БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ 6 страница

Один из бунтовщиков перегнулся через карниз и, глумясь, прокричал: «Посмотрим, поможет ли вам Мария!» И через мгновение он тут же воскликнул, изумляясь: «Боже мой, их Мария им помогла!» Действительно, Мартиниц зашевелился. Из соседнего окна кто-то спустил лестницу. Мартиниц и секретарь, осыпаемые камнями, пытались по ней подняться. Слуги Славаты, пренебрегая угрозами толпы, сошли во двор, чтобы вынести оттуда своего хозяина, без сознания, но живого^[113].

Удивительное спасение трех несчастных, для кого-то чудотворное, а для кого-то комическое, не имело никакого политического значения. Той же ночью Мартиниц позорно бежал, а больной Славата в качестве узника пребывал в доме, куда его принесли. Вечером его супруга на коленях упрашивала графиню Турн сохранить ему жизнь, и леди обещала это сделать в расчете на то, что графиня Славата отплатит за услугу услугой после следующей чешской революции^[114].

Хотя и практически бескровный, если не считать кровоподтеков, но coup d'etat свершился. Поскольку Турн все-таки настоял на казни наместников короля, для его сторонников было благом то, что жертвы спаслись, свалившись на кучу гниющего навоза во дворе Градчан.

Не теряя времени, мятежники создали новый механизм управления государством. Все чиновники, согласившиеся признать новую власть, остались на своих местах, поначалу никто не выгонял и католиков. Протестантский сейм утвердил временное правительство в составе тринадцати директоров^[115]и проголосовал за набор армии численностью шестнадцать тысяч человек, содержавшейся за счет государства и возглавляемой графом Турном. Для успокоения Европы было разослано послание, разъясняющее причины восстания^[116]. Провозгласив приверженность принципам гражданского правления и полагая не допустить войны, протестантская ассамблея завершилась через пять дней после мятежа и через десять дней после первого собрания.

По оперативности, эффективности и сдержанности чешское восстание можно было считать образцовым. Но за внешним спокойствием скрывались опасные разрушительные силы. Чрезвычайные обстоятельства, заставившие различные группировки объединиться, не могли сохраняться бесконечно долго, и, как только шторм утих, единый фронт начал распадаться. Какие цели преследовало восстание? Добиться религиозных свобод, национальной независимости или защитить подданных от угнетения сюзеренами? Никто этого в точности не знал, и каждая группировка была готова принести в жертву интересы другой группировки ради достижения своекорыстных целей.

Восстание страну не объединило. Таких фанатичных католиков, как Славата и Мартиниц, было действительно меньшинство, но нельзя было не принимать их в расчет. Первоначальное намерение нового правительства гарантировать равноправие для всех соотечественников страдало явным идеализмом. Оно не учитывало оппозицию католического дворянства, католиков-бюргеров и таких католических городов, как Будвейс, Круммау и Пильзен^[117].

Стать бы Турну главой государства, подчинить себе своих союзников и сосредоточить все силы на борьбе за независимость – возможно, тогда восстание определило бы для Богемии ее национальное будущее. Но конституционная традиция была сильна, и Турн либо не мог, либо не хотел ее обходить. Он командовал армией и подчинялся тринадцати директорам, а они, в свою очередь, зависели от сейма, который голосованием распределял государственные средства и ресурсы. Турн, как рыцарь, имел право голоса в сейме, но отказался стать директором. Похоже, он исходил из того, что безопасность Богемии зиждется на армии, а власть директории над армией является номинальной. Он ошибался. В продолжение всех тридцати месяцев борьбы Турна связывали решения раздираемого конфликтами сейма и не менее разобщенной директории^[118].

Обманчивое замирение с католиками закончилось в один момент. 9 июня из страны были изгнаны иезуиты^[119], и в разгар лета Турн напал и захватил Круммау. Следуя совету бесконфликтного кардинала Клезля, император Маттиас предложил мятежникам амнистию и переговоры^[120]. Повстанцы отвергли его жест доброй воли, чем повергли в шок католиков Европы и убедили их в том, что религиозные мотивы служат лишь прикрытием для национальных и политических целей^[121]. Восстание начало превращаться в общеевропейскую проблему; в Брюсселе и Мадриде забеспокоились о судьбе династии; в срочном порядке изыскивались средства и войска для оказания помощи эрцгерцогу Фердинанду^[122]. Папский нунций в Париже получил из Ватикана инструкции разъяснить королю Франции угрозу чешским католикам^[123].

Эрцгерцог Фердинанд, избранный королем и опасавшийся сразу же лишиться трона, не нашел ничего лучшего, как объявить Крестовый поход против мятежной страны, пока католики Европы еще не остыли от гнева. Мешали ему это сделать умирающий император Маттиас и его компромиссный кардинал Клезль. 20 июля 1618 года Фердинанд повелел изловить Клезля и заключить его в крепость в Тироле. Император негодовал впустую: Фердинанд вежливо извинился за содеянное, но кардинала не освободил. Маттиасу пришлось смириться со своеволием кузена и фактически передать власть в руки, которые ее уже захватили.

Менее чем через месяц после заключения Клезля чешскую границу перешла первая имперская армия. Войско и его генерал явились из Фландрии, деньги – из Испании. В ответ повстанцы незамедлительно обратились за помощью к врагам Испании и Фландрии. Турн свое хваленое дипломатическое искусство испробовал на практике. Но его призыв к Франции был холодно отклонен королем, еще не осознавшим династические последствия восстания в Чехии и остававшимся правоверным сыном церкви^[124].

С другой стороны, оказать посильное содействие вызвался курфюрст Пфальца Фридрих, вернее, его канцлер Христиан Ангальтский. Его агент в Праге в конце июня получил возмущенный протест императора и холодные разъяснения по поводу того, что речь идет всего лишь о достижении компромисса с восставшими. Посол тем не менее рекомендовал чехам крепить армию и поручить командовать ею Ангальту^[125].

Слова не расходились с делами, и из Гейдельберга отправились гонцы в Турин, столицу герцога Савойского, с тем чтобы договориться с ним об использовании огромной армии наемников, которая в это время находилась в его распоряжении. Герцога не надо было долго уламывать: давний враг Габсбургов с радостью ухватился за возможность им насолить. Он согласился разделить с курфюрстом Пфальца все расходы на переброску и содержание армии для чехов^[126]. Вести о готовности двух великих князей прийти на помощь быстро дошли до Праги. Тем временем одно имперское войско уже пересекло границу, второе готовилось к войне. Турн спешно набирал ратников, малоопытных и неспособных выстоять против фламандских профессионалов, к тому же их явно не хватало. Обещание герцога Савойского и курфюрста Пфальцского прислать обученную армию под командованием Эрнста фон Мансфельда, известного во всей Европе генерала, было как нельзя кстати.

28 августа 1618 года вторая имперская армия вышла из Вены, и через два дня чехи приняли предложение о помощи^[127]. 9 сентября интервенты воссоединились и готовы были пойти на Прагу, если бы не слухи о подходе войска Мансфельда. Под натиском Турна интервенты отступили к Будвейсу, в то время как Мансфельд пересек границу, и его войско численностью двадцать тысяч человек осадило Пильзен, самый богатый и самый важный город католических роялистов. По всей Богемии вновь начали подниматься протестанты. 21 ноября после сражения, длившегося пятнадцать часов, Пильзен пал^[128], и национальная армия Турна и Шлика остановила фламандские войска под Будвейсом, занявшись разграблением земель по австрийской границе.

Богемия была спасена, и никто пока не подсчитывал потери. Однако она, освободившись от австрийского ига, попала в кабалу к курфюрсту Пфальцскому и герцогу Савойскому. Чехи, не желавшие, чтобы их страну эксплуатировали Габсбурги, отдали ее на растерзание врагам Габсбургов, и национальная проблема Чехии постепенно перерастала в головную боль для всей Европы.

В то время как на австрийской границе разгоралась война, курфюрст Пфальца созвал в Ротенбурге собрание Протестантской унии. Если Фридрих и Христиан Ангальтский ожидали поздравлений, то они крупно просчитались. Князья, входившие в союз, выступили с осуждением их действий. Они не захотели ни платить Мансфельду, ни вступать в какие-либо отношения с повстанцами. Они категорически отказались поддержать предложение Фридриха о формировании единой армии и выразили свое мнение в меморандуме, призвав императора и его подданных к компромиссу^[129].

Никто так не был удивлен решением унии, как ее моложавый президент. Среди князей, представленных в Ротенбурге, он, видимо, меньше всего понимал то, что происходит. Христиан Ангальтский добивался одного: он хотел создать в Богемии своего рода партию, которая избрала бы королем Фридриха. Он надеялся сделать это еще до избрания Фердинанда, но потерпел неудачу^[130]и восстание дало ему новые возможности для осуществления своего замысла. Не нужно было обладать особой проницательностью для того, чтобы разгадать планы Ангальта. Князья воспротивились и его политике в целом, и тому, что он пускает им пыль в глаза, прикрываясь лозунгами о защите протестантизма.

Среди тех, кто собрался в Ротенбурге, наверно, только Фридрих да еще несколько человек верили в способности Ангальта. Фридрих, конечно, хотел мира для Богемии. Об этом он написал императору, королю Великобритании и герцогу Баварскому^[131], и какими бы лицемерными его послания ни казались, они были искренними. Ему исполнился двадцать один год, достаточно зрелый возраст, но он не обладал ни силой воли, ни желанием для того, чтобы заменить Ангальта, которому почему-то во всем доверял. Так или иначе, Фридрих относился к своим обязанностям со всей серьезностью, и, когда характер восстания в Богемии стал для него более или менее ясен, он с некоторой робостью выдвинул собственную программу действий. Он предложил набрать армию и побудить курфюрста Саксонского к тому, чтобы вместе выразить протест императору Маттиасу. Протестанты Германии таким образом продемонстрируют свое единство и готовность, в случае крайней необходимости, применить силу. Когда император это поймет, полагал Фридрих, то не надо будет и прибегать к оружию. Протестантизм в Богемии получит гарантии, и будут пресечены любые попытки нарушить единство протестантов в самой Германии.

Плану Фридриха был присущ оптимизм молодости. Возможно, Ангальт указывал на неосуществимость его замысла ввиду враждебного отношения Саксонии к кальвинистам. Но одно дело – критиковать мирную программу Фридриха, другое – убедить его в том, что единственной альтернативой остается обретение богемской короны. Для Ангальта было проще простого использовать в этих целях примитивный проект Фридриха. Прикрываясь доверием курфюрста, он мог соответствующим образом инструктировать послов и держать Фридриха в полном неведении о том, что творится за его спиной^[132].

После собрания унии в Ротенбурге скрытничать более не имело смысла. Даже Фридрих мог уловить, что подозрения князей не совсем уж безосновательны, и в ноябре 1618 года Ангальт решил посвятить в свои планы их главного исполнителя^[133]. Человек с твердым характером мог бы еще поправить ситуацию, хотя Ангальт и зашел уже слишком далеко, но Фридрих не отличался силой духа и все еще полагался на своего советника, пусть и в меньшей степени, чем прежде. Тем временем чехи отреагировали на постоянные намеки пфальцских послов, а Турн в частном порядке поинтересовался: уверены ли они в том, что их хозяин примет корону, если ему предложат ее?^[134]Ангальт успел обратиться к принцу Оранскому за поддержкой в реализации своих планов и заручиться благосклонностью герцога Савойского, пообещав ему содействие в борьбе за трон императора^[135]. А Фридрих меланхолично плыл по течению к неминуемой катастрофе, подгоняемый своим беззаботным канцлером.

В расстановке фигур на шахматной доске будущей общеевропейской войны Ангальту активно помогал союзник, чьи мотивы были еще более сомнительны. Эрнст фон Мансфельд, генерал, посланный на помощь чехам, был внебрачным сыном аристократа Петера фон Мансфельда, одно время служившего губернатором Люксембурга. Отец воспитывал его при своем дворе и грубо подавлял любые желания сына считать себя членом семьи, что породило в нем определенные эмоции, которые он сохранил на всю жизнь^[136]. И по рождению, и по воспитанию он стал авантюристом, убежденным в том, что перед ним открыт весь мир, но открывать его можно только мечом.

Военное искусство того времени было вполне в его духе. С появлением артиллерии и особенно мушкетов феодальное войско, набиравшееся из необученных крестьян, стало практически непригодным^[137]. Тактикой ведения боя могли владеть только профессиональные солдаты. Пехота теперь состояла из пикинеров и мушкетеров, которые должны были наступать, а пикинеры – их прикрывать. По мере усовершенствования мушкетов надобность в пикинерах понижалась, но в первой четверти XVII века численность тех и других в пехотном полку была примерно равной. Для эффективного владения оружием требовались продолжительные тренировки. Важнейшую роль, по крайней мере в атаке, играла кавалерия, составлявшая примерно треть обычной армии. Конники были вооружены и копьями, и пистолями, и в кавалерии процесс замены копий огнестрельным оружием происходил быстрее, чем в пехоте. В решающем сражении плохо подготовленная конница была не только бесполезна, но и опасна, а адекватно обученные и натренированные кавалеристы своей маневренностью и быстротой натиска могли обеспечить успех всей армии^[138]. Пока еще ни в одном государстве не существовало системы поддержания национальной армии на основе призыва и обучения. Когда дело доходило до войны, мудрые правительства сразу же приглашали профессиональных генералов.

Эти профессионалы обычно располагали экспертами, поднаторевшими в наборе рекрутов и их обучении. Армии формировались из людей любых национальностей и вероисповеданий, и, как правило, в них попадали отбросы общества или жители перенаселенных городов и районов, оставшиеся не у дел. В Швейцарии и Северной Италии, где земля не могла всех прокормить, никогда не было проблем с наемниками, иначе дело обстояло в германских государствах. Сражаясь, наемный солдат проявлял преданность не сюзерену, а определенному знамени. Клятва верности давалась не вождю, государству или королю, а знамени, и если знамя захватывал неприятель, то воин имел право последовать за ним^[139]. И даже верность флагу была необязательной: нередко те, кто попадал в плен, переходили на сторону врага независимо от того, где в это время развевалось боевое знамя. Кроме того, солдат служил по контракту, и, когда обусловленный срок контракта истекал, он вполне мог переметнуться в другую армию. И солдаты, и офицеры без малейших угрызений совести переходили из войска в войско и любили, вечерами сидя у костра, обсуждать их достоинства и недостатки. Император за службу платил хорошо, хотя она и считалась тяжелой. Польский король платил еще больше, но отказывался кормить армию зимой. Правительница Нидерландов тоже выдавала приличное жалованье, правда, ее «календарный» месяц состоял из шести или восьми недель. Однако она привлекала на «службу штатам»^[140]одним немаловажным обстоятельством: «Ежели кто-то лишится конечности или станет недееспособным, то он всю жизнь будет получать то же жалованье, которое ему выдавалось до увечья»^[141].

Генералы свыклись с тем, что их армии за зиму или из-за непривычно некомфортных условий постоя сокращались почти вдвое. Теоретически за дезертирство полагалась смертная казнь, но поскольку многие весной возвращались в строй, предвкушая поживу, то мудрые офицеры не задавали ненужных вопросов по поводу причин их отсутствия.

Мансфельд обладал несомненными организаторскими способностями. Он был плохой тактик, но умел наилучшим образом употребить деньги своих заказчиков на рекрутирование и расквартирование войск. Он мог набрать армию в рекордные сроки и содержать ее при разумных издержках, приемлемых по крайней мере для работодателей. Расходы крестьян, у которых стояли войска, Мансфельда, конечно, не волновали.

Поскольку набирать новую армию намного дороже, чем содержать старую, генералы-наемники обыкновенно начинали подыскивать занятия для своих людей сразу же, как только заканчивалась война. В этом смысле восстание в Богемии было для Мансфельда манной небесной: в 1618 году перед ним стояла проблема роспуска своей армии. В принципе Мансфельд был менее опасным авантюристом, чем другие вояки, которые впоследствии тоже примут участие в противоборстве. Он оказался не таким уж амбициозным. Он хотел лишь добиться общественного признания и заиметь на старость небольшое княжество. Мансфельд не будет церемониться в достижении своих целей: он обладал добродетелями, но все они относились к числу воинских. Отвага, стойкость, самодисциплина никак не дополнялись какими-либо гражданскими качествами; ему не была присуща обыкновенная человеческая честность в такой же мере, как и трусость. Деньги курфюрста Пфальцского, амбиции герцога Савойского, восстание в Богемии и даже война, которая скоро охватит Германию, – все это были для него лишь случайные детали в процессе исполнения желаний. На склонах и скатах европейской политики он видел только пути, по которым ему предстоит пройти в достижении своей цели.

Зимой после завоевания Пильзена Мансфельд оставил войско на квартирах, а сам отправился путешествовать. После Гейдельберга он приехал в Турин, где его принял более обыкновенного радостный герцог Савойский. В феврале 1619 года герцогу удалось договориться о женитьбе своего сына и наследника на сестре короля Франции. Восприняв это как знак того, что французское правительство готовится напасть на Испанию, герцог выразил пожелание стать императором и королем Богемии: в таком случае он одарит курфюрста Пфальца Венгрией и Эльзасом^[142]. Мансфельда больше интересовала выдача жалованья армии, а не раздел Европы, и для их примирения потребовалась дипломатия Ангальта, прибывшего в марте из Гейдельберга. Мансфельда отослали обратно в Богемию, пообещав дальнейшую поддержку. Через полтора месяца дипломатических переговоров герцог Савойский согласился на альянс, заключенный по схеме Ангальта. Карл Эммануил, конечно, получит империю и, вероятно, Богемию, если сейчас поддержит курфюрста Пфальцского^[143].

Энтузиазм герцога Савойского, похоже, передался Ангальту, не понимавшему, насколько слабы его позиции. Натолкнувшись на несговорчивость унии, он решил обратиться к королю Великобритании. Когда его посол явился к Якову I Стюарту, монарх дал ясно понять, что не желает иметь никаких дел с Богемией, говорил с ним на шотландском языке и процитировал, сознательно слегка исказив, три строчки из «Энеиды» Вергилия:

«Opraestans animijuvenis, quantum ipseferoci

Virtute exsuperas, tamo me impensius aequum est

Prospicere, atque omncs volventem expendere casus^[144]».

Пока Ангальт создавал воображаемый международный альянс, эрцгерцог Фердинанд пытался скрепить хлипкую солидарность внутри династии. Король Испании и правители Нидерландов с готовностью согласились помочь исходя из того, что поставить на колени Богемию не составит большого труда. Несколько смутило их вмешательство Мансфельда. Весной 1618 года повстанцы обрели силу не только в Богемии, зашаталась приверженность Габсбургам в Моравии, Венгрии, Лусатии и Австрии^[145]. Присоединилась к восставшим Силезия. В Германии ходили слухи, будто Максимилиан Баварский может претендовать на имперскую корону. В Брюсселе разуверившиеся кузены Фердинанда задумались над тем, а не лучше ли пожертвовать им, поскольку поддержка будет стоить очень дорого и вообще может оказаться бессмысленной. Какой резон в том, чтобы отстаивать деятеля, чья слабость поставит под угрозу престиж династии и чьи шансы на императорскую корону невелики?

Все это время Максимилиан Баварский и Иоганн Георг Саксонский старались разрешить чешскую проблему до кончины императора Маттиаса. Если избрание его преемника произойдет в ходе восстания, то сторонники курфюрста Пфальцского могут захватить голос Богемии. Иоганн Георг и Максимилиан предложили повстанцам представить их требования на суд князей^[146]. Иоганн Георг настоятельно рекомендовал им направить депутатов на генеральную встречу в Эгере в апреле 1619 года. Его труды оказались напрасными. Внезапно оборвалась последняя нить, удерживавшая германское хрупкое единство.

В девять утра 20 марта 1619 года отошел в мир иной император Маттиас.

В Богемии сразу же активизировались экстремисты. Запланированное собрание в Эгере отменили, все усилия были направлены на то, чтобы нарастить армию^[147], наполнить казну и вовлечь в восстание Моравию и Лусатию. У правоверных католиков, многие из которых уже бежали, были отобраны все земли^[148]. Аббат в Браунау едва не лишился жизни^[149]. Турн опасался, что страну охватит хаос. По границам с Моравией и Австрией деревни опустошались, и крестьяне негодовали на правительство, отнимавшее у них добро и сыновей. Армия Турна, набранная принудительно, была совершенно непрофессиональной, солдаты болели, голодали, им мало платили, и они были готовы в любой момент взбунтоваться. Выражали недовольство горожане – и бедные и богатые: их заставляли подписываться на займы, чеканка фальшивых монет губила торговлю. Прагу наводнили голодные и возбужденные беженцы^[150].

27 марта Фердинанд предложил повстанцам прощение, помилование и гарантию всех свобод, если они перестанут своевольничать. Чешские сословия, не доверяя ему, не приняли его милости^[151]. Через несколько недель восстала Моравия. Началось брожение в других вотчинах Габсбургов. Открыто поносили Фердинанда протестанты Верхней и Нижней Австрии. На грани восстания были Каринтия, Крайна, даже Штирия^[152].

Еще хуже дела обстояли в Европе. Переменчивое правительство Франции передумало оказывать помощь^[153]. Отвернулись от Фердинанда и в Брюсселе, решив продвигать на трон императора эрцгерцога Альбрехта^[154]. Он был стар, но лучше управлял провинциями, нежели эта «иезуитская душа»^[155], претендующая на трон империи, своими подданными.

Тем временем армия Турна, воодушевленная весной и надеждами на восстание в Австрии, очистила от союзников Фердинанда Моравию и двинулась на Вену. Фердинанд созвал собрание сословий Нижней Австрии. Протестанты потребовали от него изгнать иезуитов, открыть церковь в Вене, гарантировать им автономию в Австрии и немедленно прекратить войну против чехов^[156]. Собрание все еще проходило, когда у стен города появился Турн со своим войском.

Помогли Фердинанду и недостаток впечатлительности, и несгибаемая вера в Провидение. Все лето, несмотря на пекло^[157], усиливавшее неприятности от общей напряженной обстановки, он сохранял жизнерадостность. Не поколебали его хладнокровия ни шальные выстрелы по кабинету, ни слухи о восстании в Венгрии^[158]. Когда духовник пришел, чтобы произнести успокоительные слова, он увидел его распростертым перед распятием. Поднявшись, Фердинанд, проявляя скорее не смирение, а решительность, заявил, что искал совета там, где только и мог его получить, и теперь готов, если надо, умереть за единственно правое дело. Один венский деятель впоследствии утверждал: наверняка он говорил с самим Спасителем, иначе не горел бы таким энтузиазмом^[159].

Почти сразу же Фердинанд принял разозленную депутацию сейма, демонстрируя доброжелательность и твердость. У ворот стоял Турн, вот-вот взбунтуются венцы и впустят чехов; Фердинанд понимал, что гневный протест может моментально перейти в насилие, но тем не менее не пошел на уступки^[160]. Неожиданно в переговоры вмешался стук копыт во дворе. Один из самых верных сторонников, младший брат Леопольд Тирольский, привел ему в помощь четыреста конников. Кавалеристы каким-то образом миновали дозоры Турна и теперь ждали команд во дворе. Они не собирались ни хватать делегатов, ни громить город – их было слишком мало для этого, – но одного их присутствия оказалось достаточно для того, чтобы делегаты сейма в смущении удалились, оставив Фердинанда хозяином положения^[161]. Вера не подвела его.

Фортуна изменчива. Через четыре дня, 10 июня 1619 года, имперские войска отрезали у небольшой деревни Саблат главные силы Мансфельда, продвигавшиеся к Будвейсу. Мансфельд сражался семь часов, посылая гонцов за подкреплениями, которые, как он думал, находятся поблизости, и с наступлением ночи отошел, оставив около полутора тысяч человек погибшими и пленными и лишившись почти всей поклажи^[162]. Генерал, привыкший к превратностям войны, приготовился к новому броску на Будвейс, но жители Праги запаниковали, моральный дух и национального войска, и наемников был сломлен, и сейму пришлось отзывать Турна из Австрии. Два генерала теперь должны были защищать город, охваченный страхами и беспорядками.

В этот трудный час самым верным другом повстанцев оказался курфюрст Пфальцский. В день сражения под Саблатом он написал курфюрсту Саксонскому и настоятельно рекомендовал отложить выборы императора по крайней мере до той поры, пока не решится проблема Богемии^[163]. Его план, правда, неофициальный, состоял в том, чтобы ввести во Франкфурт протестантские войска и не дать Фердинанду войти в город до завершения выборов^[164]. В его замысле было всего три изъяна. Первый: противопоставить Фердинанду просто-напросто было некого, герцог Савойский не годился, а Максимилиан Баварский отказался. Второй: откладывать выборы не согласится Иоганн Георг Саксонский. И третий: из всех немцев Фридрих меньше всего обладал отвагой и решительностью для реализации столь дерзкого плана.

Битва при Саблате, принесшая католикам первую победу, имела свои последствия и за пределами Богемии. Крестоносцы оживились, и к Фердинанду хлынули те же люди, которые еще недавно покинули его. Во Франции религиозные верования молодого короля взяли верх над политическими соображениями, и он согласился способствовать избранию Фердинанда на трон императора, обещая оказывать давление на курфюрста Трира^[165]. О своей поддержке Фердинанда в чешском конфликте заявила Католическая лига в Германии во главе с Максимилианом Баварским^[166].

К концу июля курфюрсты или их представители собрались во Франкфурте на коллегию. Город был наполнен слухами, Фердинанд едва не попал в засаду, робко устроенную курфюрстом Пфальцским, а на кавалькаду его слуг напали горожане, опасавшиеся, что он застращает участников коллегии. Дипломатичный курфюрст Кёльна организовал для Фердинанда выезд на охоту до начала собрания, дабы поднять ему настроение^[167].

31 июля 1619 года Лусатия, Силезия и Моравия подписали с Богемией соглашение о создании конфедерации, имея целью сохранить национальное единство и протестантскую веру^[168]. Сидя под солнцем наверху башни в Амберге, курфюрст Фридрих составил жене неоправданно восторженное послание. «Они приняли мои условия, – писал он, – и это вряд ли понравится Фердинанду»^[169]. Его сомнения, конечно, развеял Ангальт, он снова чувствовал себя спокойно и уверенно.

Кроме конфедерации, у Фердинанда появились еще более серьезные неприятности. На окраине его земель взялся за оружие еще один враг. Маленькое княжество Трансильвания у северо-восточной границы Венгрии служило Габсбургам бастионом против турок. Его предводители теоретически являлись вассалами венгерской короны, но пользовались независимостью: они были слишком важны, чтобы относиться к ним как к подданным. Гавриил Бетлен, или, как его обычно называли, Бетлен Габор, был князем Трансильвании с 1613 года. Его восхождение на трон окружено легендами о коварстве, интригах и даже убийстве. Он правил подопечными жестко, подавляя инакомыслие почти ежегодными военными походами. Превосходный воин и хитрый дипломат, Габор менял союзников и противников в зависимости от ситуации: в их числе побывали и турки, и поляки, и император. Он был истым кальвинистом, и трагическое положение протестантов в Богемии дало ему повод для летней военной кампании 1619 года. Пока Фердинанд ехал во Франкфурт, низкорослый смуглый разбойник со своим войском вторгся в Венгрию. Наполовину протестантская Венгрия мгновенно восстала против ига отсутствующего Фердинанда. Не прошло много времени, как Турн вступил в контакте новым другом, и 20 августа 1619 года они заключили наступательно-оборонительный союз.

За день до этого конфедеративные государства Богемия, Лусатия, Силезия и Моравия объявили недействительным избрание Фердинанда и отказались признавать его своим королем^[170]. Одним из первых узнал потрясающую новость курфюрст Пфальцский. Он подозрительно не поехал во Франкфурт, оставаясь в Верхнем Пфальце неподалеку от чешской границы. Трехнедельное душевное состояние успокоения испарилось, и он ворчливо писал жене, что повстанцы свергли Фердинанда и ему теперь надо думать над тем, как поступить^[171]. Поздно курфюрст заколебался: Ангальт все уже решил.