СЪЕЗД СЕЛЬСОВЕТОВ В ГОРНОЙ АРМЕНИИ

 

 

Армянский зной – он розов и тяжел –

Рябит в лесу бегущею корзинкой.

Вьюки качая, замшевый осел

Натер лопатки пишущей машинкой.

 

Идут верхами: Жора – секретарь,

Два комсомольца, новый председатель

И беспартийный доктор – их приятель.

А под копытами кизил и гарь.

 

Клуб высоко. Нелегкий перевал.

Но честно служит конь. Вот глиняное зданье.

Выносят стол. «Товарищи, вниманье!»

А тар гремит «Интернационал».

 

И делегаты, ждавшие с утра

В расплесканной тени сухих акаций,

Поджавши ноги, вкруг стола садятся.

И деловая двинулась жара.

 

Уже учитель пишет протокол,

Графин с водой разломан солнцем резко,

И оглашается повестка

Под лепет рек и завыванье пчел.

 

Идут, скрипят колхозные дела

Арбой надежной – медленно, но споро.

Порою разгораются до спора,

Порой, как конь, мусолят удила.

 

Но каждый камень на крутом пути

Расшатан, поднят цепкими руками,

Чтоб шла легко дорога под возами,

Чтоб общий груз ладнее довезти.

 

Облит слепящей жестью горизонт,

Дымятся горы – добрая погода!

Счет трудодней и тракторный ремонт,

Покос в горах и заготовка меда…

 

На этот сад настороженных глаз,

Рук голосующих и слов гортанных,

Записок, брошенных на стол, и странных,

Но братских лиц – горячий сходит час.

 

Армянский говор непонятен мне,

А подхватило и меня теченье

Дел, пахнущих землей, и страстных дум кипенье

В рождающейся, как поток, стране.

 

1931

 

МОЙ РОД

 

 

Род мой темен, и навеки

Канул он в ночную синь.

Справа – тихвинские реки,

Слева – тульская полынь.

 

Не храню я родословий

В кабинетной тишине.

Иноземной терпкой крови

Нет ни капельки во мне.

 

И от предков мне осталась

Только память той земли,

Где ведут косую жалость

По‑над лесом журавли.

 

Всех даров земных чудесней

Пал в мой род – за чьи вины? –

Уголек цыганской песни

С материнской стороны.

 

Кто б он ни был – горбоносый

Парень с медною серьгой,

Расплетавший русы косы

В звездах полночи ржаной, –

 

От него мне нет покоя,

И по сердцу наобум

Бродит племя кочевое

Черногривых дней и дум.

 

1932

 

МОИ САДЫ

 

 

Мой первый сад, где в голубом апреле

Взыскательным мечтателем я рос,

Расставлен был по прихоти Растрелли

Среди руин, каскадов и стрекоз.

 

Чертеж забав и формула привычек,

Рассудка друг, он научил меня

Иронии кукушьих перекличек

И сдержанности мысли и огня.

 

Но русская курчавая природа

В моей крови бродила неспроста.

Меня влекли всё больше год от года –

Закат в лесах и розовая Мста.

 

На челноке пересекая устье

Родной реки, блуждал я наугад,

И цвел со мною в тульском захолустье

Неповторимый яблоневый сад.

 

Полна вся жизнь неугасимой жажды,

И мил мне шумный лиственный народ.

Свои сады встречал я не однажды,

Но каждый сад был все‑таки не тот.

 

Одни, как сон, мелькали ненадолго

В окне кают средь тополевой тьмы,

Когда меня несла чуть слышно Волга

На огоньки холмистой Костромы.

 

Другими был обманно я утешен,

И с той поры во сне и наяву

Ни финских хвой, ни харьковских черешен,

Ни ялтинских платанов не зову.

 

Лишь раз, в степи, измучен белым зноем,

Пустив на волю потного коня,

Я был охвачен сладостным покоем,

Под рокот вод, шумевших вкруг меня.

 

На грудь снегов по каменистым скатам

Шел этот сад, задумчив и суров,

Переплетен прохладой и закатом

И пересыпан громом соловьев.

 

Луна, плеща, купалась по арыкам,

Пел Саади угрюмый карагач.

Проснулся я – песок, холмы и в диком

Зеленом небе тонкий птичий плач.

 

Опять они, ребяческие бредни,

Призыв ветвистых братьев и сестер!

Каким же будет сад мой, сад последний,

Простой мечты отрада и простор?

 

Над русской ли срединною рекою

Средь камышей в болотистой луне

Отдам я жизнь вечернему покою,

Который здесь напрасно снился мне,

 

Или в кудрях насупленной чинары

Ко мне дойдут – и скоро, может быть, –

И ветра вздох, и волн ночных удары,

И голос тех, кого нельзя забыть?

 

Но всё равно – и радостней и шире,

На звездный зов, в скрещенье всех дорог,

В живом, зеленом, вечно юном мире

Я поднимусь – раскидист и высок!

 

1932

 

ИМЯ

 

 

Что вашего имени проще?

Прислушаюсь только – а в нем:

И Волга, и легкие рощи,

И в черной смородине дом.

 

Как детства зеленая давность,

Как песни некошеный луг –

Московский ваш говор и плавность

Черемухой пахнущих рук.

 

Но разве зрачки виноваты,

Что в их золотящейся тьме

Такие бывают закаты,

Как в Кинешме иль Костроме?

 

И разве не вышиты брови

Хвоинкой на снежной парче,

Чтоб петь мне о древней любови –

С татарской стрелою в плече?

 

О, песня, кляня и ревнуя,

Нам не в чем друг друга судить!

Другую под солнцем целуя,

Не мог я тебе изменить.

 

Подымем высокую жалость

Костром в вечереющей мгле,

Споем, как давно не певалось,

На милой, на грешной земле!

 

Хочу под дождями косыми,

В березах родного пути,

Я легкое русское имя

Последним произнести.

 

Между 1929 и 1932

 

СЕВЕРНАЯ ДОРОГА

 

 

Я люблю железные дороги,

Семафоры, будки и мосты…

Льдинкой тает месяц тонкорогий,

Чуть дымятся синие кусты,

Грудь щемит от песенной тревоги,

От лесной смолистой духоты.

 

Мчится поезд, искры рассыпая,

Оставляя версты по пути.

Лунная, звенящая, шальная

(В памяти иной мне не найти)

Юность, юность! Даже и такая,

Легкая, бездумная, – лети!

 

Городок, рассыпанный над балкой

(Память укололо, как иглой!),

Продает на станции фиалки,

Пахнет тесом, гарью и смолой,

Дым по кирпичам водокачалки

Пробежал волнистой полосой.

 

Вновь я ваш, товарные вагоны,

Злых костров косматое тепло,

Долгие ночные перегоны,

Мутное рассветное стекло,

Брови елок и сырой вороны

Против ветра тяжкое крыло!

 

Между 1929 и 1932

 

122. «Опущу я по туману…»

 

 

Опущу я по туману

Повода,

Укорять тебя не стану

Никогда.

Над собою взять победу

Нелегко, –

Если хочешь, я уеду

Далеко.

Нас разлука не встревожит

И во сне.

И не вспомнишь ты, быть может,

Обо мне.

Проживешь светло и строго

Весь свой путь.

Мне же вольная дорога

Ляжет в грудь.

Я пойду широкой рожью

В тот простор,

Где река легла к подножью

Синих гор.

Я в ручьях на косогоре

Смою боль

И вдохну всей грудью море –

Синь и соль!

 

1932

 

ПРЕДГОРЬЕ

 

 

Ничего я не прошу у неба,

Ни о чем не думаю, пока

Жизнь моя черствее корки хлеба

И синей кобылья молока.

 

Каждый день, пуская вороного,

Я считаю звезды у костра,

Каждый день горчит мне душу снова

Тот же ветер, что гулял вчера,

 

Горных пастбищ пестрое убранство

Розовеет в медленной пыли,

Вот оно – овечье постоянство,

Грудь и скулы матери‑земли.

 

Всё отдать, всё выветрить, остаться,

Как ковыль, летучим и сухим,

Над чужой кибиткою качаться

Или плыть, как бесприютный дым…

 

В кочевой неудержимой смене

Что осталось от веков и стран?

Облака, да голубые тени,

Да холмов верблюжий караван…

 

1932 Казахстан