Между ними стоит алтарь, на котором горит святой огонь. На их лицах вы можете увидеть отблески этого света.

       XXV. Das Letztere erscheint mir einzig künstlerisch. Es geht nichts von dem Wesentlichen verloren; keine Vermengung der einfachen Elemente trübt die Reihe[419] der Ereignisse, wenn ich den Altar, der die zwei Einsamen vereint, so schildere, daß Alle ihn sehen und an sein Vorhandensein glauben. Viel später wird es den Schauenden unwillkürlich werden, die flammende Säule zu sehen, und ich werde nichts Erläuterndes hinzu sagen müssen. Viel später.

 

Только последнее видится мне достойным искусства. Ничего сущностное не утеряно; никакое смешивание простых элементов не омрачает ряд событий, когда я так изображаю алтарь, объединяющий двух одиноких, что все его видят и верят в его наличие. Гораздо позже зрители невольно увидят пламенеющую колонну, и мне нечего будет добавить словами к этому. Но это будет гораздо позже .

 

XXVI. Aber das mit dem Altar ist nur ein Gleichnis, und ein sehr ungefähres obendrein. Es handelt sich darum, auf der Szene die gemeinsame Stunde, das worin die Personen zuworte kommen, auszudrücken. Dieses Lied, welches im Leben den tausend Stimmen des Tages oder der Nacht, dem Waldrauschen oder dem Uhrenticken und ihrem zögernden Stundenschlag überlassen bleibt, dieser breite Chor des Hintergrundes, der den Takt und Ton unserer Worte bestimmt, läßt sich auf der Bühne zunächst nicht mit den gleichen Mitteln begreiflich machen.

 

Но алтарь – это только пример, причем очень приблизительный. Речь идет о том, чтобы выразить на сцене это совместное время, где двое достигли сути. Эту песню, представленную в жизни тысячью голосами днём, а ночью - шумом леса и тиканьем часов с их медлящими часовыми ударами, этот просторный хор заднего фона, устанавливающий ритм и тональность наших слов, не передать на сцене теми же средствами.

 

XXVII. Denn das was man »Stimmung« nennt und was ja in neueren Stücken auch teilweise zu seinem Rechte kommt, ist doch nur ein erster unvollkommener Versuch, die Landschaft hinter Menschen, Worten und Winken durchschimmern zu lassen, wird von den Meisten überhaupt nicht bemerkt und kam um seiner leiseren Intimität willen überhaupt nicht von Allen bemerkt werden. Eine technische Verstärkung einzelner Geräusche oder Beleuchtungen wirkt lächerlich, weil sie aus tausend Stimmen eine einzelne zuspitzt, so daß die ganze Handlung an der einen Kante hängen bleibt.

То, что называют «настроение», то, что в новых работах частично обретает свое право, только первая несовершенная попытка осветить ландшафт за людьми, словами и знаками, вместе с тем многие вообще его не замечают, не все опознают эту тихую интимную проявленность. Техническое же усиление отдельных элементов – звуков, освещенности, выглядит смешным, потому что обращает внимание лишь на единичные факторы тысячеголосого хора и целостное творение остается висеть на самом краешке.

XXVIII. Diese Gerechtigkeit gegen das breite Lied des Hintergrundes bleibt nur erhalten, wenn man es in seinem ganzen Umfange gelten läßt, was zunächst sowohl den Mitteln unserer Bühne, wie der Auffassung der mißtrauischen Menge gegenüber untunlich erscheint. – Das Gleichgewicht kann nur durch eine strenge Stilisierung erreicht werden. Wenn man nämlich die Melodie der Unendlichkeit auf denselben Tasten spielt, auf denen die Hände der Handlung ruhen, das heißt das Große und Wortlose zu den Worten herunterstimmt.

 

Широкое пространство песни заднего плана имеет тогда свое право, когда ему дают место во всем его объёме, что поначалу кажется невозможным, как с точки зрения изобразительных средств нашей сцены, так и в связи с устоявшимися представлениями недоверчивой публики. – Равновесие можно достичь только с помощью строгого соблюдения стиля. Если эту мелодию бесконечного непрерывного проявления играть на тех же клавишах, на которых в данный момент отдыхают руки деятеля, - это называется соскользнуть вниз с великого и бессловесного состояния на уровень состояния слов.

 

XXIX. Dieses ist nichts anderes als die Einführung eines Chors, der sich ruhig aufrollt hinter den lichten und flimmernden Gesprächen. Dadurch daß die Stille in ihrer ganzen Breite und Bedeutung fortwährend wirkt, erscheinen die Worte vorn als ihre natürlichen Ergänzungen, und es kann dabei eine geründete Darstellung des Lebensliedes erzielt werden, welche sonst schon durch die Unverwendbarkeit von Düften und dunklen Empfindungen auf der Bühne, ausgeschlossen schien.

 

Это не что иное, как вступление хора, спокойно разворачивающего себя за спиной светлых и мерцающих разговоров. Вследствие того, что Тишина, со всей своей широтой и значением, без перерыва оказывает влияние, слова проявляются во всей своей завершённости, и мы можем достичь целостного видения мелодии жизни, что виделась иначе уже утерянной из-за невозможности передать на сцене запахи и неясные ощущения.

 

XXX. Ich will ein ganz kleines Beispiel andeuten;                                                                                                                     – Abend. Eine kleine Stube. Am Mitteltisch unter der Lampe sitzen zwei Kinder einander gegenüber, ungern über ihre Bücher geneigt. Sie sind beide weit – weit. Die Bücher verdecken ihre Flucht. Dann und wann rufen sie sich an, um sich nicht in dem weiten Wald ihrer Träume zu verlieren. Sie erleben in der engen[421] Stube bunte und phantastische Schicksale. Sie kämpfen und siegen. Kommen heim und heiraten. Lehren ihre Kinder Helden sein. Sterben wohl gar.

Ich bin so eigenwillig, das für Handlung zu halten!

 

Хочу привести небольшой пример;

- Вечер. Маленькая комната. В середине, под лампой сидят напротив друг друга два мальчика, поневоле склоняясь над своими книгами. Они – далеко, далеко. Книги сокрыли их бегство. Иногда он окликают друг друга, чтобы не потеряться в густом лесу своих видений. В этой узкой комнате они переживают свои разнообразные и фантастические судьбы. Они борются и побеждают. Возвращаются домой и женятся. Учат своих детей быть героями. И умирают свободными.

И я настолько своеволен, чтобы считать это свершением!

 

XXXI. Aber was ist diese Szene ohne das Singen der hellen altmodischen Hängelampe, ohne das Atmen und Stöhnen der Möbel, ohne den Sturm um das Haus. Ohne diesen ganzen dunklen Hintergrund, durch welchen sie die Fäden ihrer Fabeln ziehen. Wie anders würden die Kinder im Garten träumen, anders am Meer, anders auf der Terrasse eines Palastes. Es ist nicht gleichgültig, ob man in Seide oder in Wolle stickt. Man muß wissen, daß sie in dem gelben Canevas dieses Stubenabends die paar ungelenken Linien ihres Maeandermusters unsicher wiederholen.

 

Однако, какой бы была эта сцена без пения светлой старомодной висячей лампы, без дыхания и вздохов мебели, без вьюги вокруг дома. Без этого непроглядно темного заднего фона, из которого насквозь прядутся нити сюжета. Другими будут сны у этих детей в саду, другими у моря и другими на террасах дворца. Не одно и то же вышивать  шёлком  или шерстью. Нужно понимать, что они в этой жёлтой канве вечерней комнаты неуверенно следуют двум негибким линиям своего прямоугольного меандра.

       XXXII. Ich denke nun daran, die ganze Melodie so wie die Knaben sie hören, erklingen zu lassen. Eine stille Stimme muß sie über der Szene schweben, und auf ein unsichtbares Zeichen fallen die winzigen Kinderstimmen ein und treiben hin, während der breite Strom durch die enge Abendstube weiterrauscht von Unendlichkeit zu Unendlichkeit.

 

Я думаю только о том, как озвучить всю эту мелодию, что слышат дети. Тихий голос парит над сценой и по невидимому знаку обрушиваются крохотные детские голоса и торопят куда-то, в то время, как этот широкий поток шумит сквозь узкую вечернюю комнату дальше от бесконечности к бесконечности.

       XXXIII. Solcher Szenen weiß ich viele und breitere. Je nach ausdrücklicher ich meine allseitiger Stilisierung oder vorsichtiger Andeutung derselben, findet der Chor auf der Szene selbst seinen Raum und wirkt dann auch durch seine wachsame Gegenwart, oder sein[422] Anteil beschränkt sich auf die Stimme, die, breit und unpersönlich, aus dem Brauen der gemeinsamen Stunde steigt. In jedem Fall wohnt auch in ihr, wie im antiken Chor, das weisere Wissen; nicht weil sie urteilt über das Geschehen der Handlung, sondern weil sie die Basis ist, aus der jenes leisere Lied sich auslöst und in deren Schooß es endlich schöner zurückfällt.

Таких и более сложных сцен я знаю множество. После строгой, точнее многосторонней стилизации, или, что то же самое, после осторожного намёка, хор сам находит на сцене своё пространство и действует затем через своё бдительное присутствие, или его часть пространства ограничивает себя голосом, что растет широко и безлично из недр совместного времени. В любом случае, как и в античном хоре, в нём живет мудрое знание; не потому что оно судит и оценивает поток событий творения, а потому что является основой, из которой эта тихая и лёгкая мелодия рождается и в лоно которой, став ещё прекрасней, падает обратно.

XXXIV. Die stilisierte, also unrealistische Darstellung halte ich in diesem Fall nur für einen Übergang; denn auf der Bühne wird immer diejenige Kunst am willkommensten sein, welche lebensähnlich und in diesem äußeren Sinne »wahr« ist. Aber dieses gerade ist der Weg zu einer selbst sich vertiefenden, innerlichen Wahrheit: die primitiven Elemente zu erkennen und zu verwenden. Hinter einer ernsten Erfahrung wird man die begriffenen Grundmotive freier und eigenwilliger brauchen lernen und damit auch wieder dem realistischen, dem zeitlich Wirklichen näher kommen. Es wird aber nicht dasselbe sein wie vorher.

 

Стилизованное, нереальное изображение я считаю в таком случае только переходом; потому что на сцене более желанно жизненное и во внешнем смысле «истинное» искусство. Но это в точности становится путём к самой себя углубляющей внутренней истине: познать простейшие элементы и их использовать. Глубокий опыт учит нас свободному и индивидуально своеобразному постижению основополагающих мотивов и вместе с тем приближению к реалистичности и временной истинности. Но это не одно и то же по сравнению с тем, что было до этого.

 

XXXV. Diese Bemühungen erscheinen mir notwendig, weil sonst die Erkenntnis der feineren Gefühle die eine lange und ernste Arbeit sich errang, im Lärm der Bühne ewig verloren gehen »würde«. Und das ist schade. Von der Bühne her kann, wenn es tendenzlos und unbetont geschieht, das neue Leben verkündet, das heißt auch denen vermittelt werden, die nicht aus eigenem Drang und eigener Kraft seine Gebärden lernen. Sie sollen nicht bekehrt werden von der Szene her.[423] Aber sie sollen wenigstens erfahren: das giebt es in unserer Zeit, eng neben uns. Das ist schon Glückes genug.

Эти усилия кажутся мне необходимыми, в противном случае длительная и глубокая работа познания тончайших чувствований будет навечно утеряна в шуме сцены. А было бы жаль. Со сцены можно провозгласить новую жизнь, если это делать без тенденциозности и без нажима, что значит посвятить в неё тех, кто не освоил её жесты своей собственной устремлённостью и силой. Но научить и обратить со сцены нельзя. Но они, по крайней мере, должны знать: это есть в наше время, совсем рядом с нами. Что уже достаточно для счастья.

 

XXXVI. Denn es ist fast von der Bedeutung einer Religion, dieses Einsehen: daß man, sobald man einmal die Melodie des Hintergrundes gefunden hat, nicht mehr ratlos ist in seinen Worten und dunkel in seinen Entschlüssen. Es ist eine sorglose Sicherheit in der einfachen Überzeugung, Teil einer Melodie zu sein, also einen bestimmten Raum zu Recht zu besitzen und eine bestimmte Pflicht an einem breiten Werke zu haben, in dem der Geringste ebensoviel wertet wie der Größte. Nicht überzählig zu sein, ist die erste Bedingung der bewußten und ruhigen Entfaltung.

 

Такой проникновенный взгляд почти суть религии: с того момента, как обнаружена мелодия пространства заднего фона, больше нет беспомощности в словах и смутности в решениях. Это – беззаботная надёжность внутри простого воззрения быть частью мелодии, владеть вполне конкретным пространством и иметь определённое обязательство в этом глубоком произведении, в котором маленькое имеет такой же вес, что и большое.

XXXVII. Aller Zwiespalt und Irrtum kommt davon her, daß die Menschen das Gemeinsame in sich, statt in den Dingen hinter sich, im Licht, in der Landschaft im Beginn und im Tode, suchen. Sie verlieren dadurch sich selbst und gewinnen nichts dafür. Sie vermischen sich, weil sie sich doch nicht vereinen können. Sie halten sich aneinander und können doch nicht sicheren Fuß fassen, weil sie beide schwankend und schwach sind; und in diesem gegenseitigen Sich-stützen-wollen geben sie ihre ganze Stärke aus, so daß nach außen hin auch nicht die Ahnung eines Wellenschlages fühlbar wird.

 

Любой разлад и заблуждение происходят из-за поиска людей целостности внутри себя, а не в вещах за собой, в свете, в рождении ландшафта и в его смерти. Так они сами теряют себя и ничего не приобретают взамен. Они запутывают себя, потому что не могут объединиться. Они цепляются друг за друга, однако не могут обрести надёжную опору, так как оба слабы и шатки; в этом многостороннем поддержи-меня они теряют всю свою силу, так что и снаружи не ощущается никаких предчувствий морского прибоя.

 

XXXVIII. Jedes Gemeinsame setzt aber eine Reihe unterschiedener einsamer Wesen voraus. Vor ihnen[424] war es einfach ein Ganzes ohne jegliche Beziehung, so vor sich hin. Es war weder arm noch reich. Mit dem Augenblick, wo verschiedene seiner Teile der mütterlichen Einheit entfremden, tritt es in Gegensatz zu ihnen; denn sie entwickeln sich von ihm fort. Aber es läßt sie doch nicht aus der Hand. Wenn die Wurzel auch nicht von den Früchten weiß, sie nährt sie doch.

 

Каждое целое выводит вперед ряд различных вариантов одинокого бытия. Таким образом до их проявления было просто одно целое без каких-либо связей. Перед бедностью было еще богатство. Как только от материнского целого отделились части, между ними начался конфликт; так как они развивались от целого прочь. Однако целое не выпускает части из рук. Корни питают плоды, даже не зная об их существовании.

 

XXXIX. Und wie Früchte sind wir. Hoch hangen wir in seltsam verschlungenen Asten und viele Winde geschehen uns. Was wir besitzen, das ist unsere Reife und Süße und Schönheit. Aber die Kraft dazu strömt in einem Stamm aus einer über Welten hin weit gewordenen Wurzel in uns Alle. Und wenn wir für ihre Macht zeugen wollen, so müssen wir sie jeder brauchen in unserem einsamsten Sinn. Je mehr Einsame, desto feierlicher, ergreifender und mächtiger ist ihre Gemeinsamkeit.

 

А мы – как плоды. Высоко висим в редких извилистых ветвях под многими ветрами. Чем мы владеем, так это зрелостью, сладостью и красотой. Но сила, питающая всех нас, движется в одном стволе, раскинувшем свои корни по всему миру. Мы сможем стать свидетелями её мощи только нуждаясь в ней в нашем самом индивидуальном смысле. Чем больше индивидуальности, тем праздничней, трогательнее и мощнее наша общность.

 

XXXX. Und gerade die Einsamsten haben den größten Anteil an der Gemeinsamkeit. Ich sagte früher, daß der eine mehr, der andere weniger von der breiten Lebensmelodie vernimmt; dem entsprechend fallt ihm auch eine kleinere oder geringere Pflicht in dem großen Orchester zu. Derjenige, welcher die ganze Melodie vernähme, wäre der Einsamste und Gemeinsamste zugleich. Denn er würde hören, was Keiner hört, und doch nur weil er in seiner Vollendung begreift, was die anderen dunkel und lückenhaft erlauschen.

 

Именно самые одинокие больше всего присутствуют в общем. Я говорил ранее, что широкую мелодию жизни кто-то слышит больше, а кто-то меньше; в соответствии с этим нам достается маленькая или совсем крошечная роль в этом большом оркестре. Тот, кто воспримет всю мелодию целиком, был бы одновременно и самым одиноким и самым всеобщим. Он бы слышал то, что никто не слышит, и только потому, что постигает в своём свершении то, к чему другие смутно и с трудом прислушиваются.