чувством презрения, сострадания или превосходства. Иногда какой-нибудь коллега посвящал мне в той или другой статье очень короткое и не очень-то лестное замечание, вроде: «слишком мудрит, впадает в крайности, очень странно». Однажды случилось, что ассистент клиники в Вене, где я читал каждый семестр курс, попросил у меня разрешения присутствовать на этих лекциях. Он слушал с большим вниманием, не возражал и после последней лекции вызвался проводить меня. Во время прогулки он признался мне, что по совету своего шефа он написал книгу против моего учения и очень сожале­ет, что познакомился с ним ближе только теперь, бла­годаря моим лекциям. В противном случае он о многом написал бы по-другому. На его вопрос шефу, не следу­ет ли ему сначала прочесть «Толкование сновидений», он получил ответ, что не стоит утруждать себя. В то время сам он сравнил мою научную систему, как он ее понял, по крепости ее внутреннего остова с католичес­кой церковью. В интересах его душевного благополу­чия мне хотелось бы думать, что в этом замечании со­держалась некоторая доля признания. Но затем, в за­ключение, он прибавил, что теперь слишком поздно что-либо менять в его книге, так как она уже напечата­на. Этот самый врач не счел также нужным и позже сообщить свету о том, что он изменил свое мнение о психоанализе, а предпочел следить за развитием психо­анализа в качестве постоянного референта одного ме­дицинского журнала, в своих малосерьезных коммен­тариях к нему.

К счастью, в те годы моя личная чувствительность притупилась окончательно. Но от озлобления меня избавило одно обстоятельство, которое приходит на помощь далеко не всем одиноким изобретателям. Обыкновенно они мучительно доискиваются причины

 

– 36 –

 

безучастия или отрицательного отношения к ним со­временников и ощущают это как заставляющее стра­дать возражение против правильности их собственного убеждения. Я в этом не нуждался, потому что пси­хоаналитическое учение дало мне возможность пони­мать поведение окружающего мира, оценивать его как необходимое следствие основных аналитических положений. Если действительно верно, что вскрытые мною совокупности психических процессов не допус­каются в сознание больного внутренними аффектив­ными сопротивлениями, то эти же сопротивления должны возникнуть также и у здоровых, как только до них доходит со стороны это вытесненное. Не было ничего удивительного и в том, что здоровые люди умели логически мотивировать свое обуслов­ленное аффектами отрицание; это случалось у боль­ных также часто, и они приводили те же самые доказательства («аргументы так же банальны, как ежевика», как говорит Фальстаф), и нельзя сказать, чтобы уж очень остроумные. Различие заключалось в том, что по отношению к больным можно было прибегать к мерам воздействия, чтобы убедить их в наличии сопротивления и преодолеть его, но это было невозможно по отношению к здоровым. Нераз­решенным остался вопрос о том, каким образом можно было бы заставить этих здоровых заняться научно-объективной проверкой учения, и разрешение этого вопроса поневоле пришлось предоставить вре­мени. В истории наук нередко можно убедиться в том, что тот самый метод лечения, который сначала вызывал только возражения, спустя некоторое время встречал общее признание, хотя не было приведено никаких новых доказательств в его пользу.

Но, конечно, странно было бы ожидать, чтобы в эти годы, когда я был единственным представителем психоанализа, во мне развилось особенное почтение

 

– 37 –

 

к суждениям света или склонность к интеллектуальной уступчивости.

 

 

С 1902 г. вокруг меня собралось несколько моло­дых врачей с определенным намерением изучать пси­хоанализ, применять его на практике и распространять. Толчок к этому дал один коллега, испытавший на самом себе действие аналитической терапии. У меня собирались в определенные вечера, вели в установ­ленном порядке дискуссии, старались разобраться в казавшейся странной новой области исследования и разбудить интерес к ней. Однажды к нам явился молодой человек, окончивший ремесленное училище, с рукописью, изобличавшей необыкновенное понима­ние психоанализа. Мы побудили его пройти гимнази­ческий курс, поступить в университет и посвятить себя неврачебному применению психоанализа. Малень­кий научный кружок приобрел так<