Вклад этологии в познание поведения человека

Только что изложенные взгляды видного этолога новой формации показывают, насколько далеко ушла этология 70-х годов от первоначального варианта «классической этологии». Основные концептуальные схемы последней в их первоначальном виде имеют сейчас, по мнению большинства авторитетных этологов, в основном чисто исторический интерес. Вместе с тем мы не вправе преуменьшать ту поистине огромную роль, которую эти построения сыграли в свое время [7], и то несомненное влияние, которое они оказали на формирование наших сегодняшних представлений о самых общих принципах и закономерностях поведения животных в их естественной среде обитания. Не мог пройти даром и огромный опыт этологии в сфере строгого описания, классификации и категоризации поведенческих феноменов.

Ассимиляция бурно развивающейся этологией идей и методов других дисциплин (в первую очередь – физиологии и психологии), равно как встречное воздействие этологии на стиль мышления и методологию пограничных с ней естественных и гуманитарных наук – все это приводит на рубеже 70-х и 80-х годов к ее слиянию с тем синтетическим комплексом, который все чаще воспринимается и обозначается в качестве единого круга поведенческих и социальных дисциплин. Естественно, что в деятельности ученых, работающих в традициях такого комплексного подхода, зачастую трудно с полным основанием выявить «чисто этологические» мотивы и компоненты. Но мы все же попытаемся сделать это в надежде продемонстрировать реальный вклад этологии в познание человека и одновременно показать перспективность дальнейшего развития истинно научной этологии человека.

Основные направления исследований в этой области мы подразделяем на 5 тем, связанных с анализом экспрессивного поведения, поведения ребенка, коммуникации, социального поведения и социальной организации, с реконструкциями эволюции поведения на ранних этапах антропогенеза. Условность предлагаемой рубрикации обусловлена тем, что выделенные здесь категории широко перекрываются. Действительно, экспрессивное поведение служит средством невербальной коммуникации, тогда как она, в свою очередь, зачастую регулирует социальные взаимодействия и может /49/ служить основой для определенных форм социальной организации; коммуникация между матерью и. ребенком средствами экспрессивного поведения представляет собой взаимодействие, выполняющее функцию социализации ребенка; процесс становления человеческого поведения в антропогенезе затрагивает как тему коммуникации, так и социальной организации, и т.д. Чтобы хотя бы отчасти преодолеть неизбежное в данном случае неудобство перекрывания выделенных рубрик, мы будем пользоваться перекрестными ссылками.

1. Экспрессивное поведение. Первый, весьма внушительный для своего времени обзор этой темы дан Ч.Дарвином в его труде «О выражении ощущений у человека и животных». В этой книге великий натуралист наметил и все три главных пути исследования данного феномена, а именно: прямые наблюдения, анализ поведения субъектов, депривированных от внешних сенсорных воздействий (слепо-глухие дети) и кросс-культурные исследования. Первый метод преследует цель – каталогизации репертуара «выразительных движений». Эти каталоги (по существу – этограммы) могут быть использованы в сравнительных исследованиях для выявления гомологии (в частности, в лицевой мимике) между поведенческими актами у человека и прочих млекопитающих. Поскольку, как хорошо понимал Ч.Дарвин, для гомологизации можно использовать лишь наследственные акты, их строгое отделение от всех прочих, формирующихся под воздействием культурных влияний, требует контроля. Последний осуществим, во-первых, наблюдениями над детьми, не имеющими зрительного и акустического  контакта со своим окружением и, таким образом, неспособными к имитации поведения окружающих, и, во-вторых, сопоставлением форм экспрессивного поведения у представителей разных культурных общностей, не имеющих контакта друг с другом.

Все эти три подхода получили дальнейшее развитие в этологии. В качестве немногих примеров назовем каталог простейших мимических актов и жестов, включающий 136 категорий, из которых 40 описывают различные изменения конфигурации губ и рта [43], данные о наследственной детерминированности ряда мимических особенностей и комплексов экспрессивного поведения у слепо-глухих детей [31], многочисленные работы того же автора по выявлению общих мимических средств (универсалий) у разных этнических групп, многие из которых еще и сегодня находятся на культурной стадии охотников-собирателей [29]. В сравнительных исследованиях мимики человека и прочих приматов были достаточно убедительно показаны филогенетические истоки улыбки и смеха, берущие начало в т.н. «молчаливом оскаливании зубов», характерном для шимпанзе и ряда других видов обезьян [40].

Исследования ряда авторов [21] показали, что эмоциональное состояние человека во многих случаях находит явственное выражение /50/ в особенностях его позы, которую людям труднее контролировать, чем многие характеристики лицевой мимики. Оказалось также, что анализ репертуара всевозможных форм неконтролируемого субъектом поведения может служить важным подспорьем при диагностике психических заболеваний. В частности, в репертуаре «выразительных движений» у шизофреников полностью отсутствует пожимание плечами. Предполагается, что поскольку у здорового человека этот акт является двигательным эквивалентом вербальных конструкций типа «Кто может знать...», его отсутствие у' больных связано с определенными нарушениями языкового поведения [34]. Это лишь один пример теснейшей и взаимообусловленной связи между невербальными сигналами и языком, неразрывность которой у человека подчеркивают многие авторы [21, 45].

Весьма интересным и бурно развивающимся направлением является изучение роли экспрессивного поведения в коммуникативном процессе (см. ниже, пункты 2 и 3).

2. Поведение ребенка. Традиционные исследования этологов, многократно предпринимавшиеся в поисках генетически детерминированных форм поведения животных, послужили примером для аналогичной постановки экспериментов с новорожденными детьми. Полученные при этом результаты помогли разрешить давний спор между психологами-нативистами, считавшими, в частности, что зрительный мир ребенка не отличается от такового взрослого человека, и эмпиристами, которые утверждали, что лишь обучение переводит хаотическое восприятие мира новорожденным в организованное зрительное восприятие более зрелого субъекта.

Как показал Р.Фанц [14], ребенок в возрасте от 1 до 15 недель хорошо различает структурные особенности предъявляемых ему объектов, причем в это время именно эти особенности, а не форма и цвет предметов, являются для него наиболее существенной частью внешних стимулов. Среди моделей, которые экспериментатор показывает грудному ребенку, последний достоверно чаще фиксирует свой взгляд на схематическом изображении человеческого лица, чем на всех прочих фигурах – будь то диск с концентрическими линиями или одноцветный круг тех же размеров. Сейчас это явление кажется естественным, принимая во внимание первостепенную важность для новорожденного таких «социальных релизеров», как лицо его матери. Однако еще 15 лет тому назад выводы Р.Фанца были бы встречены многими по меньшей мере с недоверием.

Хотя колоссальная роль тесного контакта с матерью для нормального развития ребенка в первые месяцы его жизни кажется очевидной, социальные и социализирующие аспекты этих связей до недавнего времени оставались мало понятными. В начале 60-х годов интерес к этой теме был стимулирован известными опытами Г.Харлоу на макаках-резусах: детеныши, росшие с проволочной моделью «матери», впоследствии оказались /51/ полностью неприспособленными к жизненно важным взаимодействиям с себе подобными (в частности, на почве полового поведения)– в отличие от детенышей, выращенных «в обществе» таких же проволочных «матерей», но обтянутых бархатистой тканью [35]. В данном случае критическим фактором была признана необходимость телесных контактов с матерью, обеспечивающих детенышу тактильную стимуляцию. Эти выводы, чрезвычайно интересные и важные сами по себе и казавшиеся первоначально достаточными и в применении к человеку, породили нечто вроде модели «материнской стимуляции», имевшей широкое хождение до начала 70-х годов. Но уже в середине прошлого десятилетия Дж.Данн [28] указала на чересчур общий и упрощенческий характер этой модели. Автор подчеркивает важность детализированного анализа социальных взаимодействий между матерью и ребенком с первых дней рождения последнего. В этих взаимодействиях активная роль принадлежит не только матери, но и ребенку, определенным и явным образом модифицирующему ее поведение (как на ранней превербальной стадии, так и в период приобретения ребенком языковых навыков). Другая важная мысль, проводимая в этой статье, касается явления адаптабельности детского поведения, развитие которого характеризуется определенными чертами самоорганизации. Качеству родительского поведения, ориентированного на ребенка, придается более важная роль, чем его «количеству» в категориях затраченного времени.

В ходе такого рода исследований коммуникативного процесса между матерью и ребенком, проводимых в этологических традициях, были выявлены интересные половые различия в поведении детей (касающиеся интенсивности проявления разных форм экспрессивного поведения, степени ориентированности на мать, особенностей реализации внешних впечатлений при рисовании и т.д. [26, 54, 67]), а также количественные различия в структуре взаимодействий матерей с их детьми разного пола. По мнению Дж.Крука, в последнем случае мать, пресекая или поощряя те или иные действия ребенка, тем самым уже с первого года его жизни способствует (в значительной степени неосознанно) формированию тех связанных с полом особенностей в поведении нового члена социума, которые диктуются принятыми здесь культурными нормами. Нет нужды говорить о том, какое колоссальное значение имеют такого рода исследования для конструирования адекватных систем раннего воспитания в педагогике. Надо сказать, что многие вопросы здесь еще остаются почти неразработанными – например, значение специфики доязыковых взаимодействий между матерью и ребенком при подготовке его к определенному усвоению языковых навыков [68].

Из сказанного очевидна огромная роль, принадлежащая анализу тонких механизмов невербальной коммуникации между матерью и ребенком в первые месяцы и годы его жизни. Примером /52/ продуктивного подхода к этой теме может служить работа Дж.Андерсона [19], получившего крайне интересные данные по поводу жестовых «предшественников» целенаправленной речевой коммуникации. По мнению автора, эта роль в доязыковом поведении ребенка принадлежит исключительно жесту указания на объект указательным пальцем. Этот сигнал неизменно адресуется матери и всегда имеет внешний референт, т.е. обладает знаковой природой. Для матери данный жест служит признаком окончания предшествующей активности ребенка (например, его перемещений в том или ином направлении). Это облегчает ей контроль за действиями отпрыска и возможность их прогноза. Для ребенка индифферентная реакция матери обозначает отсутствие опасности со стороны объекта, на который он указывает. Тот же жест со стороны матери фиксирует внимание ребенка на ее указательном пальце и сразу же затем – на ее глазах, движениями которых мать указывает ребенку, куда ему следует идти в следующий момент.

Важно заметить, что описанный указательный жест отсутствует у наших ближайших родичей, шимпанзе [51], т.е. является чисто человеческим. В этой связи вспомним, что указание на объект служит в процессе обучения языку простейшим эквивалентом его «называния». Следующий шаг – присвоение объекту словесного знака, которое нередко сопровождает указующий жест [2, с. 348].

3. Коммуникация. Уже предыдущий пример прекрасно иллюстрирует всю важность невербального компонента в общении людей. О том же свидетельствуют уже самые поверхностные наблюдения, доступные каждому из нас. Если даже оставить в стороне просодические (например, движения головы и сокращения лицевых мышц в такт речи) и паралингвистические (жестикуляция в момент разговора) составляющие речевого поведения, остается целый ряд других поведенческих категорий, обеспечивающих передачу важной информации (экстра-информации, по выражению М.Эргайла) как между непосредственными участниками взаимодействия, так и в адрес наблюдателя, заинтересованного данным актом общения и намеревающегося использовать полученные сведения для планирования собственных действий.

В числе таких категорий М.Эргайл [21] называет, в частности, два пространственных показателя – расстояние между собеседниками (рroximity) и их ориентацию по отношению друг к другу, а также специфику обмена взглядами. Так, при разговоре симпатизирующих друг другу людей дистанция между ними невелика (при прочих равных), возможен кратковременный телесный контакт (прикосновение рукой), головы повернуты таким образом, чтобы видеть лицо собеседника. Глаза периодически встречаются, а общее время, на протяжении которого взгляд обращен к лицу партнера, занимает до 75% всего времени взаимодействия. Разговор между лицами, не испытывающими симпатии друг к другу, /53/ характеризуется прямо противоположными признаками. Вместе с тем, эта общая схема может существенно модифицироваться культурными влияниями [10]. В этом плане особенно интересна специфика тех культурных и психологических норм, которые определяют дистанцию между участниками акта общения, поскольку здесь мы имеем простейшую форму организации (геометрии) социального пространства [13].

Важность неконтролируемых невербальных сигналов для выявления собеседниками эмоционального контекста общения показана в интересных экспериментах Э.Гесса [38]. Он пришел к выводу, что расширенные зрачки воспринимаются взрослыми людьми в качестве признака, ассоциирующегося с такими качествами, как привлекательность, отзывчивость, хорошее настроение, а суженные – с холодностью, недружелюбием, эгоистическими тенденциями. Испытуемые обоего пола в возрасте свыше 18 лет дорисовывали на шаблоне, изображающем улыбающееся лицо, большие зрачки, а на изображении печального лица – маленькие. Поскольку маленькие дети в обоих случаях рисовали зрачки одинакового размера, есть основание заключить, что дифференцированная реакция на разную величину зрачков приобретается или совершенствуется за счет индивидуального опыта.

Вся важность способности людей контролировать свое невербальное поведение едва ли подлежит сомнению. Мы не говорим уже о тех формах экспрессивного поведения, которые эксплицитно или имплицитно «табуируются» обществом. Способность к самоконтролю и несомненно связанное с этой способностью умение распознавать значение эфемерных невербальных.сигналов, поступающих от собеседника, могут быть, по всей видимости, сознательно развиты индивидом. Все это обусловливает высокую индивидуальную изменчивость людей в отношении этих качеств [61].

Вклад этологии в наши познания о коммуникации у человека не исчерпывается одним лишь аспектом невербального общения. Вспомним, например, следующие слова известного лингвиста Ч.Хоккета: «Предположение, что мы сможем больше узнать о человеческом языке, изучая коммуникативные системы животных, на первый взгляд может показаться странным, но и минутного размышления достаточно, чтобы понять, что установить сущность данного предмета можно лишь в том случае, если мы знаем также, чем он не является» [17]. Именно противопоставление языка способам общения животных позволило Ч.Хоккету составить перечень признаков, общих всем человеческим языкам (почему они и названы универсалиями) и отличающих их от систем сигнализации и коммуникации у животных: таковы дискретность, семантичность, произвольность, перемещаемость и т.д. Эта тема неоднократно затрагивалась профессиональными этологами [62, 63], которые, таким образом, также внесли свой вклад в представления об уникальности человеческого языка как способа /54/ символического описания реальности и как наиболее эффективного средства передачи информации.

4. Социальное поведение и социальная организация. Тема социального поведения была уже частично затронута в пунктах 2 и 3. Кажется несомненным, что этологические методы «полевого» наблюдения позволяют раскрыть тонкие и нетривиальные аспекты социальных взаимодействий – например, механизмы, обеспечивающие cогласованность действий партнеров в сложно структурированных ритуальных действах [56].

Одну из задач изучения принципов организации социально значимого пространства этологи видят в том, чтобы получить данные, которые могли бы быть использованы для реконструкции ранних этапов антропогенеза (см. ниже, пункт 5). Методы такого рода исследований, на первый взгляд, кажутся близкими к таковым в этнографии, однако, в отличие от последних больше внимания уделяется индивидуальному поведению носителей той или иной социальной роли и реализации его в социальных взаимодействиях разного типа. В сфере интерпретации этих данных интересы этологов близко примыкают к вопросам, стоящим перед экологической антропологией (см. выше, разд. 4). Важное место в исследованиях этого направления занимают понятия индивидуальной дистанции и групповой территории.

Чтобы проиллюстрировать сущность этого подхода, рассмотрим данные [37] по поводу пространственной организации социума у !ко-бушменов. Элементарной ячейкой у этой народности является или нуклеарная, или расширенная семья (ехtended family). Несколько таких семей объединены в сообщество (band), все члены которого охотятся или занимаются собирательством в пределах участка местности, обозначаемого автором в качестве «территории». Внутри поселения такого сообщества жилища отдельных семей разделены расстояниями, исключающими возможность хорошей слышимости. В момент посещения данного сообщества членами другого последние устраиваются на временное жительство вблизи поселения хозяев, но на расстоянии значительно большем, чем дистанция между жилищами семей данного сообщества. Сообщество представляет собой достаточно замкнутое объединение, хотя и связано родственными узами с рядом других. Все они образуют группировку следующего уровня иерархии–нексус (nexus), охотничья территория которой включает в себя все территории входящих в нее сообществ. Какие-либо постоянные связи между такими группировками высшего уровня отсутствуют, т.е. они представляют собой полностью замкнутые эндогамные объединения.

Автор этой работы определяет «территорию» в терминах этологической концепции территориальности – как «простейшую, форму нетерпимости на почве пространственных запретов, которая проявляется со стороны животного по отношению к другим особям того же вида». Можно согласиться с тем, что понятие /55/ территории удобно как лаконичный описательный термин, однако в данном случае речь идет о достаточно отдаленной аналогии. У !ко-бушменов индивид, попытавшийся охотиться на территории другого сообщества, может дорого поплатиться за это, но лишь в том случае, если он заранее не испросил согласия ее владельцев. Вместе с тем, последняя возможность совершенно исключена, если речь идет о территории сообщества, относящегося к другому объединению (нексусу), не родственному данному. Иными словами, «территориальность» у бушменов основана на традициях и регулируется средствами вербального поведения. В основе регламентированного использования пространства лежит сложнейший комплекс культурных и этических правил, а также прекрасное знание экологической обстановки с учетом наличных ресурсов питания и долговременного прогноза их изменений. Таким образом, «охрана» охотничьего участка имеет в данном случае весьма мало общего с территориальным поведением животных, в основе которого лежат чисто импульсивные формы взаимной агрессивности.

Принципиально иная форма «территориальности», наблюдаемая у психически неполноценных лиц при их совместном пребывании в лечебных учреждениях, приписывается дисфункциям вербального поведения и общему обеднению внешней среды. В этих условиях нередко формируются социальные структуры типа жесткой линейной или пирамидной иерархии [21].

5. Реконструкции поведения гоминид на ранних этапах антропогенеза. Вопрос о том, каков был этологический и социальный облик ранних гоминид в период постепенного формирования физического облика современного человека (т.е. с конца плиоцена и на протяжении большей части плейстоцена)–это сейчас одна из центральных тем не только антропологии, но и всего содружества наук о человеке. Данные археологии дают надежные основания для предположения, что экологической формой существования пралюдей и формирующегося человека были охота и собирательство [41]. Что касается способов социальной организации и превалирующих форм половых отношений в предыстории человека, то здесь до недавнего времени все относилось к области самых вольных предположений. К числу основных вопросов, которые широко дискутировались и продолжают дискутироваться по сей день, относятся, в частности, следующие: были ли пралюди организованы в открытые коллективы, или же они жили замкнутыми группировками, практикующими жесткую территориальность; соответственно, строились ли отношения соседних групп на дружелюбии и нейтралитете (включая сюда символический дележ продуктами питания при встречах друг с другом), или же в основе межгрупповых отношений лежала неприкрытая агрессивность; насколько поздним приобретением была регламентированная форма семьи (будь то полигиния или моногамия) и как произошел переход к ней от промискуитетных половых отношений. /56/

Интенсификация этологических исследований на приматах (в частности, на человекообразных обезьянах), имевшая место в последние два десятилетия, и одновременное усиление интереса к изучению образа жизни этнических групп, до сих пор ведущих существование охотников и собирателей – все это позволило формулировать более правдоподобные гипотезы об этологическом и социальном облике ранних гоминид.

Сегодня уже явным анахронизмом звучит, например, следующее заявление: «... (предчеловеческое) стадо должно было представлять собой, за исключением лишь времени обороны от хищников и коллективной охоты, арену постоянных драк и стычек между самцами» [12]. Мрачная, кошмарная картина жизни предчеловека, как ее рисует Ю.И.Семенов – с «непрерывными, непрекращающимися драками», «бесконечными кровавыми конфликтами» самцов из-за самок, со стремлением самцов-обладателей «гаремных семей» к дальнейшему увеличению своих «гаремов» – все это не находит ни малейших аналогий ни в социальной структуре человекообразных обезьян (горилл и наших ближайших родственников шимпанзе [4, 59]), ни в обширных данных по образу жизни современных охотников-собирателей. Все это дает основание весьма скептически отнестись к идее, восходящей к популярной книге К.Лоренца «Об агрессии», что присущая современному человеку «врожденная» агрессивность была одним из важных движущих стимулов развития человечества* {*Развернутую критику этих представлений см. [52].}.

По-видимому, нет особых оснований отрицать важное значение обширных данных по этологической структуре популяций у шимпанзе для интересующей нас темы, а также правомочность экстраполяции этих сведений в область предыстории человечества [71]. В связи с этим, достаточно правдоподобной звучит гипотеза, что ранние гоминиды жили небольшими группами – не более нескольких десятков особей – периодически расщеплявшимися на более мелкие подгруппы. Никаких «гаремных семей» у них не было, а отношения полов строились на основе промискуитета, не включавшего в себя не только острой конкуренции, но и вообще каких-либо выраженных признаков антагонизма между самцами [1]. Устойчивая форма семьи с регламентированными персональными связями возникла лишь на сравнительно высокой стадии формирования культуры и была первоначально, как мы полагаем, полигинной.

{Прим. редакции «Скепсиса»: Е.Н. Панов справедливо критикует взгляды Ю.И.Семенова (высказанные в 1966 году) относительно существования гаремных семей – сам автор пересмотрел свою позицию еще в работе «На заре человеческой истории» (М., 1989.). Но факта существования конфликтов в предчеловеческом стаде это не опровергает. Кроме того, взгляды Семенова не имеют ничего общего с концепцией «врожденной агрессивности» Лоренца. О влиянии социальной эволюции на биологическую см. фрагмент из нового издания книги Ю.И.Семенова «Как возникло человечество» (М., 2002 - С. 729-730):

«Стычки, несомненно, имели место в стаде предлюдей. И существуют серьезные основания думать, что в основе их лежал половой инстинкт. Но причина конфликтов не в существовании гаремов. Таких объединений не было у антропоидов, и cейчас нет оснований думать, что они существовали у предлюдей. Корень конфликтов в стаде предлюдей – монополизация доминирующими самцами самок, находящихся в состоянии эструса. (Семенов Ю.И. На заре человеческой истории. М., 1989. – С. 69-77). В условиях, когда самок в объединении мало, и в то же время в нем существует жесткая иерархия, единственным способом смягчить соперничество самцов было пребывание в состоянии сексуальной восприимчивости по возможности большего числа самок. А это требует исчезновения эструса. И у человека эструс действительно не существует. Женщина в отличие от самки обезьяны способна к спариванию в любое время менструального цикла, исключая лишь незначительный по времени период менструального кровотечения.

Первой социальной нормой был не запрет создавать гаремы (таковых в стаде предлюдей не было), а отстранять кого бы то ни было от охоничьей добычи, от мяса. Обуздание зоологического индивидуализма началось с подавления не полового, а пищевого инстинкта»

Существование конфликтов и ограничивающих их половых табу доказывается в массе этнографических исследований. Литературу см. в: Семенов Ю.И. Как возникло человечество. Изд. 2. М., 2002. – С.730-731. Об эволюции семейной организации см. Семенов Ю.И. Социальная организация отношений между полами: Возникновение и развитие}

Гораздо больше противоречий вызывает до сих пор вопрос о том, были ли вышеописанные группировки закрытыми и территориальными, или открытыми для свободного обмена своими членами [43]. В трактовках этологической структуры популяций шимпанзе долгое время господствовала мысль об открытости демов. /57/

Однако в последние годы появляются немногочисленные данные, свидетельствующие о возможности смертельных исходов при заходах самцов на территорию соседнего дема [66]. Гориллы живут в целом замкнутыми группами, но не практикуют истинной территориальности; при встрече двух групп самцы-лидеры демонстрируют друг другу ритуализованные формы угрозы, которые никогда не переходят в открытые конфликты [59].

Много разногласий вызывает вопрос о том, в какой степени правомерно использовать для реконструкции социально-этологического облика ранних гоминид данные по современным охотникам-собирателям. Например, К.Леви-Стросс [47] считает, что здесь близкие аналогии (и тем более гомологии) неправомерны, поскольку социальная организация современных охотников-собирателей должна быть гораздо ближе к таковой в развитых цивилизациях, чем к организации в популяциях ранних гоминид. Кроме того, как указывает Дж.Кларк [24], какие-либо сопоставления крайне затруднены тем, что существующие данные по современным охотничьим народам, собранные воедино, демонстрируют высокую изменчивость их социальных структур и отсутствие какого-либо общего структурного принципа. Если, скажем, для !ко-бушменов из Южной Африки характерны полностью или частично замкнутые группировки с закрепленными за ними охотничьими участками («территориями»–см. выше, пункт 4), то совершенно иная картина наблюдается у бушменов-хадза из Танзании: здесь группировки полностью открыты, отличаются весьма непостоянным составом и численностью их членов, и, естественно, не практикуют ничего похожего на территориальность [70].

Заключение

Этология человека предстает сегодня перед нами как междисциплинарный комплекс, под эгидой которого сходятся и тесно переплетаются пути развития собственно этологии, психологии развития, социальной психологии, психолингвистики, семиотики, этнографии, антропологии и эволюционного учения. Можно ли сказать, что этология человека попросту дублирует деятельность всех этих дисциплин? Вероятно, нет, поскольку она сохраняет за собой вполне специфичную сферу компетенции, будучи ориентированной прежде всего на всестороннее изучение филогенеза, онтогенеза, культурной обусловленности и социальных функций экспрессивного поведения и невербальной коммуникации. В этом смысле, следуя Ю.С.Степанову, который рассматривает классическую этологию в качестве важнейшей составной части «биосемиотики» [13, с. 27–-32], этологию человека можно было бы обозначить как область знаний, призванную объединить в единое целое предмет био- и эгносемиотики. /58/

Хотя исходные теоретические построения классической УРОЛОГИИ оказались совершенно недостаточными в качестве концептуальной основы этологии человека, последняя отнюдь не потеряла органической связи со своей предшественницей, с которой ее связывает не только название, но также и общий для них стиль мышления квалифицированного полевого зоолога и биолога-эволюциониста, не говоря уже о целом ряде важнейших исследовательских приемов. В частности, сравнительно-эволюционный подход продолжает сохранять свою силу и в этологии человека – при том, , разумеется, условии, если пользоваться им достаточно осторожно, не забывая об уникальной, двойственной природе человека и об опасности ловушек поверхностных аналогий в сфере филогенетических построений. Вместе с тем метод аналогий, применяемый по принципу от противного, дает, как мы видели, возможность лучше понять сущностные характеристики чисто человеческих форм поведения (таких, в частности, как язык) в их научном сопоставлении с внешне сходными, но принципиально иными в своей основе категориями поведения животных.

Опубликовано в сб. Поведение животных и человека: сходства и различия. – Пущино, 1989. – С. 28-62

Список литературы

1. Алексеева Л.В. Полицикличность размножения у приматов и антропогенез. М.: Наука, 1977, 196с.

2. Брунер Дж. Психология познания. За пределами непосредственной информации. М.: Прогресс, 1977, 412с.

3. Дельгадо X. Мозг и сознание. М.: Мир, 1971, 264с.

4. Лавик-Гудолл Дж ван. В тени человека. М.: Мир, 1974, 206с.

5. Линден Ю. Обезьяны, человек и язык. М.: Мир, 1981, 227с.

6. Миль Дж.С. Система логики силлогистической и индуктивной. М.: Изд-во Г.Лемана, 1914, 880с.

7. Панов Е.Н. Этология – ее истоки, становление и место в исследовании поведения. М.: Знание, 1975, 64с.

8. Панов Е.Н. Методологические проблемы в изучении коммуникации и социального поведения животных.– В сб.: Итоги науки и техники, сер. зоол. позв. М.: ВИНИТИ, 1983а, т. 12, с. 5–70.

9. Панов Е.Н. Поведение животных и этологическая структура популяций. М.: Наука, 19836, 423с.

10. Панов Е.Н. Знаки, символы, языки. М.: Знание, 1983в, 247с.

11. Панов Е.Н. Роль этологии в изучении внутрипопуляционной организации: формирование современных взглядов.– В сб.: Системные принципы и этологичес-кие подходы в изучении популяций. Пущине, ОНТИ НЦБИ АН СССР, 1984, с. 49-71.

12. Семенов Ю.И. Как возникло человечество. М.: Наука, 1966, 576с.

13. Степанов Ю.С. Семиотика. М.: Наука, 1971, 145 с.

14. Фанц Р. Восприятие формы.– В сб.: Восприятие. Механизмы и модели. АД.: Мир, 1974, с. 338–350.

15. Хапнд Р. Энергетические модели мотивации.– В сб.: Моделирование в биологии. М.: ИЛ, 1963, с. 273–298.

16. Хайнд Р. Поведение животных: Синтез этологии и сравнительной психологии. М.: Мир, 1975, 855 с.

17. Хоккет Ч. Проблема языковых универсалий.– В сб.: Новое в лингвистике. М.: Прогресс, 1970, вып. 5 (Языковые универсалии), с. 45–76.

18. Altman S.A. Baboons, space, time, and energy. – Amer. Zool., 1974, v. 14, p. 221-248.

19. Anderson J.W. Attachment behaviour out of doors. – In: Ethological of child behaviour/Ed. N.Blurton-Jones. Cambr., 1972, p. 199–209.

20. Ardrey R. The territorial imperative. N.Y., 1966, 390 p.

21. Argyle M. Communication in human social interactions. – In: Non-verbal communication/Ed. R.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 243–269.

22. Blurton-Jones N.G. Growing points in human ethology: another link between ethology and social sciences? – In: Growing points in ethology/Eds P.P.Bateson R.A.Hinde. Cambr. Univ. Press, 1976, p. 427–450.

23. Brannigan C.R., Humpries D.A. Human non-verbal behaviour, a means of communication. – In: Ethological study of child behaviour/Ed. N.Blurton-Jones Camb., 1972, p. 37–64.

24. Clark l.D. Studies of hunter-gatherers as an aid to the interpretation of prehistoric societies. – In: Man the hunter/Eds R.B.Lee, I.deVore. Chicago, iggg p. 276–280.

25. Crook J.H. Social behaviour and ethology. – In: Social behaviour of birds and mammals/Ed. J.H.Crook. N.Y., 1970, p. 21–40.

26. Crook J.H. Darwinism and sexual politics of primates. – Soc. Sci. inf., 1973 v. 12, p. 7–28.

27. Danielsson B. Love Hi the South Seas. Lnd., 1956, 240 p.

28. Dunn J. How far do early differences in mother-child relationships affect later development. – In: Growing points in ethology/Eds P.P.G.Bateson, R.A.Hinde Cambr. Univ. Press, 1976, p. 481–496.

29. Eibl-Eibesfeldt I. Similarities and differences between cultures in expressive movements. – In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972 p. 297–314.

30. Eibl-Eibesfeldt 1. Der vorprogrammierte Mensch. Das Ererbte als bestimmender Factor in menschlichen Verhalten. Wien, 1973a, 288 s.

31. Eibl-Eibesfeldt I. The expressive behaviour of deaf-and-blind-born. – In: Social communication and movement/Eds M.v.Cranach, I. Vine. L.-N.Y.: Acad. Press, 1973, p. 163–194.

32. Eibl-Eibesfeldt I. Human ethology: concepts and implications for sciences of man. – Behav. and Brain. Sci, 1979, v. 2, p. 1 – 57.

33. Geist V. On the relationships of social evolution and ecology in ungulates.– Amer. Zool., 1974, v. 14, p. 205– 220.

34. Grant E.G. Non-verbal communication in mentally ill.– In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 349–372.

35. Harlow H.F. The development of affectional patterns in infant monkeys. – In: Determinants of infant behaviour/Ed. B.M.Foss. L.: Methuen, 1961, v. 1, p. 75 – 88.

36. Hazlett B.A. Ritualization in marine Crustacea. – In: Behavior of marine animals. - NY., L., 1972, v. 1, p. 97– 125.

37. Hpinz H.J. Territorially among Bushmen in general and the !ko in particular;– Anthropos, 1972, v. 67, p. 405– 416.

38. Hess E.H. The role of pupil size in communication. – In: Readings about the social animal/Ed. E.Aronson. San Francisco: Freeman and Co., 1977, p. 350 – 362.

39. Heymer A. Ethologisches Worterbuch. B., Hamb., 1977, 237 S.

40. Hooff J.A.R.M. van. A comparative approach to the phylogeny of laughter and smiling.– In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 209–242.

41. Isaak G.L. The archaeological evidence for the activity of early African hominids.– In: Early hominids of Africa/Ed. C.J. Jolly. L.: Duckworth, 1978, p. 220–274.

42. Janis L.J., Kaye D., Kirscher P. Facilitating effect of «eating-while-reading» on responsiveness to persuasive communications.– In: Reading about the social animal/Ed. E.Aronson. San Francisco: Freeman and Co., 1977, p. 63-72.

43. King G.E. Society and territory in human evolution. – J. Human Evol., v. 5, p. 323–332.

44. Konishi M. The attributes of instinct.– Behaviour, 1966, v. 27, p. 316–322.

45 Leach t. The inlluence ol cultural context on non-verbal communication in Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972, man.

46. Lehrman D.S. A critique of Konrad Lorenz theory of instinctive hv'ior.–Quart. Rev. Biol., 1953, v. 28, p. 337–363.

47 Levi-Strauss C. The concept of primitiveness.– In: Man the hunter/Eds D R Lee I deVore. Chicago, 1968, p. 349–352.

48 Lorenz K. On aggression. N.Y.: Bantam Books, 1967, 306 p.

49 Lumsden Ch.l., Wilson E.O. Promethean fire. Reflections on the origin of ind. Cambr., L.: Harvard Univ. Press, 1983, 216 p.

50 Medawar P.B. Does ethology throw any light on human behaviour?– In: Trowing points in ethology/Eds P.P.G.Bateson, R.A.Hinde. Cambr. Univ. Press, 1976 p. 497–506.

51 Menzel E.W., Jr. Communication about evironment in a group of young chimpanzees.–Folia Primatol, 1971, v. 15, p. 220–232.

52 Montagu A. Aggression and the evolution of man.– In: The neuropsychology of aggression. Adv. in Behav. Biol./Ed. R.E.Whalen. N.Y., L.: Plenum, 1974, v. 12, p. 1-32.

53 Morris D. The naked ape. A zoologist's study of human animal. N.Y.: McGraw-Hill, 1967, 252 p.

54. Moss H.A. Communication in mother-infant interaction.– In: Nonverbal communication. Adv. in the study of communication and affect/Eds L.Krames, PPIiner, T.AIIoway. N.Y.-L.: Plenum, 1974, v. 1, p. 171 – 192.

55. Peter H.R.H. A study of polyandry. Hague, 1963, 601 p.

56. Pitcarn T.K., Schleidt M. Dance and decision: an analysis of a courtship dance of the Medlpa, New Guinea.–Behaviour, 1976, v. 58, p. 298–316.

57. Purton A.C. Ethological categories of behaviour and some consequences of their conflantion.–Anim. Behav., 1978, v. 26, p. 633–670.

58. Scarr S. An evolutionary perspective on infant intelligence: species pattern and individual variations.– In: Origins of intelligence. Infancy and early childhood.–Ed. M.Lewis. N.Y.- L.: Plenum, 1983, p. 191–224.

59. Schaller G.B. The mountain gorilla. Ecology and behavior. Univ. Chicago Press, 1963, 431 p.

60. Slater P.J.B. A reassesment of ethology.– In: Biology of brains. L., 1974, p. 89–113.

61. Snyder M. Cognitive, behavioral, and interpersonal consequences of self-monitoring.– In: Perception of emotions of self and others. Adv. in study of communication and affect/Eds P.PIiner, K.R.Blankstein, I.M.Spigel. N.Y.-L.: Plenum, 1979, p. 181–201.

62. Tavolga W.N. Application of the concept of levels of organization to the study of animal communication.– In: Nonverbal communication. Adv. in study of communication and affect/Eds L.Krames, P.PIiner, T.AIIoway. N.Y.-L.: Plenum, 1974, p. 27-48.

63. Thorpe W.H. The comparison of vocal communication in animal and man.– In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 27–48.

64. Tinbergen N. An objectivistic study of the innate behaviour of animals.–Bibl. Biotheor., 1942, v. 1, p. 39–98.

65. Tinbergen N. Ethology'in changing world.–In: Growing points in ethology/Eds P.P.G.Bateson, R.A.Hinde. Cambr. Univ. Press, 1976, p.507–529.

66. Tutin C.E.G. Mating pattern and reproductive strategie