ИЛИ ТРИ ЖИЗНИ А. И. СУЛАКАДЗЕВА

Ты у него увидишь груды

Старинных лат, мечей, посуды...

Тут шлемы старые, гребенки,

Два телескопа,

Горшки для каши и солонки

Времен потопа.

Р. Бернс

Есть умы столь лживые, что

даже истина, высказанная ими,

становится ложью.

П. Я. Чаадаев. Отрывки и афоризмы

Александр Иванович Сулакадзев — наиболее известный отечественный фальсификатор исторических источ­ников, «творчеству» которого посвящен не один десяток спе­циальных работ.¹ К этому необходимо добавить, что он наибо­лее масштабный фабрикант подделок. По меньшей мере три обстоятельства дают нам основания для такого заключения: непостижимая дерзость в изготовлении и пропаганде фальши­вок, размах и «жанровое» или видовое разнообразие изделий, вышедших из-под его пера.

В случае с Сулакадзевым исследователь фальсификаций неизбежно вынужден не только обратить внимание на мотивы, технику изготовления подделок, но и попытаться пристально всмотреться в личность их автора, по-своему неординарную, которой были присущи погоня за знаниями, бессистемная лю­бознательность, романтическое фантазерство и в то же время дилетантизм, стремление выдавать желаемое за действитель­ное, решение проблем не столько с помощью знаний, сколько самоуверенным напором и остроумными выдумками.

Если верить автобиографическим записям Сулакадзева, он был потомком грузинского князя Г. М. Сулакадзе. Его отец, уже обрусевший грузин И. Г. Сулакадзев (1741—1821), воспиты­вался в одной из гимназий при Московском университете, зани­мал ряд канцелярских должностей, а с 1782 г. (до увольнения в 1808 г. в чине титулярного советника) служил рязанским губерн­ским архитектором и, как не без гордости сообщал Сулакадзев, «весь город перестроил и даже в уездах многое».² В 1771 г. И. Г. Сулакадзев женился на дочери рязанского полицмейстера С. М. Боголепова — Е. С. Боголеповой. В том же 1771 г. у моло­дых супругов в их небольшом сельце Пехлеце Ряжской округи Рязанской губернии и родился сын — А. И. Сулакадзев.

У Сулакадзева, видимо, были хорошие возможности для самообразования (о том, где он учился, нам неизвестно). Его дед по матери вел, по свидетельству внука, «записки своей жизни, кои весьма драгоценны, о царствованиях и происшест­виях».³ Эти «записки» до нас не дошли, но, как увидим ниже, они повлияли на творчество и интересы Сулакадзева. Любо­пытна и личность отца. Он имел значительную библиотеку ру­кописей и печатных книг, о чем свидетельствуют штампы на дошедших до нас книгах и рукописях: «Сулакадзев. 1771».⁴

Рано овдовев, отец Сулакадзева в 1778 г. вновь женился на некоей Е. Д. Сахновской. Сам Сулакадзев какое-то время слу­жил в гвардии, был женат на С. Шредер и с начала XIX в. обос­новался в Петербурге, где и умер в 1832 г.

От отца и деда Сулакадзев унаследовал неуемную жажду познания и интерес к различным областям науки. Вслед за де­дом он, например, занялся сбором сведений о «воздушных по­летах» в России и других странах. Продолжая увлечения отца, Сулакадзев активно пополнял библиотеку печатными книгами и рукописями. В течение многих лет он кропотливо и система­тически вел дневник, а затем «Летописец» наиболее интерес­ных современных происшествий. Сохранившиеся фрагменты за 20-е гг. XIX в. позволяют говорить о них как о примечатель­ных, во многом уникальных документах эпохи. Так, ознако­мившись уже в 1826 г. с «Горем от ума» А. С. Грибоедова, он записал: «Притом есть и колкости», а далее мстительно вспо­минает: «Разные случаи неблагодарности, против меня разных званий людьми оказанные».⁵ Впрочем, здесь не много записей о личной жизни автора, зато содержатся тщательные, скрупу­лезные выписки из газет и журналов (русских и иностранных) о политических событиях в стране и мире, известия об откры­тиях в астрономии, химии, физике, мореплавании, воздухо­плавании, сведения о ремеслах, театре, музыке, живописи, книгопечатании. Кажется, нет ни одной области знаний и ис­кусств, которые бы не интересовали Сулакадзева.

Среди многочисленных увлечений Сулакадзева особо сле­дует отметить его фанатический интерес к театральному ис­кусству. Дневники Сулакадзева пестрят записями о новостях театральной жизни Москвы, Парижа, Берлина, Петербурга. Их автор и сам пробовал свое перо в драматургии. Известны три пьесы, написанные Сулакадзевым в 1804—1805 гг. Одна из них — «Чародей-жид», где в качестве действующих лиц фигу­рируют Астролог, Анфан Лев, волшебник Эллим, куманская старуха Сивилла и т. д. Герои другой пьесы — «Волшебная опера Карачун» — волхв Карачун, чародей Полкан, молодая славянская волшебница Лада, ее соперница Мода, Кикимора, варяжский рыцарь Преал и др. Герои обеих пьес действуют в мире колдовства и романтической любви. Третья пьеса Сула­кадзева была написана им на тему русской истории. Это была драма «Московский воевода Иоанн».⁶

Специалистам в области истории театрального искусства еще предстоит, очевидно, профессионально оценить эти ранее неизвестные произведения Сулакадзева. Мы же заметим со своей стороны, что историческая драма Сулакадзева «Москов­ский воевода Иоанн» является таковой лишь по названию. Ее герои живут и действуют все в том же мифическом мире, од­нако в пьесе легко просматриваются и бытовые реалии начала XIX в. Для нас же важно другое: склонность Сулакадзева к те­атральным эффектам явно связана с его другими увлечениями, в том числе и с фальсификациями исторических источников.

Пытался постичь Сулакадзев и сферу политики. Вот обра­зец его размышлений по этому поводу, зафиксированных в дневнике за 1825 г.: «И я вернейшим чту, что Россия овладеет Константинополем и всею европейскою частию (доколе мож­но) (далее неразборчиво. —В. К.) или восстановит правление независимое..., а потом, усилясь, овладеет всем возможным.

Ее сила возрастает, и когда она остановит рост свой — тогда страсть укрепляться будет, но слабеть будет вера...».

Но вместе с тем уже из дневника и «Летописца» видно, что увлечения Сулакадзева неизменно несли на себе печать диле­тантизма. Им руководило не столько желание разобраться в сути явлений и событий, сколько стремление к чему-то таин­ственному, загадочному, от чего он получал какое-то востор­женное удовольствие. Тщательно записывая сведения об от­крытиях в самых различных областях естествознания, Сула­кадзев тут же серьезно рассуждает о смысле увиденных им снов, хиромантии; он верит в колдовство, восхищается графом Калиостро. Сулакадзева можно видеть в кругу известных, про­свещенных людей его времени, среди членов научных об­ществ, но в то же время один из современников вспоминает: «В Петербурге было одно, но очень благородное общество, члены которого, пользуясь общею, господствовавшею тогда склонностью к чудесному и таинственному, сами составляли под именем белой магии различные сочинения, выдумывали очистительные обряды, способы вызывать духов, писали апте­карские рецепты курений и т. п. Одним из главных был тут некто Салакидзи, у которого бывали собрания, и в доме его в одной комнате висел на потолке большой крокодил».⁷

Итак, перед нами мистик и хиромант, сумевший достать для отправления магических действий даже такой экзотиче­ский для России начала XIX в. предмет, как чучело крокодила. Это была одна жизнь Сулакадзева. Но не следует впадать в предубеждение относительно личности этого человека. Поми­мо занятий хиромантией и магией у Сулакадзева было много других интересов. Они составляли как бы еще две его жизни.

И одна из них была в высшей степени благородной. Как и отец, Сулакадзев был страстным коллекционером, или, как тогда нередко говорили, «археологом» — собирателем все­возможных древностей. Среди современников о коллекции Сулакадзева ходили самые невероятные слухи. По словам С. П. Жихарева, в марте 1807 г. Г. Р. Державин сообщил в кру­гу своих друзей, что у Сулакадзева «находится большое собра­ние русских древностей, между прочим, новгородские руны и костыль Иоанна Грозного».⁸ «Мне давно говорили, — возразил тогда археолог А. Н. Оленин Державину, — о Сулакадзеве, как о великом антикварии, и я, признаюсь, по страсти к ар­хеологии не утерпел, чтобы не побывать у него. Что же, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду та­тарских ханов, отысканную будто бы им в развалинах Сарая; обломок камня, на котором, по его мнению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы, престранную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, на­зываемого им новгородскими рунами; но главное сокровище Сулакадзева состояло в толстой уродливой палке, вроде ду­бинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков, — эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозно­го...».⁹

Титульный лист рукописи драмы А. И. Сулакадзева «Московский воевода Иоанн»

В свидетельстве Жихарева можно усомниться, поскольку в нем чувствуется воздействие рассказа Вальтера Скотта «Анти­кварий», стремление найти «русского мистера Олдбока». («На огромном старомодном дубовом столе, — писал В. Скотт, — грудой лежали бумаги, пергаменты, книги, всякие мелочи и безделушки, мало чем примечательные, кроме ржавчины и древности, о которой эта ржавчина свидетельствовала... Дове­ду была показана увесистая дубинка с железным шипом на конце. Ее недавно нашли в поле, на земле Монкбарнаса, непо­далеку от старинного кладбища. Дубинка была чрезвычайно похожа на те палки, которые берут с собой гайлэндские жне­цы, когда раз в год спускаются с гор. Однако ввиду ее свое­образной формы мистер Олдбок был весьма склонен считать, что это — одна из тех палиц, которыми монахи снабжали сво­их крестьян вместо более смертоносного оружия».¹⁰)

Известны и более авторитетные высказывания о коллек­ции Сулакадзева. А. X. Востоков, которому Н. П. Румянцев в 1823 г. поручил осмотреть ее для возможного приобретения, в 1850 г. вспомнил, что «покойный Сулакадзев, которого я знал лично, имел страсть собирать древние рукописи и вместе с тем портить их своими приписками и подделками, чтоб придать им большую древность...».¹¹ П. М. Строев в 1832 г. писал Н. Г. Устрялову: «Еще при жизни покойника (Сулакадзева. — В. К.) ярассматривал книжные его сокровища, кои граф Тол­стой намеревался тогда купить. Не припомню там списка Курбского, но подделки и приправки, впрочем, весьма неис­кусные, на большей части рукописей и теперь еще мне памят­ны. Тогда не трудно было морочить».¹²

Столь суровые, скептически-уничижительные оценки кол­лекции Сулакадзева тем не менее далеко не во всем оказались справедливыми. За годы своей жизни он сумел собрать дейст­вительно большую и ценную коллекцию печатных и рукопис­ных материалов. Основу ее, как уже говорилось, составили биб­лиотека и рукописное собрание деда и отца. В дальнейшем она пополнялась покупками, дарениями, а возможно, и изъятиями при подходящих случаях из церковных и государственных хра­нилищ и библиотек. Сулакадзев, например, получил в дар ряд книг и рукописей из библиотеки своего, как он пишет, «прияте­ля» — писателя, публициста, путешественника Ф. В. Каржавина, а затем, после смерти того, приобрел всю или большую часть его библиотеки.¹³ Загадочным путем в его коллекцию попали уникальные документы — реестры рукописей, при­сланных в конце XVIII в. в Синод по указанию Екатерины II (до начала XIX в. они хранились в делопроизводстве Сино­да).¹⁴

В настоящее время известна рукопись, числившаяся в кол­лекции под номером 4967, что говорит о минимуме письмен­ных и печатных материалов собрания.¹⁵ На одной из рукописей Сулакадзев записал, что у него «более 2 тысяч рукописей вся­кого рода, окромя писанных на баргаментах».¹⁶ Трудно про­верить в настоящее время достоверность этих свидетельств: сохранившиеся каталоги библиотеки называют от 62 до 294 славянских и западноевропейских рукописей, в том числе до 12 пергаменных.¹⁷ Сегодня известно местонахождение более 100 рукописей, принадлежавших Сулакадзеву. Их состояние заставляет с сомнением отнестись к приведенному выше сооб­щению Жихарева о небрежном отношении владельца к сво­им раритетам. Наоборот, Сулакадзев явно не жалел времени и средств на то, чтобы привести их в порядок. Он составлял сборники из разных рукописей, тщательно переплетал их, ста­вил своеобразный «экслибрис» («Ма[нускрипт] бу[мажный]») и обязательно номер по каталогу. Многие рукописи испещре­ны многочисленными библиографическими справками, все­возможными заметками владельца с оценкой их содержания, демонстрирующими несомненную его любознательность и ши­рокую начитанность. Так, в одном из сборников, озаглавлен­ном самим владельцем «Источником», он сделал характерные записи: «О вампирах-кровососах — умелое сочинение и любо­пытное», «Письмо китайского императора 1712 г. — любо­пытное», «Грозного Курбскому письмо 1564 единственно лю­бопытное», «Стихи Масленнице 1746 глупо-забавные». Здесь же мы можем встретить его выписки о ведьмах, свод известий об истории изобретения пороха и оружия и т. д.¹⁸

Рукописно-книжное собрание Сулакадзева, к сожалению, постигла участь многих коллекций его времени: оно было рас­пылено после смерти владельца, а значительная часть, по-ви­димому, вообще оказалась утраченной. Немалую роль в этом сыграл сам Сулакадзев, отпугнувший коллекционеров своими фальсификациями, а также убедивший жену, наследовавшую рукописи и книги, в их огромной ценности. В 1832 г., после смерти владельца, Устрялов с нескрываемым изумлением пи­сал Строеву: «Ябыл у вдовы его с К. М. Бороздиным..., хочет, чтобы купили все ее книги, и притом за 25 тысяч рублей».¹⁹ Непреклонность наследницы, видимо, сыграла свою печаль­ную роль: и петербургские, и московские коллекционеры, по­началу проявившие живой интерес к коллекции Сулакадзе­ва, вскоре объявили вдове едва ли не бойкот. Наследнице не удалось продать полностью рукописи и книги. Часть их бы­ла приобретена известными петербургскими коллекционера­ми П. Я. Актовым и А. Н. Кастериным (последний распрода­вал их еще в 1847 г.).²⁰ О печальной судьбе другой, по-види­мому большей, части рукописей и книг в 1887 г. рассказал библиограф Я. Ф. Березин-Ширяев. В декабре 1870 г. на Ап­раксином дворе в Петербурге в книжной лавке он увидел «множество книг, лежавших в нескольких кулях и на полу. Почти все книги были в старинных кожаных переплетах, а многие из них даже в белой бараньей коже... На следующий день я узнал, что книги, виденные мною в лавке Шапкина, принадлежали известному библиофилу Сулакадзеву, они со­хранялись несколько лет, сложенные в кулях где-то в сарае или на чердаке, и куплены Шапкиным за дешевую цену. В чис­ле этих книг было много брошюр и рукописей, которым Шапкин, вероятно, не придавал особой ценности, и продал их на вес в соседнюю бумажную лавку».²¹ По свидетельству Берези­на-Ширяева, в этой лавке ему удалось купить несколько руко­писей, в том числе дневник Сулакадзева за 1822—1824 и 1828 гг., несколько латинских, французских рукописей, а у купца Шапкина — «все иностранные книги, которых было бо­лее ста томов, а также часть и русских», в том числе издания сочинений Раймонда Люли 1566 г., Генриха Корнелия Агриппы 1567 г. и др., ряд рукописей.²² Как пишет Березин-Ширяев, незадолго до его покупок часть коллекции (по меньшей ме­ре 70 номеров рукописей) приобрел профессор математики Н. П. Дуров (ширяевские и дуровские рукописи собрания Су­лакадзева сохранились полностью).

В настоящее время «осколки» рукописного собрания Сула­кадзева находятся более чем в двадцати пяти коллекциях, раз­бросанных в разных хранилищах страны и за рубежом. Сре­ди спасенных материалов Сулакадзева много рукописей исто­рического содержания. Это «История о Казанском царстве» в списке XVII в., Хронографическая Палея XVI в., Сказание A. Палицына, Хронограф южно-русской редакции, отрывок Никоновской летописи в списке XVII в., сборники, списки пе­реводов исторических сочинений Вебера («Переменившаяся Россия»), Вольтера («История России при Петре I» — пере­вод с местами, исключенными в печатном издании цензурой), Страленберга, труды русских историков (А. И. Манкиева, М. В. Ломоносова и др.), сборник материалов XVIII в. о Е. И. Пугачеве. Из коллекции Сулакадзева сохранились пуб­лицистические сочинения С. Яворского, С. Полоцкого, B. Н. Татищева.

Известны коллекции рукописей литературного содержа­ния: список «Горя от ума» Грибоедова, три сборника пародий­ных стихотворных произведений XVIII в., в том числе знаме­нитый «Сборник Ржевского», переводы «Потерянного рая» Мильтона, «Орлеанской девы» Вольтера, языковые словари.

Среди рукописей широко представлены мистические, ма­сонские, каббалистические сочинения.

Сохранилось не менее десяти рукописных книг по домо­водству, сельскому хозяйству, фортификации, навигации, гео­дезии, пиротехнике.

Наконец, известно несколько памятников церковно-славянской и русской письменности — уставы, евангелия, жития свя­тых, патерики, молитвенники в списках XIII—XVI вв., в том числе пергаменные.

Собрание включало, если верить библиографическим за­пискам Сулакадзева на дошедших до нас рукописях, большую и ценную коллекцию печатных книг по истории, естествен­ным наукам, литературе, запрещенные издания, едва ли не полную подборку «Санкт-Петербургских ведомостей», в том числе петровского времени (материалы из нее печатались Сулакадзевым в журналах начала XIX в.²³).

И по объему, и по ценности рукописных и печатных мате­риалов коллекция Сулакадзева в его время была одной из наи­более заметных в России. Даже несмотря на ее трагическую судьбу после смерти владельца, она могла бы принести ему истинную славу. Можно сказать, что, если бы Сулакадзев не занимался фальсификацией исторических источников, его с благодарностью вспоминали бы сейчас как известного коллек­ционера, немало сделавшего для собирания и сохранения ру­кописно-книжных богатств.

Но Сулакадзев одновременно с увлечением коллекциони­рованием выбрал и еще одно занятие — изготовление и «от­крытие» фальшивых, никогда не существовавших памятников письменности, безудержное, прямо-таки маниакальное «ис­правление» подлинных памятников, фабрикацию своеобраз­ных реестров, описей, каталогов исторических материалов по отечественной и всемирной истории.

Корни этой «страсти» (или третьей жизни) Сулакадзева сле­дует искать в общественной и научной атмосфере первых десятилетий XIX в. Начало века было ознаменовано замечатель­ными открытиями в славянской и русской литературе и пись­менности: в 1800 г. вышло в свет первое издание «Слова о полку Игореве», спустя три года стал известен Сборник Кир­ши Данилова, еще через четыре-пять лет — Остромирово Евангелие. На страницах периодики появились сенсационные известия о книгах Анны Ярославны, «древлянских рукопи­сях», писанных руническими буквами, славянском кодексе VIII в., обнаруженном в Италии, и т. д. Все эти подлинные и мнимые открытия будоражили умы современников Сулакадзева. Казалось, что прошлое отечества, все больше и больше отодвигаясь в глубь веков, начинает щедро приоткрывать свои тайны. Энтузиазм первооткрывательства неизвестных источ­ников поддерживался оптимизмом, надеждой и даже уверен­ностью, что от взора исследователей скрыто еще немало па­мятников, способных перевернуть все исторические знания.

Несомненно, и Сулакадзев испытывал энтузиазм и опти­мизм первооткрывателя. Его записи на сохранившихся руко­писях коллекции говорят, что их владелец серьезно увлекал­ся поисками заинтересовавших его памятников, проявляя при этом немало энергии и деловитости. Он с жадностью ловил ка­ждый, в том числе и невероятный, слух о находках в области древней письменности. В дневнике за 1825 г. Сулакадзев, на­пример, записал сенсационную, но далекую от действительно­сти новость: «25 генваря слышал от Гр[игория] Иванови­ча] Лисенки, что в Москве в Сергиевом монастыре найден до 13 века на пергамине летописец Несторов, хотя не оригинал, но близкий к тому веку и весьма любопытный, найденный мо­нахом в ризнице Троицкого Сергиева монастыря в забитом шкафике, и свитки найдены любопытные и номоканоны древние необыкновенно».²⁴ А попавшие к нему реестры рукописей, присланные в конце XVIII в. по указу Екатерины II в Синод, он не случайно озаглавил «Где есть рукописи». В этих реест­рах он увидел надежное справочное пособие по розыску древ­них памятников.

Но с неменьшим энтузиазмом Сулакадзев использовал свою энергию и для фальсификации исторических источников. Как фальсификатор Сулакадзев, судя по воспоминаниям Жихаре­ва, становится известным в Петербурге около 1807 г., когда он сообщил Державину об имевшихся у него «новгородских рунах». Спустя три года тому же Державину, работавшему в это время над «Рассуждением о лирической поэзии», он предъ­явил выписки из якобы найденной им «Бояновой песни Славену», или «Гимна Бояну», а также известие о «Перуна и Велеса вещаниях», или «Произречениях новгородских жрецов». От­рывки из первого сочинения были даже опубликованы Держа­виным в 1812 г. в его собственном переводе.²⁵

Запись Ф. В. Каржавина в Соннике нач. XIX в.

Еще до этой публикации Державин поделился известием о находках Сулакадзева с А. Н. Олениным и Евгением Болховитиновым. Оба тотчас выразили сомнение в их подлинности. «Вы ездили, — писал Оленин К. М. Бороздину и А. И. Ермо­лаеву, — по белу свету отыскивать разные материалы к рос­сийской палеографии и едва нашли остатки какого-нибудь XI-го, а может быть, только и XII века. А мы здесь нашли че­ловечка, который имеет свиток, написанный во времена дяди и тетки Олега и приписанный Владимиром первым, что дока­зывает существование с приписью подьячих с самых отдален­ных веков Российского царства... Если же вам этого мало, то у нас нашелся подлинник Бояновой песни...».²⁶ Болховитинов же написал Державину: «Славянорунный свиток и провещания новгородских жрецов лучше снести на конец, в обозре­ние русских лириков. Весьма желательно, чтобы вы напечата­ли сполна весь сей гимн и все провещания жрецов. Это для нас любопытнее китайской поэзии. Сулакадзев или не скоро, или совсем не решится издать их, ибо ему много будет противоречников. А вы как сторонний и как бы мимоходом познако­мите нас с сею диковинкою, хотя древность ее и очень сомни­тельна. Особливо не надо вам уверять читателя о принадлеж­ности ее к I-му или V-му веку».²⁷ В письме к одному из своих приятелей в январе 1811г. Болховитинов еще более решитель­но высказался на этот счет: «Сообщаю вам при сем петербург­скую литературную новость. Тамошние палеофилы или древностелюбцы отыскали где-то целую песнь древнего славяно­русского песнопевца Бояна, упоминаемого в Песни о полку Игореву, и еще оракулы древних новгородских жрецов. Все сии памятники писаны на пергаменте древними славяноруни­ческими буквами задолго якобы до христианства».²⁸ В 1812 г. Болховитинов сообщил присланную ему Державиным выпис­ку из «Гимна Бояну» Н. М. Карамзину в разгар работы того над «Историей государства Российского». Заинтригованный открытием, Карамзин немедленно просил своего корреспон­дента объяснить: «Кто имеет оригинал, на пергаменте писа­ный, как сказано? Где найти и давно ли известно? Кто перево­дил?» — а заодно выражал желание получить «верную копию с Гимна Боянова, действительного или мнимого».²⁹

В 1816 г., готовя второе издание своего «Рассуждения», Державин просил писателя В. В. Капниста обратиться к Сулакадзеву и взять у него «окончание песни Бояновой Одину»: «Скажи ему от меня, что я его прошу убедительно еще ссудить меня списком с той песни и с ответов новогородских жрецов, ибо та песнь у меня между бумагами моими завалилась, что не могу найти; а ответов новогородских жрецов, хотя и обещал мне список, но еще от него их не получал, и мне все эти редко­сти хочется внесть в мое рассуждение для любопытства охот­ников, но не под моим именем, а под его, как и в книжках „Бе­седы" напечатано».³⁰

Запись А. И. Сулакадзева в Соннике, продолжающая запись Ф. В. Каржавина

Многие годы текст «Гимна Бояну» полностью не был из­вестен. Ю. М. Лотман нашел его список в архиве Державина в 60-х гг. нашего (т. е. XX. — Ред.) столетия. Свой оригинал Сулакадзев здесь описывает следующим образом: «Рукопись свитком на пергамине, писана вся красными чернилами, бук­вы рунические и самые древние греческие». Список разделен на два столбца: левый заполнен «руническими письменами», а правый содержит перевод «рунического» текста. Весьма показательна приписка Сулакадзева: ссылаясь на отсутствие «древних лексиконов», он сообщает читателю, что его пере­вод «может быть и неверен».

Воспользуемся примером, приведенным Лотманом, ко­торый дает возможность получить представление о «подлин­ном» тексте «Гимна Бояну» и его переводе.

Меня видоч косте зратаивъ Отличный самовидец сражений

Ряду деля славенся стру Для ради престарелого Славена

Оже мылъ мне изгоив И ты возлюбленный новопоселенец

Ладиме не переч послухъ Подлаживай, без противности слушателям.³¹

Данный образец «рунического» текста красноречиво пока­зывает, что в нагроможденных здесь псевдоанахронизмах, об­разованных от корней славянских слов, бесполезно искать ка­кой-либо смысл. «Рунический» текст, по замыслу Сулакадзе­ва, должен был подтвердить древность «Гимна Бояну» — чем темнее, непонятнее такой текст, чем больше в нем заумных слов, искусственных архаизмов («удычь», «кон уряд умыч кипня», «Очи вды кнен клу точи» и т. д.), тем более древним должен представляться источник. По словам Лотмана, древ­ность памятника, в понимании Сулакадзева, состояла не про­сто в непонятности его текста для читателя нового времени, а в принципиальной непонятности.

Но если «рунический» текст, написанный к тому же изо­бретенными самим Сулакадзевым буквами, отразил достаточно примитивные представления фальсификатора о признаках древности славянских письменных памятников, то его пере­вод «Гимна Бояну» вызывает куда больший интерес. Как от­метил Лотман, это «произведение, не имеющее сюжета, а со­стоящее из отдельных отрывочных изречений». С этим можно согласиться в том смысле, что в «Гимне Бояну» нет действия. Однако краткие изречения явно объединяет фигура древнерус­ского певца Бояна. «Гимн Бояну» представлен как чудом сохра­нившийся «остаток» «песнотворений» древнерусского поэта и певца. Не случайно фальсификатор озаглавил его: «Песнь, сви­детельствующая Бояновы прославления престарелому Славену и младому Умилу, и злому Волхву врагу». В этой песне рас­сыпаны многочисленные исторические реалии «седой древно­сти», как они представлялись Сулакадзеву. Здесь фигурируют князь Славен и его старшины, мужественные воины, просла­вившие в сражениях свои мечи еще до легендарного князя Кия, упоминаются некие «Сигеевы дела», Валаам (с ним мы еще не раз встретимся), который «злато хранит», и т. д.

И вместе с тем «Гимн Бояну» содержит еще один, пожа­луй основной, пласт информации. Он раскрывает загадочную фигуру «песнотворца Бояна», к которой было приковано об­щественное внимание России начала XIX в. в связи с очень не­ясным и единственным упоминанием о нем в поэме «Слово о полку Игореве». Прежде всего в «Гимне Бояну» подробно представлено родословное древо певца. Оказывается, Боян — «Славенов потомок», внук певца Злогора, память о котором «волхвы истребили», сын Буса, «охранителя младого Волхва». Одновременно рассказано и о самом Бояне. Это — старый во­ин, очевидец многих сражений, едва не погибший от «дальних народов», человек, потерявший в битвах слух, не раз тонув­ший, а теперь воспевающий «Сигеевы дела».

Иначе говоря, «перевод» «Гимна Бояну», несмотря на свою бессюжетность, представлял известную цельность. Под­делка вводила в общественный оборот образец творчества ре­ально существовавшего, но малоизвестного и загадочного ис­торического лица, содержала вымышленные факты его био­графии, рассказывала о событиях древней истории. Более того, «Гимн Бояну» знакомил еще с одним, даже более древ­ним поэтом и певцом — Злогором. Несмотря на отсутствие в «Гимне Бояну» хронологии событий, очевидно, что повест­вование ведется о глубокой древности. Подделка пропаганди­ровала идею высокого уровня развития славянского народа, к которому принадлежал Боян: в обществе, описанном здесь, су­ществовали суды, славившиеся своей справедливостью, раз­витые денежные отношения (оплачивался даже труд стихотвор­ца), были высокая письменная культура и «песнотворчество». На первый взгляд перед нами — пример бессознательной модернизации фальсификатором общественных отношений древности, а также плод «оссианического поветрия», охватив­шего Европу после известных подлогов Д. Макферсона. Одна­ко дело вряд ли сводилось только к этому. Смутные представ­ления Сулакадзева, почерпнутые им из книг, о «варварском» периоде в истории народов, почему-то не побудили его разви­вать тему жизни своих героев того времени, когда их согрева­ли, как сказано мимоходом в «Гимне Бояну», только «звери­ные меха». Наоборот, в патриотическом воодушевлении он последовательно раскрывает тему славы, победоносных похо­дов славян. Это вряд ли можно признать случайным — фаль­сификатор по-своему интерпретировал научные споры XVIII— начала XIX в. об уровне общественного и культурного разви­тия славян. Своим изделием он явно преследовал цель попол­нить доказательствами ту точку зрения, согласно которой сла­вяне оказались едва ли не преемниками Древнего Рима, опе­режая по своему развитию все остальные народы Европы. В этом смысле Сулакадзев действовал по логике Д. Макферсона и В. Ганки, хотя, разумеется, и не столь умело.

Тем не менее «Гимн Бояну» первоначально произвел силь­ное впечатление на современников-непрофессионалов. Об этом можно судить и по переводу Державина, по тому, что поддел­ка как вполне достоверный исторический источник использо­вана в биографии Бояна, опубликованной в 1821 г. в «Сыне Отечества». «В сем гимне, — писал литератор Н. И. Греч, — довольно подробно сам Боян о себе рассказывает, что он пото­мок Славенов, что родился, воспитан и начал воспевать у Зимеголов, что отец его был Бус, воспитатель младого Волхва, что отец его отца был Злогор, древних повестей дольный пе­вец, что сам Боян служил в войнах и неоднократно тонул в во­де».³²

Впрочем, как мы могли убедиться выше, в научных кругах к «Гимну Бояна» сразу же сложилось недоверчивое и даже откровенно скептическое отношение, поддерживавшееся тем, что владелец так и не осмелился опубликовать полностью свою «драгоценность». Окончательный приговор этой подделке был произнесен Болховитиновым. Касаясь изобретения славянской письменности и отметив, что некоторые из западных ученых хотели оспорить первенство Кирилла и Мефодия в изобретении славянского алфавита, относя его возникновение даже к IV в., Болховитинов далее продолжал: «Некоторые и у нас хвалились также находкою якобы древних славено-русских рунических письмен разного рода, коими написан Боянов гимн и несколько провещаний новгородских языческих жрецов, будто бы пято­го века. Руны сии очень похожи на испорченные славянские буквы, и потому некоторые заключали, якобы славяне еще до христианства издревле имели кем-нибудь составленную осо­бую свою рунную азбуку и что Константин и Мефодий уже из рун сих с прибавлением некоторых букв из греческого и иных азбук составили нашу славянскую!.. Такими славено-русскими рунами напечатана первая строфа мнимого Боянова гимна и один оракул жреца... Но и сие открытие никого не уверило».³³

Читатель, однако, ошибется, если подумает, что разоблаче­ние фальсификации «Гимна Бояну» смутило Сулакадзева. От­нюдь нет, оно лишь подвигло его на более продуманные и ос­торожные действия, а главное — на поиск иных форм и видов подачи и изготовления подделок исторических источников. Более того, постепенно он перешел на поточную фабрикацию подделок.

Одна из них всплыла лишь спустя много десятилетий по­сле ее изготовления. В 1823 г. винницкий архиепископ Иоанн Теодорович во время объезда своей епархии в «глухом уг­лу Подолии» приобрел пергаменную лицевую рукопись на 113 листах. Рукопись поразила архиепископа своей древно­стью: в ней имелись даты 999 г. и 1000 г. от Рождества Христо­ва. Ее поля, свободные места были сплошь заполнены мно­гочисленными приписками известных и ранее неизвестных исторических деятелей Руси X—XVII вв. В их числе фигури­ровали первый новгородский епископ («Иоаким от Корсуни»), первый российский митрополит Леон, патриарх Никон, в биб­лиотеке которого в 1652 г. находилась рукопись, некие Оас, Урса, Гук, Володмай, чернец Наленда-«псковит» и т. д. Но, по­жалуй, наиболее замечательны в обнаруженной рукописи две приписки. В первой говорилось, что настоящим молитвенни­ком новгородский посадник Добрыня благословил великого князя Владимира («Благословлю Володимярю. Добрыня въ с[вя]темъ Хрещении Василию»). Вторая приписка представля­ла собой дарственную запись Владимира, согласно которой он возвращал молитвенник Добрыне для поминания его грешной души.³⁴

Приписки свидетельствовали об обнаружении самой древ­ней из известных до этого русских рукописей, восходящей к великокняжеской библиотеке, а затем бережно сохранявшейся православным духовенством вплоть до патриарха Никона, по­сле которого она попала к некоему Михаилу Чечетке.

Иоанн Теодорович не стал делать секрета из своей наход­ки. Она вызвала огромный интерес среди украинской интелли­генции. Спустя два года «молитвеннику» великого князя Вла­димира, как он стал с тех пор называться, был посвящен спе­циальный доклад И. И. Огиенко на заседании научного товарищества имени Т. Г. Шевченко во Львове, на основе ко­торого автор затем опубликовал специальную статью.³⁵

Доклад и статья Огиенко вносили существенные поправки в слухи о сенсационном открытии. Знакомство с рукописью показало, что она включала действительно молитвенник, од­нако была новгородского происхождения и создана не ранее XIV в. Констатировав эти бесспорные обстоятельства, Огиен­ко тем не менее отнюдь не дезавуировал ее значения. Оставляя в стороне палеографический анализ наиболее важного в руко­писи — приписок, он решительно заявил, что «молитвенник» представляет собой северорусскую копию подлинной рукопи­си 999 г. украинского происхождения, которая зафиксировала и все имевшиеся в оригинале X в. приписки.

Однако и столь хитроумная интерпретация, призванная хоть как-то поддержать значимость «молитвенника» как древ­него памятника украинской письменности, не смогла спасти его от уничтожающего разоблачения. В 1928 г. разбору статьи Огиенко посвятил свою работу М. Н. Сперанский. Проведя де­тальный палеографический анализ приписок, Сперанский лег­ко и убедительно показал, что и речи не может идти об их сколько-нибудь значительной исторической ценности. Напом­нив, что рукопись «молитвенника» была известна еще в 1841 г. как происходящая из собрания Сулакадзева,³⁶ Сперанский ло­гично связал фальсификацию ее приписок с этим лицом. Пе­ред нами, писал Сперанский, «подлинная рукопись новгород­ского происхождения XIV в., но с поддельными приписками, сделанными позднее, притом по письму, подражающему с па­леографической точки зрения неудачно письму древнему, — обычная манера Сулакадзева...».³⁷

Ко времени развенчания фальшивки Сперанский имел все основания при атрибуции ее автора ссылаться на «обычную манеру Сулакадзева» в подделках письменных источников. И из литературы, и самому Сперанскому уже были хорошо из­вестны несколько подобных изделий Сулакадзева, в которых подлинные рукописи «удревнялись» фальшивыми приписка­ми.

Судьба таких рукописей оказалась во многом аналогичной судьбе «молитвенника» великого князя Владимира. Еще в 1881 г. князь П. П. Вяземский сослался в своей работе о мона­стырях на Ладожском и Кубенском озерах на пергаменный «вселетник» новгородского митрополита XI в. Илариона как на вполне достоверный источник. В нем под 1050 г. говори­лос