Синкопа и сквозная тема

Завершающее повествование ожидание, предчувствие повторения –"опять.. Рим…" – звучит еще и сквозной темой романа, в котором реальность плавится в "доменной печи" художнического, интеллектуального поля Веры Галактионовой, но не для того, чтобы стать бесформенной массой. Она перелита в романе в такие "новые меха", что, не утратив достоверности, вся дышит, звучит и жадно живет в ее пламенеющей прозе. Но нельзя не заметить и встречного беспокойного движения, обозначенного в названии повествования – "54 накануне тишины". Какой тишины? Священной и страшной, когда грозой апокалипсиса свернется ход истории? Или это та сосредоточенная тишина, обещающая жесткое отрезвление человеку, – когда все сказано, когда "предупреждение" становится буквально последним? Два мощных потока несут и держат толщу романа: уравновешенная сила, которой объяты как мимолетности жизни, так и все упорядоченное, кристальное в человеке и мире, и сила другая, запечатлевающая холодный и жадный переизбыток размера. Пять четвертей.

Пять четвертей – это сбившийся ритм жизни, это насилие синкопы над русской органикой, Синкопы, порождающей "музыкальный продукт приятной духовной дезориентации". Обрубание, сокращение, смещение ритмической опоры в образной ткани романа запечатлено как боль утраты простого и ясного ("производство полезного разрушено… вместо этого налаживается всюду лишь производство …вредного"), как горе исчезновения трезвого и радостного, как "туземная-животная-развязная" власть "покупателей человеческого униженья". Синкопа – это когда "жизнью правит нарушение, а не норма". И, кажется, всю жуть образа и его ненормальной власти вложила Вера Галактионова в песню человека-Циклопа (санитара морга): "Это была песня, мучительная, но на удивленье ритмичная, состоящая из гортанного клекота, короткого молчанья, протяжного воя, бессмысленного хрипа и дикого, разрастающегося стона. …он дико пел о том, как искаженная человеческая жизнь перетекает в искаженное инобытие – санитар пел об уготованном аде…И в этой звериной дребезжащей песне не было места слову и душе, но много было простора для застарелого, грубого страха перед бездной антивремени – и вечной тоски, которой исходила земля, приговоренная людьми к безобразным искажениям, тоже стоящей у черты смерти". Философия переизбытков и выпадений коснулась своей ледяной рукой буквально всего в этом повествовании, сместив акцент с сильной доли на слабую. Но в самом начале я говорила, что Вера Галактионова пишет роман-одоленье и тут полагает свою главную большую цель. Ее главный герой Андрей Цахилганов не только восстанавливает правильный размер и ритм в себе самом, но и готов к тому героизму, который "устраняет переизбыточность негодяйства" в России.

Борьба жизни и смерти, антигероя и героя, времени и анти-времени, чада синкопы и чистоты мелодии звучит в романе с мистериальной силой – как вечное настоящее, которое неподвижно и текуче одновременно. Ей пронизана буквально каждая строчка романа, обращенная к миру ли вешнему или внутрь человека. Конечно же, Вера Галактионова писала роман о "гигантском русском напряженье", выпавшим на нашу долю в XX столетии. И выдержать его должны были человек, народ, земля, связанные прозаиком воедино. Сила земли здесь читается как мученическая, растревоженная, "все погребающая – и не находящая успокоения": "Сухая, летучая черная пыль Карагана взлетала после нескольких дней весенней жары и носилась из края в край уже до самых осенних дождей…. Тысячелетняя дикая степь…. Она ободрана десятками тысяч замученных крестьян, священников, ученых, проложивших каналы… Их судьбы дочерна сгорали здесь, внизу, под землей – в шахтах, под тоскливо-просторной степью, во тьме". Это черное братоубийственное Солнце социализма, горевшее так горячо, "добытое невольниками, взамен живого выкатывалось на-гора из глубоких шахт Карагана… Жарко сгорая, оно пламенело ночами над стройками социализма… Социализм отапливался и освещался путем сжигания человеческих судеб. И потому это тепло не пошло впрок…У социалистического тепла выросла вдруг Рыжая демократическая хищная всепожирающая голова..". За этой пластической оболочкой мира, за этим мощным композиционным строем стоят "сожженные судьбы", вопиющие к нам, будущим. Но больше, после романа Галактионовой, будет уже нельзя сказать, что время "подземного солнца невольников" было только "историческим недоразумением" и опустошающим опытом.

Вера Галактионова смогла осуществить в своем новом романе, казалось бы, почти невозможное: переступив через хаос исторических и политических пристрастий нынешнего дня, развернув роман в пространстве четырех поколений, она еще раз показала способность современного русского искусства жить большими смысловыми построениями. А между тем, казалось, что эта способность уже напрочь утеряна – утоплена в потоке всевозможных литературных направлений, растащена на "оригинальные", но полые формы. Вера Галактионова выбрала такую позицию в художественном космосе русской культуры, что позволила ей восстановить эпическое дыхание исторического времени, в котором отцветали одни мысли, угасали разнообразные судьбы и страсти; в котором "собор идей" становился все более мощным, а человек – все более несчастным. Куда, куда ушла витальная сила всех "недовоплотившихся, не исчерпавших себя, прерванных русских судеб?" Автор чутко слышит все эти скорбные мелодии, все отзвуки недожитой жизни – а у нас почти каждое поколение в ХХ веке не успевало прожить своей судьбы до завершенности, до логической жизнестроительной исчерпанности. И все же "исторический пейзаж" романа я не назову сумрачным: в нем есть скрытая торжественность, словно внезапная полная ясность стала доступна каждому русскому человеку.

Под слоем "бьющегося пепла" истории, под слоем вечных скорбей и реформенного холода жизни – под всей этой толщей истории остается вера в сохранную и обязательную духовную конституцию мира: "Безнравственному казначею – быть Иудой. Нравственному – быть распятым. …Повышение нравственности в обществе всякий раз покупается кровью невинных… Последующая государственная мощь поднимется на духовности истребленных!" И носится, носится между небом и землей русский вопль, чрезмерный в своей тоске и в силе. Роскошь такой истории – в тягость отдельному человеку. Только роскошь такого простора способна вместить в себя весь драматизм судеб русских. Быть может уже последнюю жатву собирает история со своих людских полей? История, отклонившаяся от себя самой.

Художественный мир русской литературы выстраивается всегда в напряженном трудничестве. Роман заполнен до краев избытком умного и точного, углубленного слова. Тяжелы мыслью, будто спелые колосья пшеницы, его роскошные, сохраняющие красоту нетронутого, слова. И вместе с тем – поразительная экономия в трате слова, всегда ясное ощущение необходимости именно этого слова (так будет, когда болтающуюся за спиной косу девочки она сравнит с казачьей плеткой, или скажет, что "усталость наваливалась на людей, словно тяжелое невидимое одеяло..").

Роман требует от читателя напряженного внимания, умения проникнуть в глубину плотного, резко композиционного письма. Галактионова боится пустоты, у нее содержательно все, как будто в каждой точке уже присутствует кульминация, и мы, только начав роман, уже знаем, что нужны будут силы на "Рим… Опять…"; что символическая черная птица беспамятства героини обязательно материализуется. Найденная мертвой у порога квартиры героя, она, в свою очередь, отсылает нас к новой надежде – надежде, что Любовь не умрет. Ведь Андрей Цахилганов вернул свою мужественность…

Внутренняя красочность слова, полнота его звучания поражают нас своей прежней неслыханностью и, одновременно, узнаваемостью. Все происходит торжественно и необыденно, будто с каждого слова снят налет от его бесчисленных называний – писательница создает его вновь, передумывая и переживая в себе его подлинность. Слово у Галактионовой – честное. Между тем чувственность, а тем более женская, совершенно не свойственна ей. Она из тех редких прозаиков, которым доступно высшая срощенность слова и мысли. И тогда блестящие и стильные формальные новшества совершенно не навязывают своей новизны, но выглядят и читаются как новая органика традиции.

Не будем обольщаться: не побегут нынешние вещатели пошлости и грязного вздора рассказывать читателю о таком событии как появление в нашем литературном пространстве блестящего романа Веры Галактионовой. Все уникальное и значительное сегодня проходит мимо "унесенного ветром" реформ человека. Но такая литература и не навязывается читателю. Если он ее может и хочет понять, – он должен сам прийти к ней. Прийти, отбросив суету "неотложных дел" – прийти, умывшись и надев пусть старый, советского кроя, но чистый и добротный костюм. От прозы Веры Галактионовой в современном литературном доме стало надежнее и умнее.

Никогда в русской культуре не было жреческого отношения к форме, – "телу произведения". Нынешние экспериментаторы это еще и еще раз доказали хотя бы потому, что их формальные эксперименты можно беспрепятственно и бесконечно изучать теоретически. Тут всякое разъятие на части, отделение от "скелета" тех или иных "костей" совершенно ничему не вредит: целостность не нарушается просто потому, что ее нет. Отсюда и само "изучение" протекает необязательно, инвариантно и приятно во всех отношениях. Сочинение может подлежать изучению в любом положении: хоть справа, хоть слева, а то и вверх ногами. Все зависит от оригинальности взгляда критика и исследователя больше, чем от самого текста.

Читая Веру Галактионову трудно не испытывать какой-то озорной радости: наши господа постмодернисты мучаются уже лет двадцать, чтобы достичь технологических высот, описанных в западных модернистских теориях литературы, а тут на одном выдохе, одним мощным волевым жестом дана новая романная форма! И заметим – без всяких судорог новаторства. Такое блестящее, богатое ритмически, такое многоголосое произведение может быть только рождено, где потаенными швами-скрепами становятся бескорыстная трата личного творческого труда и этически-чистого национального дара. Трата "за други своя" и землю свою… Ведь не спасавший России, и сам не спасется.

Об авторе романа

Вера Галактионова – одна из ярких и крупных современных прозаиков России. Она взрывает привычные представления о женской прозе, как не имеет и никакого отношения ко всем модным "гендерным волнениям". Все ее творчество – утверждение особого типа русской прозы, в которой всегда сердечная наблюдательность была пронизана умной созерцательностью, в которой искренность, эмоциональность письма опиралась на жесткую продуманность формы, в котором злободневные и вечные вопросы раскрывались в своем единстве. Ей написаны романы "На острове Буяне", "54 накануне тишины" (последний из написанного), повести "Большой крест", "Снежный мужик", "Мы будем любить", "Со всеми последующими остановками", а также рассказы. Писательница отменно владеет и сказовой формой: "Трескуча трава", "Планида", "Золотые нумера" – это монологи людей из народа, ушедшие от нас пласты языка, сохраненные в памяти русской культуры. Творческий голос Веры Галактионовой, безусловно, один из самых мощных в современной прозе.

Все СМИ обошла весть о том, что создана поощрительная литературная премия "Большая книга" в размере 3 млн. рублей. И это хорошо – ее масштабы вполне сопоставимы с теми, что платило писателям советское государство за лучшие произведении. Вот только кто ее будет получать – снова все те же лица из номенклатурного списка, если жюри возглавляет Э. Радзинский, а одним из учредителей является М.Швыдкой? Все они клялись, что их интересует только качество творчества, подлинная художественность. Вера Галактионова – именно этот прозаик, отмеченный Богом, написавший Большие книги о русской судьбе и русском человеке. Я призываю читателей вмешаться в вопрос о присуждении премии "Большая книга" и провести читательскую конференцию по произведениям Веры Галактионовой.