Джомолунгма – путь к вершине и возвращение

 

 

Перерыв в муссоне

Итак, перерыв в муссоне. Небо будто из плотной ткани. Яркая голубизна над Эверестом режет глаза. Вытянутые в длину полосы дрожащего воздуха извиваются, как окалина в вязкой массе. Расстоя­ние до Эвереста скрадывается. Я часами могу наблюдать за тем, как движется воздух над долиной Ронгбук. Внешне нет никаких про­явлений природных сил, ни бури, ни тумана, ни дождя, муссон как будто кончился. Но все это сдав­ленное пространство заряжено энергией: кажется, что поднялись древние силы и отодвинули бело-голубую полосу облаков. Краски небосвода оживляют землю. Пятна зелени на склонах и даже камни излучают энергию. Я это вижу и чувствую. Не хочется двигаться, но надо. Я прекрасно адаптировал­ся к высоте. Одышки больше нет. После семи недель, проведенных на высоте 5000 метров, я чув­ствую себя в базовом лагере как дома.

Еще раз убеждаюсь, что чем чаще бываешь на большой высоте, тем быстрее каждый раз привы­каешь к недостатку кислорода. Новичкам это дается труднее. В моих первых экспедициях я му­чился больше, чем в последующих.

Тогда, в 1969-1970 годах, у меня было ощущение парализованности, неуверенности, глубокого отчая­ния. А теперь, после упорных по­вторений, тело стало не просто тренированным, оно сохраняет па­мять о своих возможностях, легче перестраивается на высотный ре­жим.

И тем не менее три-четыре неде­ли все равно нужны для адаптации. Без такой подготовки восхождение на вершину Эвереста было бы немыс­лимо, даже если перед этим ты по­бывал на всех восьмитысячниках мира. Адаптация к высоте является основным условием. Но я ничего не предпринимаю для ускорения этого процесса.

Так же, как ждал хорошей по­годы, я жду наилучшего состоя­ния своего организма.

Мое одиночное восхождение, как и сама жизнь, полно неиз­вестности — в нем много непред­сказуемого, рискованного, зависяще­го от случайности и потому нело­гичного. Было бы глупо пытаться рассчитать все. Одиночное восхож­дение на Эверест — это не ариф­метическая задачка.

Я верю в человеческие ин­стинкты. Когда человек оказыва­ется перед выбором — выжить или умереть — он поступает верно. Но я не могу ставить себя перед таким выбором. Альпинизм вообще не должен ставить человека перед таким выбором. И Нена с этим согласна, она целиком полагается на меня.

А может быть, она прячет тревогу от самой себя? Или от меня? И успокаивается, ведя дневник?

 

«15 августа 1980 г. Мы выходим. Как я ждала этого! Мы пойдем к леднику Восточной Ронгбук и по нему дальше вверх. По мере того, как небо становится чистым, улучшается и мое внутреннее со­стояние. В горах мы ближе к самим себе. Все как будто концентрирует­ся внутри нас. Может быть, дей­ствительно становятся более весо­мыми наши познания, может быть, меньше отвлекающего. Чувства обостряются. Особенно это сказы­вается на моих отношениях с Райнхольдом. Здесь в нем в полной мере проявляется южный тиролец. Он раскрепощен, мыслит свободно, но консерватизм маленькой деревень­ки в Доломитах, где Райнхольд вырос, не оставляет его.

Если он чего-нибудь хочет, для него нет препятствий. Он бывает и сдержан, и груб, а чаще всего недоверчив. Неделями я наблюдаю за Райнхольдом как бы через стекло. С ним очень хорошо ходить в го­рах. Наверху он становится самим собой. Он так сентиментален за своей суровой оболочкой, которая за 30 лет альпинизма превратилась в панцирь из-за завистливого от­ношения к нему в Южном Тиро­ле. А теперь этот панцирь стал прозрачным.

Сегодня я чувствую себя не­важно. Дорога длинная, но она станет легче, если не надо будет тащить груз. Головная боль, кото­рая мучила меня в начале путешествия, прошла. Я тоже хорошо адаптировалась. И мне нравится идти вверх с Райнхольдом, быть с ним рядом. Каждый идет своим шагом, но мы не отдаляемся друг от друга. Каждому нужно простран­ство, чтобы предаваться собст­венным мыслям».

 

Упаковка грузов проходит на этот раз быстро. В передовом базо­вом лагере есть все: продукты на четыре недели, горючее, снаряжение для подъема на вершину. Нельзя забыть ни одной мелочи: фото­пленка, альтиметр, запасные очки. Мысленно я перебираю список ве­щей. Я представляю себе все вос­хождение, шаг за шагом, бивак за биваком, все, что мне будет нужно выше лагеря 6500. Минимум лиш­него, но жизненно необходимое — в двойном количестве, таков мой девиз.

Когда я взял альтиметр, чтобы положить его в верхний клапан рюкзака, я обратил внимание, что давление поднимается. Итак, перерыв в муссоне! Для собственно­го успокоения я повторил то, что говорили крестьяне внизу в долине, и что соответствует данным со­временной метеорологии: «Во время летнего муссона выпадает один или два периода хорошей погоды, длящихся от четырех до десяти дней».

Удивительно, как часто знания местных жителей о погоде, превра­тившиеся уже в интуицию, соответ­ствуют наблюдениям метеорологов. Я читал о муссоне в научной работе о погоде в Гималаях Гель­мута Крауса. Все говорит за то, что сейчас можно начинать восхож­дение.

«Летний муссон со значитель­ными осадками с июня по сентябрь приходит не вдруг. Постепенный пе­реход от сухой погоды зимой к летнему муссону начинается предмуссонным выпадением осадков, связанных с конвекционными про­цессами, и зачастую сопровожда­ется грозами».

Этот переход тянется шесть не­дель. В первые дни, в базовом ла­гере, сила муссона была еще не так ощутима. Но действительно ли это муссон? У Крауса читаю:

«Муссоном называется систе­ма ветров с заметной сменой господ­ствующего направления по временам года. Физические причины мус-сонных ветров — это годовое дви­жение околоземных зон давления и ветра и различие в температуре меж­ду поверхностью суши и моря. Ока­зывают влияние также высокогор­ные области, так как над ними воз­дух летом нагревается сильнее, а зи­мой охлаждается сильнее, чем на тех же высотах в атмосфере.

 

В широком смысле слова поня­тие муссон обозначает не только систему ветров. Часто сюда включа­ют также грозовые явления, связан­ные с преобладающим в данный мо­мент направлением ветра. Так, есть Индийский юго-западный муссон (июнь — сентябрь), характеризую­щийся падением температуры воз­духа и частыми осадками; есть Индийский северо-восточный муссон (зимой) с сухой, безоблачной по­годой».

Вот что пишет Краус о погоде в июле и августе:

«В июле на высоте 1,5 км над северо-западной Индией находится жаркая область низкого давления. В южной ее части господствуют за­падные ветры, которые зарождают­ся в зоне экваториальных западных ветров. На северо-востоке области низкого давления над долиной Ган­га преобладают юго-восточные вет­ры. На высоте 3 км над областью 20° северной широты лежит муссонный трог (ITC); на высоте 6 км трог располагается еще ближе к эк­ватору, и повсюду отмечены восточ­ные ветры между ним (трогом) и двумя зонами высокого давления, одна из которых находится над Ти­бетом (это квазипостоянный теплый антициклон, образовавшийся бла­годаря согреванию воздуха над высо­кими плоскогорьями), а другая — над Ираном и Афганистаном. Вос­точные ветры составляют основу тропического течения исходного пассата. На высоте 9 км все про­странство передней Индии на юг от 30° северной широты обвевается восточными ветрами, скорость кото­рых в Непальских Гималаях дости­гает почти 20 км/час. Это соотно­шение ветров характеризует в общем циркуляцию воздушных масс во вре­мя летнего муссона».

Все это для меня как неспе­циалиста слишком сложно, и я ищу информацию о перерывах в муссоне.

«Летний муссон очень важен для сельского хозяйства Индии и Непа­ла. От продолжительности и интен­сивности дождей зависит урожай. С этой точки зрения практическое значение зимнего муссона сильно уступает летнему. Именно поэтому в этих странах, когда говорят о муссоне, то имеют в виду летний муссон с его грозами. И поэтому индийские метеорологи уже давно занимаются преимущественно про­блемами, связанными с муссоном. При этом особенно важную роль играют вопросы начала муссона, перерывов в муссоне, возвращения муссона и вопросы образования, распределения и интенсивности осадков».

Все написанное перекликается с моими собственными наблюдения­ми последних лет. Мне нельзя терять ни одного дня. Если я не восполь­зуюсь нынешней ситуацией, мне при­дется ожидать следующей возмож­ности, по-видимому, до начала октября.

«Муссонные депрессии обра­зуются на севере Бенгальского за­лива и распространяются на запад-северо-запад вдоль ITC (муссонного трога), с тем, чтобы потом либо объединиться с областью горячего низкого давления над северо-запад­ной Индией и Пакистаном, либо вы­литься над Гималайскими горами.

По данным Л.А. Рамда, эти муссонные депрессии возникают в среднем с интервалом 7-10 дней. Их частота (с июня по сентябрь) колеблется между 6 и 14 в год. Когда случайно муссонный трог рас­полагается севернее относительно своего обычного положения, то вос­точные ветры нижних слоев атмо­сферы над долиной Ганга и на юж­ных склонах Гималайских гор сме­няются западными.

Перемещение ITC на север обусловливает прекращение дождей в долине Ганга и в центральных областях Индии. Поэтому говорят о прекращении муссона (или пере­рыве в муссоне), которое может продолжаться около двух недель. Понятно, что в горных областях страны, особенно тех, которые рас­полагаются далеко от муссонного трога, в любой день муссонной пау­зы могут выпасть осадки».

«Нет никакого сомнения, — го­ворю я Нене, когда мы выходим на первые моренные гряды сразу за базовым лагерем, — мы находимся в муссонной паузе».

Никогда ранее я не видел эту ве­ликую гору такой могуществен­ной. Однако во мне нет страха. Бе­лое покрывало Эвереста блестит на фоне неба далеким зеркалом. Только на левом гребне повис «белый флаг».

Небо как из матового стекла. Свежо, немного ветрено, неуютно. Но я не мерзну.

Путь сначала петляет и извивает­ся, слегка поднимаясь вверх, по оро­графически правой стороне долины. Мне знаком здесь каждый камень. Это усиливает мое нетерпение. Я знаю, где и когда мы должны быть.

На глаз трудно определить, как далеко отсюда до горы. Когда пре­кратились дожди, она как бы прибли­зилась. Дистанция восстанавливается, только если пространство между мной и ею заполняется туманом. Вершина отодвигается, стена под ней вырастает. Белые бесформенные поля оживают.

С такого большого расстояния все еще трудно оценить крутизну стены. Но я думаю, что северный склон Эвереста менее крутой, чем мне сейчас кажется. Что позволяет мне преуменьшать опасность вос­хождения — чувство самосохране­ния или знание фактов?

Примерно 60 лет назад англий­ские альпинисты поднялись выше 8000 метров с допотопным снаряже­нием. Так что северный гребень не должен быть слишком крутым. Я еще далеко не на 8000 метрах, но у меня облегченное, хорошо за­рекомендовавшее себя снаряжение, лучшее из того, что имеется в аль­пинизме на сегодняшний день: лег­кая цилиндрическая палатка-ма­лютка, титановый ледоруб, двенадцатизубые кошки из титана, матрац, спальный мешок. Я щурюсь на солнце, и мальчишеское чувство «ничто не может меня остановить» овладевает мной.

 

Теперь или никогда

В какой момент человек начинает считать кусок земли своей собствен­ностью? Я четвертый раз шаг за ша­гом завоевываю эти первые шесть километров. В некотором смысле они уже принадлежат мне. На всем пути я поставил всего три тура. В одной неглубокой канавке отгородил себе камнями ручеек. Каждый раз сажусь на один и тот же камень на поляне фиолетово-желтых колокольчи­ков и смотрю, как они склоняют головки от ветра. Они растут в по­нижении между старой и новой мо­ренами — как на огромной ладони. Здесь пахнет травой и влажными камнями. Может быть, кочевники потому больше любят свою родину, чем горожане, что они все время от­крывают ее заново. А может быть, горожане понимают под родиной прежде всего имущество, друзей, идеологию — нечто такое, что уничтожается временем и ветра­ми, как яркие осенние листья? Мои корни лежат глубже, они в горах. Между нижним базовым лагерем и передовым у нас есть еще про­межуточный лагерь — на высоте 6000 метров. До него шесть часов ходу. Эта палатка стоит прямо у перевала Чанг Ла, у подножия предвершины Эвереста. Отсюда еще че­тыре часа до передового базового лагеря на морене.

Мы собираемся переночевать в лагере 6000. Там мы как дома. Эта палатка и в самом деле значит для нас гораздо больше, чем просто крыша над головой. В обыкновенной палатке, 1,80 Х 1,20, в форме тонне­ля, едва в метр высотой, можно от­дыхать, готовить пищу, спать. Я знаю, что в этом крошечном по­луцилиндре можно пережить снеж­ную бурю — и это порождает во мне чувство защищенности.

Мы пересекли долину Восточный Ронгбук в ее верхней части, где из-под языка ледника, в нагро­мождении камней вырывается поток. Несмотря на то, что я вполне тренирован и уже хорошо аккли­матизировался, все-таки еще нет полной легкости на этих бесконеч­ных подъемах и спусках по осы­пям. Когда из-под ноги вдруг уходит камень, движения сразу становятся судорожными, превращаются в му­чение. Приходится останавливать­ся, восстанавливать дыхание. В этот день мы преодолеваем перепад в 900 метров. Но прошли мы гораз­до больше. Большой кусок пути идем по засыпанному камнями левому бе­регу ледника, потом по явно выра­женной срединной морене. Здесь подъем более равномерный, а грунт твердый. Спускаемся с морены и по­падаем в понижение, где стоит па­латка нашего промежуточного лагеря. К нашему удивлению, палатка цела и невредима и стоит в том же виде, как мы ее оставили три не­дели назад. Нена готовит еду, я приношу воду из ледникового ручья. Из туннеля, откуда он вытекает, раздается грохотанье и рев. Слыш­но, как раскалывается лед. Все эти звуки ледника напоминают мне син­тетическую музыку. Ледник стонет, злобно сопит, бесится.

Вход в палатку расстегнут, что­бы был доступ свежему воздуху. Высунув голову наружу, я все вре­мя наблюдаю за погодой. Все при­знаки благоприятны, облаков не­много, и они не расползаются. Не­бо высокое, белесо-голубое, с на­ступлением сумерек оно становится ярко-бирюзовым. Вечером на чер­ном небосклоне появляются трепет­ные звезды. Я окончательно успокаи­ваюсь. Как будто одновременно с прекращением муссона исчезла и моя внутренняя тревога.

Привал на леднике Восточный Ронгбук

На пути в промежуточный лагерь

И в наше время высотник гораздо больше зависит от условий, складывающихся на горе, чем от своих собственных возможностей или своего здоровья. Важнейшую роль здесь играет погода. Сейчас я оцениваю ее в основном с помощью собственной интуиции и убежден, что она останется хорошей. Мое решение спуститься вниз в ронгбукский лагерь было правильным. Де­сять дней пребывания на высоте 6500 метров сказались на нас, но в базовом лагере мы быстро пришли в себя. Сон и аппетит вернулись. За три недели на высоте 5000 метров мы полностью восста­новились.

Особенно хорошо это видно по Нене. Теперь она не отстает, чув­ствует себя хорошо, несмотря на вы­соту, хорошо спит. Я же, напро­тив, в эту ночь сплю мало. Утром я собираю рюкзак, Нена делает записи в дневнике. У нее больше энергии, чем у меня.

«Райнхольд в дурном настроении. Хорошо, что сегодня у него будет нетрудный день. Отсюда до высот­ного лагеря совсем нет подъема. Мы ждем, пока солнце поднимется выше. Все в порядке. Вот только Райн­хольд мало спал ночью. Мы оба укрылись нашим единственным спальным мешком. Было холодно, поэтому начались обычные труд­ности: каждый тянул пуховый мешок на себя, проявлял недовольство, тол­кал другого. Райнхольд нервничал. Конечно, я оказалась виновата в том, что он так плохо спал».

Незаметно и неосознанно на мне начало сказываться напряжение одиночного восхождения. Мою урав­новешенность как ветром сдуло. Я несу ответственность за все сам, я предоставлен только себе. Как неправ я бываю в такие минуты! Перед такой «пробой на разрыв» я и при идеальных условиях едва ли смог бы спать. А тут пеноплас­товый матрац в палец толщиной. Камень величиной с кулак давил в бок, было холодно. То просыпа­ясь, то засыпая, я думал о насту­пающем дне. Я ожидал рассвета с нетерпением и страхом. Я знаю, какие опасности ждут меня навер­ху: трещины, лавины, туман, пурга. Но еще более опасны переутомле­ние, страх, чувство одиночества. Вынужденное безделье также поуба­вило во мне уверенности в своих силах. Я восхищаюсь умением от­шельников подолгу жить в одино­честве. Может быть потому, что мне не хватает этого умения.

Покидаю палатку. Нена опять не готова — я нетерпеливо надеваю рюкзак и прохожу сотню метров вверх по камням срединной море­ны. Я как будто стыжусь подо­ждать ее. Мое стремление вперед безудержно. Душевное смятение, вызванное этим одиночным пред­приятием, столь велико, что я могу бороться с ним только в движе­нии.

Мы обходим Северную вершину. Крутые лавиноопасные склоны ее восточной стороны выглядят угро­жающе. Снег держит. Идем все время только вверх. Как успокаи­вающе действует на меня это моно­тонное равномерное движение! Ка­жется, что ритм моего дыхания согласован не только с ритмом ша­гов и биения сердца, но и с тече­нием мыслей.

Воздух здесь беден кислородом, но есть в нем что-то более важное. Тишина полна какой-то особой жиз­ненной силы. Она не видна, не слыш­на, не поддается измерению, но я знаю, что она здесь, вокруг меня. Иногда, когда грохот лавины обо­стряет мои чувства, эта сила увлека­ет меня, пронизывает насквозь, омывает своими волнами. Возник­шая вдруг из ничего, она заполня­ет пространство подобно ударной волне. Откуда берутся приливы и отливы этой живой силы, пульси­рующей здесь и не ощущаемой фи­зически?

На этой высоте не приходится притормаживать, скорость и так не­велика. Иду небольшими шагами, наступаю на надежные камни в низинах между более крупными бло­ками. Балансировать на шатающих­ся камнях, перепрыгивая с одного на другой, у меня нет сил. Нена где-то сзади идет своим темпом. Совместное движение выбило бы нас обоих из ритма, который у каж­дого человека индивидуальный, и каждый скорее бы устал.

Последний отрезок пути перед передовым базовым лагерем

 

Не бывает двух людей, которые выше 6000 метров могли бы подниматься вверх в одинаковом темпе, не затрачивая при этом дополнительной энергии на подстраивание к товарищу. Выхо­дит, альпинисту предначертано хо­дить в одиночку?! Да, отвечаю я. Ходить — да, но быть одиноким — ни в коем случае. О, как я быстр на обобщения! Не стоит распростра­нять на всех то, что свойственно только мне. Это я не способен в одиночку ждать или делать какое-то дело. Но на вершину иду один.

Палатку лагеря 6500 еще не вид­но. Выпуклость ледника скрывает ее. Чем круче подъем, тем короче шаги. Ну и дорога! Морена из мел­кой осыпи, по которой мы идем, лежит темной лентой между дву­мя потоками ледника, но она не для прогулок. Приходится все время обходить трещины и завалы камней, отклоняясь от прямого пути то впра­во, то влево. Иду напряженно, ла­вируя среди ледовых торосов, ручь­ев и камней. Ступая одной ногой на прочное основание, я уже весь со­средоточен на том, чтобы найти надежную опору для другой. Время от времени бросаю взгляд вдаль, что­бы не потерять общее направление. Наша морена уходит далеко вверх и вниз, превращаясь в перспективе в черную ниточку на сверкающем фоне льда. По ней можно догадать­ся, сколько пути пройдено и сколь­ко еще осталось.

Трудно сравнить с чем-либо то напряжение, которое переносишь на этой высоте. И оптические впечат­ления обманчивы. В разреженном воздухе отрезок пути до следую­щего ориентира кажется короче, чем на самом! деле. Отсюда опасность прийти в отчаяние, видя все время перед собой вершину, которая никак не приближается. Когда вот так несколько раз поймешь, что ошибся, сдает даже самая сильная воля. Здесь пониже еще ничего. Пока набираешь по 200 метров высоты в час, еще есть чувство движения, и это прибавляет сил. И пока есть чему прибавляться альпинист по­хож на велосипедиста или бегу­на. Но далее запасы сил конча­ются, мучение переходит все грани­цы, его можно вынести лишь потому, что с утратой чувства времени теряется также ощущение верха и низа, здесь и там. Продви­жение вперед превращается в дейст­вие животного. Как Сизиф, должно быть, приходил в отчаяние не от­того, что надо было все повторять сначала, а оттого, что никогда не достигал ни верха, ни низа, — так и альпинист-высотник рискует сло­маться, не имея возможности вы­скочить из этого повторения. До­стижение очередной вершины лишь на мгновение выводит его из колеи страдания и одновременно дает ему силы начать сначала трагическое движение по кругу.

Вмерзшие в лед камни оттаяли на солнце. Ожили ледниковые реки. Стало тепло. Мы поднимаемся по крутой живой осыпи на ровное место в верхней части ледника Восточной Ронгбук. Там на камнях наш лагерь. Это — лучшее место, которое мож­но себе представить на высоте 6500 метров. От камнепада со скло­на оно отделено неглубокой муль­дой ледника. При хорошей погоде здесь много солнца. Первые утрен­ние лучи полностью освещают па­латку, к востоку от нас лежит огром­ный фирновый цирк, а за ним отно­сительно низкие горы. Вечером, правда, мы рано оказываемся в тени. Утром за один час оттаивает ручей около палатки, и уже до самого ве­чера у нас есть вода.

Мы снова укрепляем палатку, и я все время поглядываю на Рапью Ла — плоское восточное седло Эве­реста, лежащее над фирновым пла­то у начала северо-восточного греб­ня Эвереста. Пока Рапью Ла не укро­ет туман, погода не изменится.

Весной, в конце апреля и в мае, штормы наверху так сильны, что альпинисты подчас не могут вылезти из палатки по нескольку дней. Те­перь же, в августе, ветер — мое спасение. И прежде всего запад­ный ветер. Было бы идеально, если бы он стал еще сильнее. При за­падном ветре на Эвересте самые благоприятные и безопасные усло­вия для восхождения: твердый фирн, гребень свободен от снега, менее вероятны лавины.

Даже в хорошую погоду в горах прямо на глазах происходят впечат­ляющие перемены. Кажется, что все вокруг оживает. Острия ледо­вых башен, похожие на огромные крокодильи зубы, начинают отламы­ваться, а кое-где обрушиваются и це­лые башни. Камни с грохотом скаты­ваются по морене, небольшие лави­ны то и дело шумно сползают с северо-восточного склона Эвереста. На каждую лавину, оставляющую за собой грязный темный след, я смотрю с удовлетворением: на этот раз везет. Боже мой, как важно для меня состояние снега! Ланд­шафт плывет в прозрачном голубом воздухе: голубизна снега на Эве­ресте, глубокая синева неба объем­но подчеркнуты, как на диапозити­вах. Из глубины пространства на­плывают плотные белые облака. Время от времени они сгущаются в туман, который моментально за­полняет все вокруг нас и распол­зается, непроницаемый, серый. Но уже через полчаса туман рассеива­ется, и обновленный мир снова блис­тает в прозрачном воздухе летнего дня.

Наблюдая за этими изменения­ми, я в какой-то степени начинаю постигать оптимистическую точ­ку зрения буддистов на проблему смерти. Невольно вспоминаю Мэллори и его загадочную гибель на Эве­ресте. Я вдруг понимаю, что он умер там для того, чтобы остаться жить.

В моем познании действитель­ности ничто не играет такой боль­шой роли, как картины природы. Природа — мой вдохновитель и мой учитель. Но только здесь, в этом по­ходе, мне впервые удалось просле­дить как бы со стороны за перехода­ми от внешних впечатлений к их ос­мыслению. На короткие мгновения я освобождаюсь от собственной оболочки и оказываюсь в состоянии ступить за пределы себя.

Считается, что при долгом не­прерывном пребывании на высоте 6000 метров и выше организм человека необратимо разрушает­ся. Я знаю эту истину и поэтому стараюсь не задерживаться. Завтра, 17 августа, я выйду отсюда, потащу свой рюкзак под Северную седлови­ну. Весит он не так много, кило­граммов восемнадцать, но в нем есть все необходимое для одиночного восхождения: продукты, горючее на неделю, бивачная палатка, спаль­ный мешок, матрац и фотоаппарат. Я оставлю этот рюкзак на 500 мет­ров выше и таким образом смогу сэкономить силы и время для реша­ющего штурма. Не знаю, найду ли я сейчас вещи, которые я спрятал под стеной еще в июле. На всякий случай снова беру все необходимое.

Подъем на Северную седловину представляет опаснейший этап моего одиночного восхождения. Стена Чанг Ла, с перепадом высот почти 500 метров, подобно ледопаду Кхумбу на южной стороне Эвереста, ра­зорвана трещинами и опасна обва­лами сераков. Но самое главное — лавинная опасность. В 1922 году с этой стены лавиной была сброшена вся команда. Семь шерпов погибли. Мэллори и его товарищи спаслись чудом. А мне, одиночке, нужно ду­мать не только о лавинной опасно­сти, но и о том, чтобы без веревки благополучно перейти через тре­щины.

Чтобы надежно пройти между ледовыми башнями и разрывами льда, нужен многолетний опыт, став­ший инстинктом. У меня нет рации, я совершенно осознанно хочу идти без всякого контакта с «землей». Не говоря уже о том, что Нена не смогла бы мне помочь, я сам не хо­чу, чтобы кто-то другой рисковал своей жизнью из-за меня, добро­вольно подвергающего опасно­сти собственную жизнь. Только в том случае, если нет никакого моста между «верхом» и «низом», ника­кой подстраховки, восхождение можно считать по-настоящему оди­ночным.

Как быстро я на этот раз иду. В высотных ботинках я поистине изящно преодолеваю 400 метров высоты. Сейчас стена Эвереста ле­вее меня: я нахожусь в тупом углу, образованном склоном Чанг Ла и стеной Эвереста. Фирн настолько тверд, что рифления подошв остав­ляют на поверхности снега лишь тонкий узор. Способ движения от­личается от обычного альпинистско­го: это не лазание, когда использу­ешь руки и ноги, это и не ходьба на двух ногах. Это ходьба на четырех, когда лыжные палки играют роль второй пары ног.

За предшествующие недели выпало громадное количество сне­га, но сейчас он осел и уплотнился. Повернув налево, выхожу на более крутой склон. Здесь начинаю делать остановки через каждые 50 шагов. Сдвигаю мои регулируемые лыжные палки, делаю их немного короче. Как точно запрограммировано мое тело! Все время одно и то же число шагов до остановки. По мере подъ­ема их число не уменьшается — признак того, что я адаптировался к высоте наилучшим образом. К концу остановки недостаток кислорода в крови восполняется, свежих сил хватает снова на 50 шагов. Постепенно приходит чувство упру­гости в теле, уверенности, радост­ного задора. Во время остановок приятная усталость в голове, шум­ные вдохи и выдохи.

Еще не жарко. Хотя солнце на востоке стоит выше полосы обла­ков и его лучи почти перпенди­кулярно падают на 45-градусный снежный склон, в воздухе еще све­жо. Если так будет и завтра, начну восхождение.

Чуть ниже Северного седла, при­мерно в 80 метрах от кромки греб­ня, в небольшой ледовой нише остав­ляю свой рюкзак. Закрепляю его на ледобуре. Оборачиваюсь кругом, запоминаю место. Мне нужно су­меть найти его ранним утром, воз­можно, еще в темноте.

Теперь быстрее спускаться. Нуж­но отдохнуть, выспаться, напиться как следует, нужно также мораль­но подготовиться к решающим дням.

Нена все время наблюдает за мной в телеобъектив своей фото­камеры.

«17 августа 1980 г. Я потрясена, как быстро поднимается Райнхольд в своих альпинистских ботинках в направлении Северного седла. Когда он в 8.15 надел рюкзак и от­правился, чтобы проверить состоя­ние снега и занести рюкзак на­верх, я еще не осознала, что это не просто разведка. Душой он уже це­ликом на пути к вершине. Я думала, что он немного пройдет вверх и вернется. Я повернулась на другой бок и попыталась снова заснуть. Но час спустя, когда я высунулась из палат­ки и увидела, что он уже отмахал полпути к седлу и продолжает идти вверх, до меня дошло. Я наблюдала за ним, и у меня мороз побежал по коже. Как там опасно и как трудно находить проходы среди хаоса зия­ющих трещин!».

Через полчаса я снова в палатке с Неной. Мыслями и чувствами я уже там, на восхождении. Здесь, в палатке, мое тело, которое я готовлю к нескольким дням чудовищной фи­зической нагрузки: пью, ем и сплю. В палатке приятное тепло. И вход и окошко открыты. Теперь я уже полностью владею собой. Боязни больше нет. Наиболее опасный учас­ток восхождения, подъем на Север­ное седло я уже прошел один раз, поэтому не поверну обратно, разве только застряну в снегу или заблу­жусь в тумане. Погода прекрасная, тумана не будет. Самообладание стоит мне много энергии. Я чув­ствую, как все во мне готово к стар­ту. Даже ночью с трудом заставляю себя лежать спокойно. Только дваж­ды выглядываю наружу: ясно, но воздух слишком теплый. Эверест в ночной синеве кажется волшебной горой. Без размышлений, без вся­ких «почему» я готовлю себя к ве­ликому броску.

Рюкзак, спрятанный под Северным седлом

Пора вставать. Еще толком не проснувшись, беру чулки, ботинки, брюки, верхнюю одежду. Каждое движение делаю быстро и уверенно, как будто оно заучено сотней повторений. Никаких шарений руками в поисках того или другого пред­мета. Перед палаткой распрямляюсь, вдыхаю ночной воздух. И начинаю пройденный вчера путь. Быстро на­бираю высоту. Нена остается далеко внизу. Дохожу до ледовой пеще­ры и беру рюкзак.

«18 августа 1980 г. И вот он ушел! Один нежный поцелуй на про­щание, и все. Таков уж он есть. По­целуй Райнхольда полон для меня великого смысла. Я кричу ему вдо­гонку: «Я буду думать о тебе!» Он или не слышит, или не хочет слы­шать. Его голос звучит отсутствую­ще, когда он переспрашивает: «Что?» Он был немного встревожен, так как ночь была теплее, чем обычно, и он боялся, что снег может раскиснуть. То, что я кричу, для него уже не­важно. Чтобы не задерживать его больше, я говорю просто: «Пока!» И слышу в ответ: «Пока!» И боль­ше ничего. Какие приключения ожи­дают его? Какие перемены произой­дут в нем, во мне?»

 

Метров

Вдруг снег обрушивается подо мной, мой налобный фонарик гаснет. В от­чаянии пытаюсь зацепиться. На­прасно. Проходят первые ужасные секунды. Совершенно темно, но мне кажется, что я все вижу: сна­чала кристаллы снега, потом сине-зеленый лед. «У меня нет на ногах кошек», — проносится в мозгу. Я по­нимаю, что происходит, и тем не ме­нее остаюсь совершенно спокоен. Я падаю в пропасть, нахожусь в процессе падения, как в замедленном кино, ударяюсь то грудью, то спи­ной о стенки ледовой трещины, рас­ширяющейся книзу. Чувство време­ни утрачено, а заодно и чувство глу­бины падения. Сколько это про­должается: секунды, минуты? Я со­вершенно невесомый, поток тепла пронизывает мое тело. Вдруг ощу­щаю опору под ногами. И одновре­менно понимаю, что я попался. По­жалуй, я останусь в этой трещине навсегда. Холодный пот выступает у меня на лбу. Вот когда я испугал­ся. Первая мысль: «Если бы у меня была рация, я мог бы вызвать Нену». Может быть, она услышала бы меня. Но смогла бы она подняться на эти 500 метров, чтобы спустить мне в трещину веревку? Я ведь со­вершенно сознательно решился на одиночное восхождение без рации, и это не один раз обсуждалось перед выходом.

Ощупываю налобный фонарик, и вдруг становится светло — зажег­ся! Облегченно вздыхаю, но при этом не решаюсь шевельнуться. То, на чем я держусь, тоже не очень проч­ное. Тонкий, просвечивающийся снежный пласт ненадежно висит между двумя стенками трещины. Задираю голову вверх и всего лишь в восьми метрах вижу дыру, в кото­рую я провалился. С черного кусоч­ка неба на меня смотрят несколько далеких-далеких звездочек. Ужас исходит из всех моих пор, пронизы­вает мое тело своим дыханием, та­ким же ледяным, как эти отсвечи­вающие сине-зеленым цветом сте­ны трещины. Так как трещина наискось сужается кверху, у меня нет никаких шансов выбраться из нее. С помощью налобного фонарика я пытаюсь осветить дно трещины: дна не видно. Черные дыры зияют слева и справа. Снежничек, задер­жавший мое падение, — величиной с квадратный метр. Я покрываюсь гусиной кожей и дрожу всем телом. Однако реакции моего тела резко противоречат спокойствию рассуд­ка: мозг не боится нового падения в бесконечную глубину, он хочет только окончания, освобождения от всего этого. Но в то же время есть и надежда: авось все-таки вы­берусь. Я впервые переживаю страх как физический рефлекс, без пси­хического давления. Все мысли со­средоточились на одной проблеме: выбраться наружу. Эверест перестал существовать. Чувствую себя непо­винным в этом пленении. Это иск­реннее чувство невинности необъяс­нимо, но я не упрекаю, не ругаю себя. Что уготовила мне судьба на этот раз, я не знаю. Я даю себе слово повернуть назад, если когда-нибудь увижу белый свет. Ника­ких больше восьмитысячников в одиночку!

Выступивший от страха пот за­мерз в волосах и на бороде. А меж­ду тем страх, сковавший мои чле­ны, тут же исчез, как только я на­чал Действовать, пытаясь достать кошки из рюкзака. Каждое движе­ние грозит дальнейшим падением в бездонную пропасть, кажется, что снег медленно сползает вниз.

Тут я обнаруживаю на долинной стенке* моей трещины полоч­ку, небольшую кромку шириной в две ступни. Она ведет по косой вверх и полностью забита снегом. Это спа­сение! Осторожно, широко рас­ставив руки, я падаю руками на про­резанную полочкой стенку. Какое-то мгновение мое тело представляет собой дугу между снежной пробкой и слегка нависающей стенкой надо мной. Осторожно переношу правую ногу, ставлю ее на ступеньку в снег, который карнизом намерз на ниж­ней, долинной стенке трещины. Нагружаю ногу. Держит. Теперь ненадежный мостик частично раз­гружен. Каждое мое движение ин­стинктивно изящно, как фигура заученного танца. Пытаюсь умень­шить вес своего тела. Глубокий вы­дох, все тело подчинено новой по­зиции. На мгновение, на одно ре­шающее для жизни мгновение ста­новлюсь невесомым. Отталкиваюсь левой ногой от снежного мостика, руками поддерживаю равновесие, весь вес тела на правой ноге. Теперь можно сделать шаг левой. Облег­ченный вздох. Крайне осторожно перехожу — лицом к стене — на­право. Правая нога ищет новую опо­ру в снегу, левый ботинок с точ­ностью до миллиметра поставлен в снежный след, который несколько секунд перед этим занимал пра­вый. Карниз становится шире, он ведет по косой наверх, на волю. Я спасен!

Через несколько минут я уже на­верху, ниже трещины, но в безопас­ности. Я как будто заново родился на свет. Я стою здесь с рюкзаком на спине, с ледорубом в руках, как будто ничего и не было. Некоторое время стою, размышляю: в чем была моя ошибка, приведшая к этому па­дению? По-видимому, я поставил левую, опорную ногу так, что она на пару сантиметров выдавалась над нижним краем трещины и соскольз­нула, когда я заносил правую на противоположный край. Сидя в тре­щине, я решил, что вернусь, прекра­щу восхождение, если благополуч­но выберусь. Теперь, когда я навер­ху, продолжаю подъем не задумы­ваясь, ничего не проводя через со­знание, как робот, запрограммиро­ванный на восхождение.

Первые лучи солнца осветили Се­верное седло. Смотрю на часы: око­ло семи. Сколько же я пробыл в трещине? Не знаю. Это событие уже улетучилось из моего сознания. Свою клятву спуститься я не вос­принимаю всерьез, не думаю, как мне удалось себя обмануть. Я ре­шительно иду вдоль нижнего края трещины, полностью сосредоточив­шись на вершине. Это смертельно опасное падение не имеет для меня ничего общего с Эверестом. Оно лишь увеличило мою бдительность до размеров, далеко превосходящих разумную норму.

Я знаю, это было единственное место, где можно перейти трещину, которая наискось прорезает всю 500-метровую ледовую стену под Северным седлом. Снежный мост, который сегодня чуть не стал для меня роковым, я нашел во время разведки в июле. Тогда он меня вы­держал. Теперь он тоже не должен обвалиться, если не нагружать его середину.

У меня нет с собой ни алюминие­вой лестницы, ни веревки, с помощью которых большие экспедиции пре­одолевают подобные препятствия. Все, что у меня есть — это лыжные палки и титановый ледоруб. Со странным чувством возвращаюсь к моей дыре. Свечу вниз. Тьма не­проглядная. Противоположный край трещины смотрит на меня кр