Карабах в Санкт-Петербурге

Я и предмет исследования

Эта глава моей книги является в некотором роде мемуарной. Я анализирую тот материал, который сохранился в моей памяти и в моих личных дневниках. Поэтому не претендую на всеобъемлющее описания предмета своего исследования — жизни армянской общины конца 80-х — начала 90-х гг.

Как случилось так, что я оказалась в армянской общине объяснить непросто. Я не имела не идеологических, ни политических мотивов, ни тем более карьерных. Меня подтолкнуло к этому острое сопереживание. Не в том, смысле, что это было следствием моего армянам сочувствия. Сочувствие было у многих. Бывает так, что с людьми вместе минута за минутой переживаешь что-то существенное — и трагическое, и радостное. А потом оказывается, что эмоционально тебе с ними легче, чем с другими. С армянами мне было легче и лучше, чем с другими, я больше понимала их, они лучше понимали меня. И они могли принимать меня как свою. Все время пока я была связана с армянской общиной я не имела в ней никаких «поражений в правах», могла на свой страх и риск выдвигать любые, самые сумасбродные инициативы и браться за их осуществления, подключая других. Я никогда не чувствовала себя «белой вороной». Но никаких исследовательских задач я перед собой не ставила.

Никакой исследователь, никто вообще, ставящий перед собой исследовательскую задачу, не в состоянии описать жизнь этнической общины изнутри в кризисную для нее эпоху. Даже если бы я была армянкой, а раз я неармянка — тем более. Имей я в тот период хотя самую слабую установку вести научное наблюдение, и меня не пустили бы далее порога. Если например кризис в семье, и вы приходите с добрыми чувствами, то вас могут воспринимать как действующее лицо, но если вы пришли как наблюдать вас выгонят непременно. Член этнической общины (прирожденной или «приемный») должен жить по ее законам, а значит исследовать ее он быть не может. Теперь, когда прошли годы пережитое можно вспомнить, осмыслить, отрефлексировать и даже сделать предметом научного исследования.

Объясню более конкретно, что я могла видеть, а что нет.

Долгое время при общине не существовало никакой молодежной секции. Были молодежные кружки в отдельных ВУЗах, достаточно изолированные друг от друга и держащиеся особняком. (Они все время так и держались особняком, хотя некоторые связи с общиной поддерживали. Таким был, например, кружек, в Лесотехнической академии.) Однажды на собрании общины вперед вышли девушка с постоянно смеющимися глазами и парень и обратились к «взрослым» с просьбой помочь создать наконец студенческое землячество. То ли «взрослые» были заняты другим, то ли были в плохом настроении, но ребятам сказали, что они и сами уже не дети и способно заняться проблемой самостоятельно. А мне ребята понравились. Я подошла к девушке, ставшей с этого часа моей закадычной подругой, и сказала, что готова помогать, если смогу. Нужен был актив. Его не оказалось в достаточном количестве и мы предприняли целую сериею экспедиций по студенческим общагам. Через неделю я чувствовала себя «пионервожатой». Ребята хотели знать историю национальных движений. Мы разработали целую программу их изучения и популяризации (выполненную потом в очень незначительной мере). Поскольку я имела некоторый опыт исследовательской работы, то основную нагрузку мне приходилось брать на себя, имея, конечно, помощников. Таким образом я оказалась как бы ответственной за «национальное воспитание» в среде своих «подопечных». Когда я как-то спросила их, а не кажется ли им странным, что я, русская, занимаюсь их национальным воспитанием, то увидела лишь недоумение: «А разве это плохо?» Конечно, к национальным проблемам наше общение не сводилось. Мы играли в волейбол, пели под гитару, просто болтали до ночи, но там далеко в Карабахе шла война, и мы не могли не ощущать этого каждую минуту...

Потом в общине были другие молодежные кружки, к которым я не имела прямого отношения и знала о них в общих чертах. Допускаю, что о некоторых я могла знать столь мало, что само воспоминание о них стерлось из моей памяти. Поэтому я не могу дать систематического описания молодежного движения в армянской община начала девяностых, перечислить все кружки и “тусовки”, но полагаю, что моего опыта достаточно, чтобы делать заключения о настроениях армянской молодежи того времени (и не только молодежи).

Моя связь с армянской общиной студенческими делами, конечно, не ограничивалась. Но все мои впечатления, если разобраться, состоят из таких вот фрагментов. И все-таки я уверена, что они отражали и общее полотно — все состоящее из таких вот фрагментов. К чему я имела наименьшее отношение — это к «официальной жизни» общины. Мне это было неинтересно, наверное потому, что я была уверена, что к реальной жизни общины она имела слабое отношение. Я вообще не могу представить, чем занимались те, что числился во главе общины, хотя и не утверждаю вовсе, что они ничего полезного для общины не делали. Но у нас не было даже приличного флага. Я помню как на одном из крупных городских митингов, где армяне должны были присутствовать как бы по долгу, мы панически искали палку, которую можно было бы использовать как древко, она оказалась короткой и ее соединили с зонтиком. У всех были настоящие флаги, а мы чувствовали, что на нас смотрят как на полных недотеп — а как еще было смотреть? Но было в этом что-то очень непосредственное и живое. И я буду писать о том, что запомнила как живое.

Добавлю еще, что заметки касающиеся непосредственно Армении написаны так же по личным впечатлениям и воспоминаниям. Каждый год я проводила там по несколько месяцев и в итоге обосновалась там более менее стабильно — уже в своем собственном доме, не как гость, а как житель. И равно в Армении я никогда не занималась исследованиями современности, хотя и изучала историю Еревана. Но не видеть происходящего вокруг меня, я не могла.

Изучая этническую группу в полиэтническом окружении в период острого кризиса переживаемого ее “материнским этносом” мы неизбежно имеем дело с двойной (или даже тройной) границей, причем и в том, и в другом, и в третьем случае, границей размытой.

Посчитаем.

Первое, существует совокупность членов данного этноса, проживающих на данной территории, предположим, в Санкт-Петербурге. Как мы их будем отличать от прочих людей, среди которых они живут? Есть, конечно, бесспорные случаи — это, главным образом, мигранты в первом или во втором поколении. Но существуют также и люди полностью, почти полностью, в значительной мере (как провести границу?) ассимилировавшиеся, хотя имеющие соответствующую запись в паспорте, существуют дети от смешанных браков. Каждый из этих людей имеет шанс в определенной ситуации признать себя в качестве члена данного этноса и возможно он сделает это не в момент переписи населения, а через день после нее и далее будет на своем мнении настаивать или вновь его изменит. Чем интенсивнее социокультурные процессы, которые данный этнос в этот момент переживает, тем больше людей осознают свою причастность к нему и свою этничность. Очевидно, что нет никакого способа механически определить границы диаспоры.

Второе, существует этническая община в узком смысле этого слова, но равным образом нет способа механически определить границы этнической группы. Большинство членов диаспоры не имеют между собой устойчивых связей. Тем не менее создаются объединения по этническому признаку, эти объединения тем или иным образом взаимодействую между собой, вырабатывается осознанная групповая солидарность — складывается этническая община. Например, существует не просто кружек любителей народной музыки или театральная студия или языковая школы для детей — но все эти структуры знают о существовании друг друга, поддерживают более или менее тесные связи и имеют отчетливое сознание своего “мы”, которое отличается от “мы” диаспоры. Оно включает в себя не только сознание принадлежности к этносу, но и сознание своего соучастия в его жизни. Если обратиться к предмету моего исследования — армянской общине, то примитивно говоря, “мы” это не просто армяне, а “сознательные армяне”, не в смысле осознанные, а в том, в котором нам в детстве говорили “сознательный школьник”, то есть старающийся выполнять свои обязанности. На волне бурных политических событий приток в сообщество, определенное таким “мы”, может быть очень значительным. Причем “вербовка” “сознательных” членов общины может в большой мере происходить из числа тех, кто до этого не причислял себя даже к диаспоре и может быть связана со сменой этнической самоидентификации.

И третье, существует граница как бы эзотерическая. В нее включены те, кто реально исполняет “этническую роль” — чье поведение определяется в большей степени процессами, происходящими в его этносе, чем жизнью социокультурного окружения. Это люди вовсе не копирую лозунги, символику, стиль поведения своего “материнского этноса” — они выполняют в нем свою оригинальную творческую роль. И здесь дело не в “сознательности” как таковой. Такая включенность определяется закономерностями внутриэтнических процессов, подпаданием им.

Такая пульсирующая значимость роли определяется протеканием внутриэтнических конфликтов, являющегося основой функционирования этноса, и в свою очередь, обуславливает подвижность этнических границ: процессы ассимиляции и диссимиляции. Внутриэтнические процессы реализуется на базе определенной культурной темы, которая проецируется на различные внутриэтнические группы разными своими гранями, а эти грани, в свою очередь, связаны с определенными ценностными доминантами. В ходе процесса эти доминанты могут меняться, а потому тот круг людей, который в каждом конкретном случае подпадает под “этническую мобилизацию” — так, напомним, этнологи называют острое осознание человеком своей этнической идентичности — различен. А значит, роль, которую играет диаспора по отношению к своему этносу может быть ценностно приемлема для одних членов диаспоры и не приемлема для других. Смена ценностных акцентуацией, коррелирующая со внутриэтническими процессами, переживаемых “материнским этносом”, приводит к тому, что состав “мобилизованной” этнической группы на своей периферии постоянно меняется, конфигурация границ этнической группы нестабильна.

Социально-ценностная стратификация армянской общины конца 80-ых - начала 90 -ых гг.

Что представляла собой армянская диаспора Санкт-Петербурга, каков тот круг лиц, который в принципе мог подлежать “этнической мобилизации” в период Карабахского конфликта?

По данным переписи 1989 г. в Ленинграде проживало 12070 армян. Из них считало родным языком русский 6 288 человек (при этом свободно владело армянским как вторым языком 1253 человека), армянский — 5658 человек (из них свободно владело русским 5200 человек).* Поскольку меня будут интересовать динамика армянской общины — в частности, изменения состава актива общины, которые сопровождались изменениями ценностных доминант ее членов, то прежде всего начну с описания подсистем армянской диаспоры Петербурга, каждая из которых имела характерные для нее ценностные доминанты и в ходе бурных событий 1988 — 1993 годов в разные периоды то активно участвовала в жизни армянской общины, то отходила на периферию. Я выделю пять таких подгрупп.

— Гуманитарная, техническая и творческая интеллигенция, приехавшая в Россию из Еревана (и отчасти, из Гюмри (Ленинакана)), главным образом, по причине возможности более полной и разносторонней самореализации. Эти люди обычно имели сознательную установку на вживание в новую среду, установление в ней широких контактов, но не на ассимиляцию, хотя под влиянием сильного ассимилирующего воздействия русской среды (и ее значительной комфортности для армян — до начала девяностых годов) ассимиляция все-таки постепенно происходила.

Данной группе не были свойственны проявления “бытового” национализма. Это были по большей части выходцы их русскоязычной армянской среды, то есть того слоя населения Еревана, который получил образование в русских школах и говорит, главным образом, по-русски — последнее являлось не признаком ассимилированности, а следствием культурной ситуации в Армении: русскоязычная (принято считать, что она составляла большинство) и армяноязычная интеллигенция существовали в Ереване параллельно друг другу, до 1988 года — начала Карабахского движения — мало пересекаясь между собой, образуя разные “шрджапаты” (социально-профессиональные среды), но не конфликтуя. И то, и другое, считалось допустимой нормой поведения, никоим образом не будучи связанным со степенью патриотизма; однако “русскоязычность” облегчала адаптацию в России.

Этот слой сохранял сильные армянские культурные (или культурно-символические) доминанты, могущие при определенных обстоятельствах служить базой для резкого всплеска национальных чувств и “этнической мобилизации”.

К этой же группе следует отнести студентов и аспирантов, выходцев из ереванской интеллигенции, безразлично — русскоязычной или армяноязычной. Для представителей данной группы был характерен как бы двойной круг общения: с соотечественниками отдельно, с русскими отдельно. Но то, чье общество оказывалось для них ближе, зависело от обстоятельств.

— Осевшие на постоянное жительство выходцы из армянской деревни и из более низких в социальном отношении городских слоев (сюда же следует включить и мелких торговцев, имевших в Петербурге небольшую недвижимость). Для них по большей части был характерен “бытовой” национализм, главным образом (иногда исключительно) армянский круг общения, сохранение родного языка как языка общения в быту, бытовых норм поведения. При этом лишь немногие из представителей данной группы были склонны к “идеологическому” национализму. Для них в целом не характерна тяга к объединению на национальной основе, за пределами своего привычного круга. Земляческая солидарность касалась, главным образом, выходцев их одной и той же местности, одних и тех же районов.

— Армяне выходцы из других союзных республик. (Азербайджана, Средней Азии). Для них был характерен декларируемый космополитизм, а реально — имперских комплекс: “мы” включает “армяне и русские”, а не “советский” или “российский” народ.

— Армяне выходцы с Северного Кавказа и Грузии. С ними я сталкивалась относительно мало и потому не рискую давать обобщенную характеристику.

— Ассимилированные армяне или дети от смешанных браков со слабо выраженным национальным самосознанием или даже отсутствием его.

Теперь обратимся к динамике армянской общины в интересующие нас годы и посмотрим, как каждый из этих слоев и при каких обстоятельствах подпадал под “этническую мобилизацию”.

Конфликт начинается. Весна 1988 г.

Первый этап Карабахского движения под влиянием погромов в Сумгаите вызвал реакцию всех слоев армянской диаспоры и в первые месяцы “этническая мобилизация” шла быстрыми темпами. Те армяне, которые к этому моменту были сильно связаны с иноэтническим окружением, даже те, кто вообще редко вспоминал о своем национальном происхождении, начали проявлять большую активность, посещать митинги, интересоваться событиями в Армении. Но тот комплекс переживаний, который у них при этом возникал, был весьма сложным. Геноцид в Сумгаите напоминал страшные страницы армянской истории и внушал мысль о невозможности уйти от судьбы (это воспринималось именно так), — и тем активизировал национальное самосознание и желание сплотиться.

Другой ряд переживаний был связан со следующими рассуждениями: в решении Карабахского вопроса было совершена вопиющая несправедливость, она должна быть понятна всем, и если все не реагируют на нее так же однозначно, как сами армяне, то исключительно потому, что не располагают достаточной информацией.

Третий ряд переживаний касался русско-армянских отношений и был связан с тогда мало осознававшимся, но обостренным ожиданием того, что русские придут на помощь армянам, как только поймут, что тем грозит беда.

Впрочем, в Москве и Петербурге апелляция к русским и апелляция к общественному мнению вообще, апелляция к защите империи и апелляция к законности вообще — все это было практически тождественно.

В этот период наибольшее за все время кризиса число армян стремится к консолидации и образованию специфических армянских институций. Параллельно армянская община становится открытой к контактам со своим социокультурным окружением как никогда до того и никогда после. Армянская диаспора уверяет себя, что ее ценностные доминанты и доминанты среды, ее окружающей, едины, чем снимается психологическая преграда для тесной связи с общиной ассимилированных армян. В армянскую среду вовлекаются и выражающие активной сочувствие армянам русские (на этом первом этапе число их было значительным). Очевидно, что сходство ценностной ориентации, характерное, с одной стороны, для этнической общины (или какой-то ее части), а с другой, для ее социокультурного окружения может в некоторых ситуациях облегчать процессы этнической мобилизации и диссимиляции.

Активизация национального сознания армян оказалась в это время созвучна духу “перестройки”. “Перестройка” была идеологемой, которая одновременно и связывала армян с их социокультурным окружением в России, и объединяла их в этническом плане. В некотором смысле армяне оказались как бы одной из “перестроечных” партий, вполне гармонично на тот момент вписывающихся в общественно-политическую жизнь России. В свою очередь политические силы России использовали армян в своих интересах, пытаясь через них активизировать общественную жизнь в Москве и Санкт-Петербурге.

Практически сходным образом ситуация выглядела и с армянской точки зрения. Идея сознательно использовать “перестройку” для своих национальных целей, “действовать в унисон перестройке” в кругах оппозиционной политической элиты в Армении существовала, но она была выражена минимально, намного меньше, чем представляется сегодняшним историкам и аналитикам. Армянами в Армении “перестройка” воспринималась вполне чистосердечно. На поверхностном уровне — как установление всеобщей справедливости, на более глубинном — как испытание империи на прочность. Причем отнюдь не для того, чтобы ее сломать, а, напротив, для того, чтобы почувствовать ее надежность и свою защищенность.* Карабах был символом справедливости. Степень выраженности мотивов собственно национальной борьбы была в тот момент еще минимальна — армяне Армении имели слабое понятие о жизни Карабаха, между ереванцами и карабахцами существовал значительный антагонизм.

Для диаспоры проблема Карабаха была более актуальна сама по себе — многие из них имеют карабахские корни. Однако на тот момент их активность во многом определялась политическим положением в России. Они не использовали “перестройку”, а делали “перестройку” или может быть точнее было бы сказать — были используемы “перестройкой” как одна из политических сил.

Армянская национальная самоидентификация провоцировалась общим духом времени (как самоидентификация, например, шахтеров — напомню, вслед за забастовками армян пошли забастовки шахтеров). Идеология “перестройки” требовала подобного расщепления общества и армяне, можно сказать, выполняли в российском обществе того времени свою функциональную роль. В этот период невозможно говорить о том, что диаспора играла функциональную роль внутри собственного этноса.

Армяне диаспоры в этот период были больше россиянами, чем армянами. Сами доминирующие тогда ценности требовали проявления этничности — и она проявлялась. Следует отметить, что этничность проявлялась именно не как оппозиция социокультурному окружению, а в результате как бы ценностного слияния с этим окружением. Ценностные доминанты активистов из армянской диаспоры в то время мало отличались от ценностных доминант других политически активных россиян и они действовали как одна из социальных групп в России. Именно это “ценностное слияние” облегчило для многих армян процесс “этнической мобилизации”: они не вставали перед внутренним конфликтом, не должны были выбирать между общиной и своим прежним кругом знакомых, не боялись непонимания.

Само социокультурное окружение подталкивало и поощряло “этническую мобилизацию” и она была практически стопроцентной. Само российское общество ставило под вопрос положительность такого явления, как ассимиляция. В этот период роль армянской диаспоры оставалась пассивной.

От подъема к депрессии. Лето — осень 1988.

С июля — августа 1988 года начинается спад активности. Во-первых, действия армянской общины оказываются слишком политизированными, что у многих вызывает усталость. Во-вторых, ожидаемой степени активной поддержки со стороны социального окружения (что особенно важно, со стороны русских — апелляция именно к русским постепенно становится все более выраженной) армяне не получают. Предполагалась не только заметная поддержка (что было на самом деле), а практически поголовная поддержка (чего быть не могло)), и к осени — зиме 1988 года у армян возникает все большее желание замкнуться в себе.

Однако за этим не последовала этническая консолидация, как можно было бы ожидать. Выходцы из армянской деревни и более низких социальных слоев города замыкаются в своих привычных кружках и теряют связи с общиной. Армянская интеллигенция также в значительной своей части отходит от общины, чему, в частности, способствует тот факт, что ценностные доминанты, которые были акцентированы в прошедшие месяцы, как бы разбиваются о стену нарастающего непонимания, а потому начинают трансформироваться. Ведь роль армян в российском обществе начинает падать, уступая место другим интересам. Ослабевает функциональная роль армянской диаспоры в “перестроечном” процессе и начинает размываться сама диаспора. Большинство армян вновь становятся просто разновидностью россиян.

И если в это время в общине оставались те, кто продолжал пропагандировать слияние “перестроечных” и карабахских идеалов (а активистов такого рода было немного), делали они это в большинстве своем уже с иных позиций. Они сами ощущали несоответствие этих идеалов между собой, но продолжали как бы создавать армянской общине перестроечный “имидж”. Их функциональную роль следует рассматривать уже в контексте не российского, а армянского общества, как проводников “образа для других”.

Это происходит на фоне кардинального изменения “образа себя”, произошедшего осенью 1988 года. В этот период общество в Армении лишается своих перестроечных иллюзий (ведь погромы и зверства в Сумгаите остаются безнаказанными, антиармянская пропаганда в СМИ усиливается, в аэропорту Звартноц происходит столкновение армянских демонстрантов с армией, закончившееся жертвами) и движимо уже во многом местью за новый геноцид. На первый план выступает комплекс идей Айдата*. За этим следует период максимального противопоставления себя русским. Для большинства армян диаспоры это противопоставление было психологически невозможно и они предпочли остаться “русскими”. Те, кто остался в общине, так или иначе это противопоставление приняли — но это означало и очень значительное ослабление общины и резкое снижение ее численности. в Петербурге активных членов общины остается не более 100 человек и еще приблизительно 300 сохраняют с общиной более или менее регулярные отношения.

Перед кризисом.

К зиме 1988 года для определенной части армянской общины на смену как будто бы начавшейся “этнической мобилизации” приходит нарастание ассимиляционных процессов. Другая часть армянской общины переносит акцент на культурную деятельность и пропаганду знаний об армянской культуре и истории. Но если первоначально казалось, что такого рода деятельность отвечает потребностям армянской общины, то зимой 1988 — 1989 года, принесшей Армении новые потрясения (включая землетрясение и ввод войск в Ереван), становится ясно, что такого рода пропаганда вызывает лишь поверхностный интерес.

С этого момента, однако, можно говорить о специфической роли диаспоры в армянском этносе в период карабахского конфликта.

Для общины это период безвременья, когда казалось, что не осталось уже ничего, что могло бы ее сплотить. Попытки сплочения предпринимаются еще в виде отдельных культурных инициатив, но разбиваются об общую пассивность. Создаются разрозненные группы изучения армянского языка, но в Петербурге только две-три из них просуществовали более трех месяцев и ни одна — более полугода.

Спитакское землетрясение декабря 1988 года отвлекло внимание от политики. Следовало бы ожидать, что очень ненадолго. Ведь в Армении зима 1988 — 1989 года была одним из пиков политической активности. И хотя землетрясение мало коснулось семей армян диаспоры (миграция из Ширака и Лори, областей, где расположены Ленинакан, Кировакан и Спитак всегда была минимальна), для многих это был удобный предлог, чтобы отойти от национальных проблем. Численность активного ядра общины в этот период составляет 40 — 50 человек.

Спадает и уровень политизированности. Конечно, произносились дежурные выражения протеста против ареста комитета “Карабах”, но делалось это без энтузиазма. Сбор подписей с требованиями освобождения комитета прошел как будничное мероприятие.

В этот период армянская община, как и прочие национальные общины Санкт-Петербурга, получает помещение во Дворце Культуры им. Кирова. Происходит ряд организационных собраний, складываются формальные структуры общины.

Одновременно формируются и альтернативные центры тяготения. И если формальные лидеры общины представляют собой как бы “партию мира”, ратующую за конституционные и ненасильственные методы разрешения Карабахского конфликта, неформальные центры тяготения представляли собой “партию войны”, тех, кто не то чтобы ратовал за военный способ решения конфликта (в то время, в конце восьмидесятых, это было столь непривычно и экстравагантно, что трудно представить человека, который бы решился выразить подобную мысль публично), но были психологически готовы к тому, что дело обернется открытым столкновением и полагали, что это возможно и к лучшему. Но все эти процессы раскола не были еще явными. Просто возникали разрозненные компании, в которых говорили о грядущей войне.

В это время ряды общины все редели. Но более интересно не это. Интересно, что почти полностью изменился состав общины. Армяноязычные армяне, более или менее тесно связанные с Арменией, из общины в этот период практически выпадают. Выпадают так же те, кто в предыдущий период мог выглядеть как армянский националист. Все признаки бытового национализма общиной отвергались (ведь она в этот период состояла главным образом из русскоязычных армян), культурный национализм вызывал лишь «дежурный» интерес. Предпринимавшиеся попытки использовать идеологию национализма как консолидирующий фактор не приводили к успеху. Националистические идеи вызывали только пассивное сочувствие, без всякого энтузиазма.

Между тем, те армяне, которые до начала кризиса в общине казались вполне ассимилированными, продолжают довольно апатично, но упорно свои связи с общиной. Так же ведут себя и русские, попавшие в первый бурный период в армянскую среду. Причем они не составляют какой-либо отдельной группы сочувствующих, а поддерживают свои связи с общиной каждый по отдельности, общаясь с армянами гораздо больше, чем между собой.

Именно с этого периода моя связь с армянской общиной становится не эпизодической, а постоянной и идентификация себя через свои отношения с армянской общиной приобретает существенное значение.

В последующий период все указанные выше тенденции шли по нарастающей. Формальные лидеры общины теряют свой авторитет, но на их место не приходят неформальные. Община разбивается на мелкие кружки, которые собираются под одной крышей раз в неделю по воскресеньям, слушают очередную культурно-просветительскую лекцию, но в более глубокие общение не вступают. Собрания общины перестают быть даже местом обмена информацией. Ничего существенно-важного за пределами узких кружков не произносится — разве что в случае сильного раздражения.

Осень 1989 года в целом характеризуется усталостью, нагромождением слухов, и кажется, что общину консолидирует только то, что общение с “внешними” представляется еще более тягостным. Однако, оценивая события постфактум, можно сказать, что это был самый значительный период по глубине диссимиляции. Причем особенно это касается тех из членов общины, кто тогда не прикладывал усилий к поиску новых внешних форм консолидации, а переживал более или менее глубокую депрессию. Это был период глубинной перестройки, которая еще не имела внешних проявлений.

Дальнейшие события вызвали менее заметный для внешнего наблюдателя, но более глубокий раскол в армянской общине. Он был связан с нарастающим ощущением войны. Каждый переживал это как личный опыт, далеко не всегда связанный именно с обостренным национальным самосознанием. Но этот опыт, столь контрастировавший с тем, чем жил в то время “внешний мир”, социокультурное окружение (остающееся еще в мирной, почти советской действительности) оказывался мощным консолидирующим фактором.

Это отнюдь не был ура-патриотизм. Именно тяжесть этого опыта в буквальном смысле сгоняла тех, кто этот опыт имел, в единый узкий кружок людей, которые нуждались друг в друге как в воздухе, потому что чувствовали себя абсолютно чужими в той среде, в которой жили. Ощущение уже идущей войны было столь острым, что психологически затрудняло контакты вне своего круга. В этот период национальное самосознание как будто бы вообще отступает на задний план и армянская община (точнее, ее ядро, тогда это приблизительно 25 — 30 человек) похожа скорее не на этническую группу, а на людей, испытавших в жизни что-то такое, что неведомо тем, кто их окружает и о чем они не имеют сил и слов им поведать.

Мы в то время почти не говорили об этом между собой, но я могу рассказать, как это переживала я сама и могу к этому добавить, что когда позднее я рассказывала некоторым питерским и московским армянам о своих ощущениях, они говорили, что пережили нечто подобное. Удивительно, что сейчас я могу совершенно спокойно писать об этих днях и даже не испытывать особой боли. Тогда мне казалось, что меня отделяет от окружающих меня людей пропасть и ощущение боли останется навсегда. Я помню, как по радио рассказывали об армянских погромах в Баку и из моих глаз катились слезы. В доме был гость, человек почти не знавший меня. Он случайно зашел на кухню, где я сидела в темноте у приемника, и резко включил свет. Он посмотрел на меня и сделал шаг назад: “Это не слезы жалости, — сказал он. — Это слезы бессильной злобы.” Думаю он был прав. И я боялась, что это прочитает на моем лице каждый. Только внутри общины можно было не бояться. Те же слезы катились из моих глаз через несколько лет, когда я смотрела трансляцию из Буденовска. Но тогда я была среди своих, все вокруг меня чувствовали то же, что и я. В январе девяностого никто из посторонних, я уверена, не мог бы меня понять. Был пройден водораздел между прошлым и настоящим. В нашу жизнь входила война, и это было ощущение боли, обиды, одиночества. В этом в тот момент не было ничего романтического, романтизм пришел позднее. И я думаю, что эти чувства боли, обиды и одиночества были основными, определявшими армянскую этничность в то время, и именно они нас консолидировали.

Бравада и растерянность сменяли друг друга. В этот период армянская община в очень значительной мере теряет свою связь с социокультурным окружением. Нельзя сказать, что потеря связи выливалась в оппозицию. В то время в России еще не сложился образ “лица кавказской национальности” и русские в Санкт-Петербурге относились к армянам вполне дружественно. Армяне также дружественно относились к русским, но понимания к себе в тот момент они не ожидали. Ядро общины составляли тогда те, кто был в состоянии переносить это непонимание — со стороны людей, остающихся им близкими. Соответственно, психологический разрыв со средой, до сих пор бывшей родной, выдержать было нелегко. Этот вакуум должен был бы заполняться крепнущими связями с Арменией.

Но и эти связи налаживались с большим трудом. Проблема была объективной. Новое ядро общины состояло главным образом из ассимилированных в прошлом армян, которые плохо знали армянский язык и не имели в Армении близких родственников и друзей (каждый, кто такие связи имел, пользовался особым авторитетом).

Реальная Армения должна была заменяться некоей вымышленной. Это постепенно происходило, но отнюдь не через сознательное мифотворчество. Миф порождался из самих себя. Как это происходило легче всего показать на конкретном примере.

Кризис.

В январе 1990 года после погромов в Баку армянская община Петербурга, как и армянские общины многих других городов России, принимала беженцев. В отличие от Москвы, в Санкт-Петербурге общине удалось на удивление хорошо организовать этот процесс. Очень оперативно составлялась вся документация. Очень зорко следили за тем, чтобы все беженцы получили полагающиеся им мизерные пособия, чтобы не возникало неувязок и промедлений. В городе приемом беженцев не занимался больше никто — был только координатор из исполкома, через которого осуществлялась связь с властями. Участие к беженцам за пределами общины проявляли только пенсионеры-блокадники, которые приносили в штаб свои продуктовые талоны.

Когда волна беженцев-армян сменилась волной русских беженцев, принимать их по инерции продолжала армянская община, продолжая так же зорко следит, чтобы их никто не обидел и чтобы между самими беженцами не возникало недоразумений. Пытающимся что-либо получить как бы «по блату» армянам объясняли, что “вас здесь слишком много и нам некогда разбирать вас по национальностям”.

Городские власти удовлетворились тем, что нашлись добровольцы, готовые взять на себя заботу по всем категориям беженцев (только семьи военнослужащих принимал военный округ, но нередко и они приходили в общину, чтобы получить информацию и помощь). В дела общины не вмешались. Видимо последнее обстоятельство вызвало особое чувство изолированности, ощущение себя один на один со своей и чужой бедой. (В армянской общине проходили регистрацию даже азербайджанцы, в силу тех или иных обстоятельств оказавшиеся в рядах беженцев. Сначала боялись, потом перестали. Приезжали даже из Москвы, поскольку там не было инстанции, которая занималась бы их проблемами. Впрочем, справедливости ради нужно сказать, что эти азербайджанцы оказывались беженцами чаще всего за свою помощь соседям-армянам, а потому милосердие к ним было естественно.)

Ощущение изолированности и враждебности внешнего мира усугублялось многочисленными рассказами очевидцев погромов. Принимались особые меры, чтобы заставить очевидцев не делиться своими впечатлениями в помещении штаба, поскольку такое нервное перенапряжение невозможно было выносить. Тем, кто не мог сдержать свои эмоции, говорили: “Жаловаться отправляйтесь в Москву.” Однако оградить себя от потока впечатлений было невозможно. Полная психологическая изоляция от внешней среды и обилие кошмарных рассказов привело к некоторому подобию коллективного психоза.

На себя полностью была спроецирована ситуация погрома. В то время отношение к армянам в России оставалось еще даже не нейтральным, а положительным. Поэтому никаких реальных оснований для беспокойства не существовало и умом это понимали все. Но в ответ на это звучала навязчивая фраза: “В Баку тоже так говорили”. Кто-то предположил конкретную дату (если не ошибаюсь, 28 февраля). В этот день те, кто имел отношение к приему беженцев (“психоз” распространялся только на них, но это и было на тот момент ядро общины) собрались группами и просидели всю ночь в ожидании неведомого врага вооружившись кто чем мог. Все разговоры сводились к тому, как след