Идеи Тихомирова в контексте творческого традиционализма

Теперь выясним, насколько тихомировское мировоззрение вписывается в рамки творческого традиционализма.

1. Вслед за своими предшественниками (прежде всего, Данилевским и Леонтьевым) Тихомиров полагал, что «основы русской жизни, характера, миросозерцания — дают обещание особого культурного типа <…> Только создавая конкретные применения своего к культурным запросам страны, давая свое, не худшее, а лучшее, нежели предметы иностранного ввоза — мы постепенно излечиваем страну, изуродованную подражательностью, и если не можем исправить поколения старшие, духовно иссякшие, то даем почву для более богатого национального развития новых поколений, выходящих из недр народа» (58). По мнению мыслителя, «Россия — это целый мир нового будущего, мир еще довольно хаотический, еще не сознавший вполне идеи своего развития, мир, полный борьбы противоположных стихий, однако все-таки обещающий для человечества нечто новое, своеобразное» (59). «<…> Россия есть и не Азия и не Европа, — подчеркивал он, — а Россия. Это, конечно, результат своеобразного смещения европейских и азиатских элементов на границах их соприкосновения. От этого у нас есть родство и с Европой и с Азией. Но как результат простого смешения, Россия не вышла бы Россией, а только некоторым материалом для превращения в Европу или Азию <…> У нас, к счастью, было нечто иное. Русская национальность <…> имела полную возможность быстро сложиться в некоторый определенный тип, который не просто смешивался с элементами европейскими и азиатскими, а органически уподоблял их себе как материал, а не источник своего развития. <…> Только это присутствие своего собственного органического типа создало Россию, только его развитие может дать ей и в будущем мировую роль» (60). Лев Александрович определяет Россию как «величайшую Империю огромной мощи и уже с явными надеждами на совершенно свою самобытную культуру, которой быть может, принадлежит в будущем даже всемирная миссия» (61). В другом месте он высказывается еще более оптимистично: «Перед нами <…> будущее, которое переживет, вероятно, европейскую цивилизацию и сменит ее» (62). «Прогресс» видится ему в том, чтобы «повысить русского человека и русскую жизнь путем развития тех самых основ мысли и жизни, на которых Россия выросла и существует» (63). «Россия уже давно есть, существует, имеет свой план развития. Дело государственного человека — только в том, чтобы понимать этот план и помогать его развитию. Российский человек — не творец России, а только один из органов ее развития. <…> Самостоятельные начала, сложившиеся в общем строе страны, сами дают тон ее политике <…>» (64).

2. По собственному признанию Тихомирова, разочарование в европейской цивилизации XIX в. (прежде всего, в ее политических формах) явилось одной из важнейших причин пересмотра им собственных убеждений: «<…> особенно решающее значение имело для меня то обстоятельство, что я имел случай ознакомиться на практике во Франции, какие результаты дает приложение к политике <…> принципа народной воли, который дотоле составлял основание моих политических идеалов. Зрелище это настолько поразило меня, что я решился подвергнуть радикальному пересмотру свои старые взгляды, или, точнее, привитые ко мне идеи французской революции» (65) (из письма к В.К. Плеве, 1888). Современная западная цивилизация, основанная на «принципах 89-го года», нарушила «духовное равновесие» европейских народов и тем поставила их «на путь ложный, на путь бесплодных химер, которые неосуществимы, а если бы были осуществимы, то сулят человечеству либо невыносимо деспотический строй, либо возвращение к диким временам». Более того, «новое общество живет и держится только потому, что не осуществляет своих иллюзорных основ, а действует вопреки им, и в новой форме воспроизводит лишь основы старого общества». Либеральная свобода «в области умственной <…> создала подчинение авторитетам крайне посредственным», а «в области экономической <…> создает неслыханное господство капитализма и подчинение пролетария», наконец, «в области политической, вместо ожидаемого народоправления — порождается лишь новое правящее сословие с учреждениями, необходимыми для его существования» (66). Парламентаризм «в государственном отношении превращает “нацию” в “толпу”, обезглавливает ее и отдает повсюду во власть краснобаям и софистам» (67). Вообще, либерализм мыслитель считал «больным» принципом (68). По его мнению, «идея всеуравнения охватывает весь Запад», которому поэтому грозит «культурная смерть» (69) ( явная перекличка с Леонтьевым).

3. Мировоззрение Тихомирова достаточно легко укладывается в формулу «Православие, Самодержавие, Народность», но саму ее он использовал крайне редко, возможно думая, что ее официальный статус может отпугнуть потенциальных сторонников творческого традиционализма, которых он надеялся обрести в широких слоях интеллигенции. Лишь однажды он дал развернутую характеристику «заветной триады», в передовой статье первого номера газеты «Русское слово» (она опубликована без подписи, но авторство Льва Александровича не подлежит сомнению). «<…> Мы верим в три краеугольные основы русской жизни, и наше мировоззрение может быть выражено <…> тремя словами: Православие, Самодержавие, Народность. <…> Конечно, если отождествлять Православие с духовной консисторией, Самодержавие с полицейским участком, а в народе видеть только «платежную единицу», как это делают и враги, и не по разуму усердные приверженцы этой формулы, то она станет мертвенною и формальною, вредною своим омертвляющим формализмом. Но истинный патриотизм смотрит иначе. Истинный патриотизм видит в Православии великое религиозное и культурное начало, которое воспитало народ наш, которое освещало вековой исторический путь его, и будет его освещать всегда. <…> Точно так же истинный патриотизм смотрит на Самодержавие как на особый выработанный нашей историей тип единодержавной власти, ни чего общего не имеющий с идеей европейского монархизма и абсолютизма — как на особый тип власти, развивающийся в процессе истории и в свете Православия. Именно в развитии идеи Самодержавия мы видим залог той истинной свободы, которую европейское человечество так тщетно ищет среди кровавых революций с помощью гильотины, с одной стороны, и динамитных бомб, с другой. Наконец, в народе истинный патриотизм видит ту нравственную стихию, в которой реально выражена великая идея Православия, и в которой находит себе живую опору и живой приток живых сил для своего развития идея Самодержавия» (70). Перед нами ярко выраженное творческое толкование уваровской триады. Мыслитель неоднократно подчеркивал в ней безусловный приоритет Православия. Например: «Либо православие, как определяющее начало нашего собственного национального существования и нашего собирания племен — либо Россия есть историческое недоразумение <…>»; судьба страны зависит «от того, удержится ли господствующим истинное понимание веры и Церкви» (71). Или: Россия должна быть «православной страной, т.е. страной, направляемою духом православия в культуре, в учреждениях, в исторической роли своей» (72).

4. Тихомиров считал, что «пореформенная Россия почти во всех отношениях, до сих пор не может установиться, найти тот тип равновесия, который дает возможность безостановочного развития. Мы несем, в этом отношении, наказание за ту поспешность, с которой ломали старое, с отрицанием его недостатков, но без положительного понимания его достоинств» (73). Главная беда страны в отсутствии четкой линии государственно-общественного развития, в постоянной опасности погибнуть между Сциллой либерализма и Харибдой бюрократизма: «”Чужеземная ложь” висит над Россией истинно роковым проклятием, потому что, мешая ее устроению, вгоняет ее в бюрократизм, которым невозможно жить и который, однако, поневоле приходится понимать как “временный” modus vivendi <…>» (74). Особенно обострилось беспокойство мыслителя относительно российского status quo в конце 90-х гг. В 1898 г. он писал: «Когда жизнь стоит на правильном пути — медленность развития не может возбуждать тревоги. Но мы находимся вовсе не в таком положении. Нам нельзя безнаказанно тратить времени. Нам нужна положительная работа в таком направлении, чтобы здоровые исторические начала наши не только “держались на позициях”, но получили поступательное движение. Нам нужна положительная работа в том направлении, чтобы умственный и нравственный авторитет, проникнутый этими здоровыми началами, становился над ничтожностью…<…> в настоящее время застой исторической России сам по себе есть средство ее крушения. Она должна подняться во весь рост — если не хочет совсем упасть» (75). В противоположность такому аморфному положению дел Лев Александрович выдвигал свой проект «перестройки общества по “старому“ историческому типу» (76).

5. По Тихомирову, зависимость Церкви от государства — «это <…> язва наша» (77). Он резко критиковал церковную реформу Петра I, ибо «в своем отношении к Церкви Петр подрывал самое основание монархической власти, ее нравственно-религиозную основу» (78). «При нормальном состоянии Церкви и государства — порабощения ни с той, ни с другой стороны быть не может, — подчеркивал мыслитель, — <…> необходимо соблюдение и охрана прав Церкви, ее самостоятельное существование. Только такая Церковь есть действительная, и стало быть, полезная с точки зрения верующего, ибо при самовольном искажении Церкви ничего нельзя ждать от Бога, кроме наказания. <…> Церковь должна быть самостоятельною и влиятельною силой нации. Только как таковая она и может быть нужна для государства, а, стало быть, государство, желая пользоваться благами, создаваемыми Церковью, принуждена по необходимости сообразоваться с ее советами, а не пытается переделать ее по своему, ибо из этой попытки, при успехе ее, никакой пользы получить не может, и все усилия, направленные в эту сторону, в лучшем случае, — составляют даром потраченное время и средства, а в худшем, т.е. в случае “успеха”, грозит уничтожить самый источник нравственного бытия нации» (79). По цензурным условиям, Лев Александрович не мог тогда прямо высказаться о конкретных мерах по ликвидации «вавилонского пленения» Православной Церкви в России, но как только это стало возможным, он явился одним из первых инициаторов изменения неканонической системы церковного управления и сторонником восстановления Патриаршества (см. его брошюру 1903 г. «Запросы жизни и наше церковное управление»). Но этот сюжет выходит за хронологические рамки нашего исследования.

6. «Сила всякой верховной власти требует связи с нацией, — отмечал Тихомиров. — Монархия отличается от аристократии и демократии не отсутствием этой связи, а лишь особым ее построением: через посредство нравственного идеала. <…> Монархическое начало власти, будучи высшим проявлением здорового состояния нации, особенно требует здорового состояния социального строя. Монархия не может действовать одними политическими комбинациями, не приводя к искажению собственной идеи. Все существеннейшие ее потребности, как общение власти с нацией, воздействие на национальную жизнь, и самое сохранение в нации господства нравственного идеала, — удовлетворяются главнее всего соответственным состоянием социального строя. В нем монархия находит свои главные средства действия. Это всегда сознавалось монархической властью, когда она не становилась бесповоротно на точку зрения абсолютизма. Забота о социальном строе характеризует все эпохи процветания монархий, которые всегда относятся к нему крайне бережно, стараются не ломать его, а именно на нем воздвигать свои государственные построения. <…> Для единоличной власти необходим развитой социальный строй. Он составляет естественное дополнение монархии и даже ее необходимое условие, точно так же, как сама монархия является естественным дополнением развитого социального строя, настоящим “увенчанием здания” его» (80). Таким образом, мыслитель выступал за такое строение общества, при котором власть могла бы напрямую взаимодействовать с нацией и опираться на ее лучшие силы.

7. О необходимости серьезной теоретической работы Тихомиров писал, пожалуй, больше, чем кто-либо вообще из русских традиционалистов. Еще до возвращения на родину, в письме П.И. Рачковскому (1888) он подчеркивал, что «меры надзора, репрессий и т.п. совершенно недостаточно в борьбе с идеями», что «против идеи и практики разрушения можно и должно выдвигать идеи и практику созидания, усовершенствования» (81). В 1892 г. он вопрошал: «Разработаем ли мы, наконец, сознательно те основы, какие надломаны в Европе, сумеем ли дать им сознательное употребление для избежания роковых “социальных противоречий” Европы?» (82) В 1893 г. — настаивал на том, что «нам нужна проверка и разработка самых принципов, которая бы дала более сознательное руководство в выработке мер практических», надеясь в области теории (а за ней и на практике) на целую революцию «против идей XVIII века» (83). В 1895 г. — спорил: «<…> Деятельность полезная возможна лишь при ясном сознании действительности. Точка зрения, которая видит основу общественного спокойствия в общественной бессознательности (такой точки зрения, в частности, придерживался Победоносцев. — С.С.), — мною поэтому нисколько не разделяется» (84). В 1897 г., — сетовал: «<…> как много нам еще нужно <…> мирной, спокойной разработки наших идеалов, прежде чем приступить к общественному строению, их достойному» (85). В том же году — объяснял: «<…> Понять <…> внутреннее свое существо — составляет для каждой страны вопрос величайшей важности. Для России он едва ли не важнее, чем для большинства других стран, — уже хотя бы потому, что он у нас постоянно возникает, а стало быть доселе остается неясным, спорным, нерешенным для русского национального самосознания. <…> Этот, по-видимому, столь отвлеченный вопрос имеет совершенно очевидное практическое значение, ибо мы постоянно наблюдаем, что различные его решения дают совершенно различные направления и внешней и внутренней политики нашей. Постоянные же колебания русского правящего слоя в понимании того, что такое Россия приводит к таким же колебаниям в направлении политики <…> твердое решение вопроса что такое Россия сразу открывало бы перед нами ясную и постоянную линию внешнего и внутреннего действия, систематического, сегодня осуществляющего то, что подготавливалось нами вчера, и закладывающего заранее предусмотренные цели на завтра и послезавтра» (86). Наконец, весьма любопытная запись в тихомировском дневнике от 24 января 1899 г.: «<…> Все (т.е. традиционалисты консервативного толка вроде Грингмута. — С.С.) мечтают действовать, хотя сами не знают ясно, что нужно делать. В этом и вся беда. Это стремление действовать производит пренебрежение к теоретической работе, которая в настоящее время единственно важна, а действия разумного, конечно, нет и быть не может, кроме чисто отрицательного, т.е. кроме борьбы против несомненно вредных либеральных или социалистических стремлений. Я боюсь, что это стремление действовать производится — если оставить в стороне простое честолюбие — также непониманием всех громадных размеров нашего незнания, а это непонимание возможно объяснить только тем, что они не сознают и самого принципа. Если бы они сколько-нибудь ясно представляли сам монархический принцип, то немедленно бы почувствовали, что мы не умеем связать его ни с Церковью, ни с социальным строем, а между тем, эту связь необходимо отыскать. Но им все представляется чересчур просто. Плохой признак! В конце концов — один Победоносцев понимает это, и потому-то он сочувствует теоретической работе. Но, к сожалению, он ей не помогает, не умеет и не хочет поддерживать людей, к ней способных <…> вроде хотя бы меня, или покойных [Ю.Н.]Говорухи[-Отрока], [П.Е.]Астафьева. Может быть, конечно, <…> что он понимает малые формы размера способностей этих людей <…> Но это еще не оправдание. Что же делать, коли ничего лучшего нет. <…> Во всяком случае, получая средства руководительного действия, мы бы сделались центрами возбуждения этой теоретической работы. Пример представляет даже такая тупица и нечестный сверх того человек как [A.A.] Александров. <…> Возникли бы со временем и лучшие силы. <…> А со стремлением действовать ничего, кроме глупости не выходит <…>» (87).

8. О внешней политике в 80-90-е гг. Тихомиров писал сравнительно мало. Но все же свое видение самих принципов участия России в международных делах он изложил весьма четко. Настаивая на «необходимости деятельного участия в международной жизни для возможности правильного внутреннего развития страны», мыслитель рисует, прямо скажем, головокружительные перспективы российского вмешательства в мировую политику: «<…> мы не можем и не должны ставить заранее никаких границ участию в мировой жизни и своему на нее влиянию. Эти границы, конечно, есть, они будут со временем показаны историей. Но собственно мы, заранее, их не можем сами ставить даже и в территориальном отношении. <…> Мы <…> не можем отказаться от задачи устроения хотя бы и всего земного шара, если бы к этому повела судьба, т.е., если хватит сил и если окажется необходимость. Мы не можем знать, не для нашей ли будущей культурной миссии приготовила Европа земной шар, подчинив его себе, подобно тому как Рим подготовил древний мир к появлению христианства. Нация, имеющая мировую культурную роль, не может в этом отношении предназначать заранее никаких границ своего воздействия. Они определяются только размерами ее сил и широтой ее миссии» (88). В начале ХХ в. Лев Александрович будет активно выступать в поддержку дальневосточной политики империи.

Итак, как нам представляется, Тихомиров очень ярко выразил в своем творчестве главные установки творческого традиционализма.