БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ 21 страница. В кромешной ноябрьской темноте шведы все-таки отыскали своего короля

В кромешной ноябрьской темноте шведы все-таки отыскали своего короля. Он получил смертельную пулевую рану между ухом и правым глазом, которая его и погубила. Но у него было множество и других ранений: удар кинжалом, выстрел в бок, два – в руку и один, вызвавший подозрения о предательстве, – в спину. Он лежал на вражеской стороне рва, голый, под грудой других мертвых тел. В тот день весь лагерь: шведы и немцы, шотландцы, англичане и ирландцы, поляки, французы и голландцы, наемники и его подданные – оплакивал погибшего в бою короля^[904].

«Он думал, что под ним не потонет ни один корабль», – говорил сэр Томас Роу, и в этом победоносном году так считала вся Европа. И друзья и враги не могли даже представить себе шведского короля мертвым. Первые вести от протестантов под Лютценом скрыли факт его гибели, а Бернхард Саксен-Веймарский сообщил лишь о том, что король ранен^[905]. Канцлер Оксеншерна узнал страшную правду только 21 ноября и впервые в своей жизни провел бессонную ночь^[906]. Королеве стало известно о гибели супруга на пути в Швецию. В Вене Фердинанд испытывал смешанные чувства – и облегчения и печали^[907]. Несмотря ни на что, он восхищался шведским королем, сделавшим для протестантов то, что безуспешно пытался совершить для католиков император. В Страсбурге и мужчины и женщины, никогда не видевшие в глаза короля Швеции, рыдали на заупокойной службе^[908]. Его тело пронесли на руках до Вайсенфельса. И мертвый он был окружен дорогими сердцу кавалерией и армией^[909].

Что бы ни думали современники и потомки о мотивах, которые двигали им, он был великим человеком, и этого никто не мог отрицать, да и не отрицал. Но после кратковременного шока, вызванного его гибелью, союзники в большинстве своем испытывали облегчение. Ходили даже слухи, будто короля застрелил кто-то из его же окружения или по приказу Ришелье. Судьба его так оберегала, что многие просто не верили в то, что он может погибнуть на поле боя как обыкновенный солдат. Другие видели в этом Божий перст: вроде как Всевышний решил, что он перестал быть освободителем Германии, превратившись в ее завоевателя.

Думали ли таким же образом его германские союзники? Разве он не был всегда завоевателем? Он остановил Фердинанда, чего сделать прежде никому не удавалось, но Густав Адольф за свои деяния запросил слишком высокую цену. Большинство немцев жертвовали религиозной свободой ради сохранения мира на своих землях, покорились императорской тирании, и их протест был слаб, нерешителен и даже труслив. Но немцы сделали свой выбор, и как бы ни презирал их крутой швед за то, что они не встали на защиту религии, он должен был понимать: принимать решение надо было им, а не ему. Густав Адольф произвел на свет невольных героев и невольных жертв, ими стали курфюрсты Бранденбурга и Саксонии, тридцать тысяч жителей Магдебурга. Он снова поднял на щит дело протестантов, пробудил колокольный набат по всей Германии, наполнил сердца людей надеждой и благодарностью, а глаза – слезами. Но когда колокола смолкли, а «золотой король» отошел в мир иной, осталось ли что-то, чему можно было бы радоваться? Битва при Брейтенфельде дорого обошлась Саксонии: ее население резко сократилось из-за голода, чумы и массовой гибели домашнего скота и деградации сельского хозяйства^[910]. Паппенгейм дотла спалил Магдебург, когда покидал разрушенный город весной 1632 года: шведским войскам пришлось разделить участь немногих уцелевших горожан, ютившихся в подвалах и землянках, вырытых посреди руин^[911]. Эльзасский город Хагенау за восемнадцать месяцев трижды подвергался оккупации. «Сначала синие, потом красные, а теперь и желтые мундиры, – говорили бюргеры. – Господи, сжалься над нами»^[912]. Во Франкфурте-на-Одере после сражения на улицах продолжали лежать разлагающиеся трупы имперцев, и в городе начался мор^[913]. Чума поразила Штеттин и Шпандау, Дурлах, Лорх и Вюрцбург, всю провинцию Вюртемберг; в Бамберге люди умирали прямо на улицах. Народ голодал по обоим берегам Рейна, крестьяне шли в Майнц, чтобы заработать на кусок хлеба на строительстве фортификационных сооружений^[914]. Урожай в 1632 году обещал быть неплохим, но в Баварии и Швабии войска вытоптали его. В Баварии не оставалось зерна ни для помола, ни для посева. Из-за голода и чумы вымирали целые деревни. Бешеные собаки нападали на людей, и власти вынуждены были организовать охоту на них. Голодные волки вышли из лесов, рыскали по опустевшим селениям, пожирая и мертвых и умирающих^[915]. В Нюрнберге, переполненном беженцами, каждый день хоронили до ста человек^[916].

Хваленая дисциплина королевской армии портилась по мере ее разрастания и уменьшения н ней кадровых войск^[917]. Шведский король опустошал и разорял все на своем пути, как никто другой, по той причине, что он стремился уничтожить ресурсы противника. «Ваша светлость теперь не узнали бы нашу бедную Баварию, – писал брату Максимилиан. – Деревни и монастыри сожжены. Священники, монахи и бюргеры убиты или замучены пытками и в Фюрстенфельде, и в Диссене, и в Бенедиктбойерне, и в Эттале»^[918].

Имперская солдатня, терпящая поражение, утешалась зверствами и издевательствами. Распоряжение Максимилиана не щадить ни отставших от армии короля, ни раненых^[919]автоматически распространялось и на всех тех, кто оказывал какое-либо сопротивление. Когда имперцы заняли Кемптен, они сразу же застрелили бургомистра, сожгли семьдесят домов, загоняли горожан в реку, убивали и мужчин, и женщин, и детей, попадавшихся им на глаза, так что город стал вторым Магдебургом^[920]. В Хагенау солдаты, озверевшие от чумы и недоедания, нападали друг на друга, и более крепкие из них избивали и раздевали ослабевших товарищей, оставляя умирать на улице^[921].

Какими бы малодушными ни казались германские князья Густаву Адольфу, они роптали не беспричинно. «Как тяжело ради некой новой дружбы отдавать самые лучшие и ценные угодья чужеземцу, – писала супруга Георга Гессен-Дармштадтского, – приносить в жертву нашу беззащитную страну, делать врагами соседей, с которыми мы столько лет жили в мире, вызывать гнев императора, помогать другим, разрушая себя»^[922]. Действительно тяжело, но именно этого требовал шведский король.

«Если война продолжится, то мы полностью изничтожим империю, – писал Арним. Его честная, открытая душа истерзалась. Он хотел согласия. – Погибнем и мы. Я не вижу другого пути… кроме как заставить и друзей и врагов договориться о мире… Иначе наша любимая Германия будет отдана иноземцам, показав печальный пример другим народам»^[923]. Шведский король едва ли поддержал бы такое мнение.

Апологеты Густава Адольфа, если так можно назвать обожателей общепризнанного героя европейской истории, утверждают: не сгинул бы король Швеции под Лютценом, он дал бы Европе длительный и прочный мир. Такой вывод основан скорее на личном убеждении, а не на реальных фактах. Мирные условия, предложенные им Валленштейну, были неприемлемыми уже в силу того, что имперцы располагали мощной армией. Он не договорился о мире с Фердинандом зимой 1631/32 года, когда положение императора было хуже некуда. Густав Адольф был одним из тех прирожденных воителей, для которых мир является лишь идеалом, по различным причинам недостижимым. Если он и заканчивал войну, то перемирием, и вряд ли его натура претерпела серьезные изменения в последний год жизни. С возрастом он, наверное, стал бы помягче, но ему было всего тридцать семь лет, когда его убили: Европе пришлось бы еще долго ждать. И возраст не всегда усмиряет прирожденного бойца. Валленштейн в конце концов устал, но помимо старения его еще мучила болезнь, и по своему темпераменту он был больше организатором, а не ратоборцем. История знает немало престарелых завоевателей, так что смягчиться Густав Адольф мог лишь чисто теоретически.

Во время своего похода через Германию король начертал Norma Futurarum Actionum, план полной реорганизации империи, выглядевший превосходным на бумаге, но совершенно нереальный. В любом случае его исполнение зависело от одного обстоятельства, которое выпадало из власти короля, – от согласия германских князей. Он никогда не мог положиться на их действительную поддержку и, соответственно, не считал нужным модифицировать свою политику. Густав Адольф не знал компромиссов и не понимал, что без них никакой мир в Германии невозможен.

Начни Густав Адольф войну в качестве союзника датского короля в 1626 году, правда, с некоторой потерей престижа, вместе они еще могли бы обуздать аппетиты Фердинанда и уберечь достоинство протестантов и германские свободы. Тогда, отказавшись участвовать в малопривлекательном, трудном, хотя и не совсем уж безнадежном, предприятии, он, наверно, политически поступил правильно. В 1630 году реанимировать провалившееся дело было уже поздно. В итоге он погубил силу, которая могла объединить Германию, не дав ничего взамен.

Через несколько дней после битвы при Лютцене в город Бахарах на Рейне прискакал Фридрих Виттельсбах, который уже давно не был ни курфюрстом Пфальца, ни королем Богемии. В тридцать шесть лет он выглядел намного старше своего возраста и таким разбитым и замученным невзгодами, что и родной брат не узнал его^[924]. Ниже по Рейну люди голодали, в Бахарахе свирепствовала чума. Фридрих собственными глазами мог видеть последствия развязанной им войны. Ему не следовало приезжать в Бахарах, поскольку он заразился чумой, не успев покинуть город. У него была легкая форма заболевания, и он бы справился с недугом, если бы не тяжелые вести из Лютцена о гибели короля Швеции. Фридрих впал в депрессию и 29 ноября умер. Но и мертвым он продолжал оставаться скитальцем и изгнанником. Последний раз его гроб видели в винном погребе одного купца в Меце^[925].

Всего за две недели не стало сразу двух борцов за дело протестантов – и сильного и бессильного. После 1619 года много воды утекло, и немцы сделали свой выбор. Густав Адольф мог нанести поражение императору, заставить сражаться Иоганна Георга, воспользоваться дипломатией Ришелье, но не мог повернуть время вспять. Возможности, имевшиеся в 1619 году, были упущены навсегда. Густав Адольф не мог побороть оцепенелость и онемелость германских протестантов. Он был способен разрушить империю Габсбургов, но не мог ничего создать взамен. Он лишь натворил в Германии еще больше бед.

Глава восьмая
ОТ ЛЮТЦЕНА ДО НЁРДЛИНГЕНА И ДАЛЬШЕ
1632-1635

У Австрийского дома есть корни, и он воспрянет.

Томас Уэнтворт

После гибели Густава Адольфа в Германии появились проблески надежды на мир, но они помелькали и погасли. Война уже длилась более четырнадцати лет, и практически любой мир был бы желателен почти для всех в империи. Однако те, кто был во власти заключить его, имели на этот счет разные мнения. Если бы все зависело только от Фердинанда, то он был бы не прочь воспользоваться появившейся возможностью, как и Иоганн Георг Саксонский с Арнимом, как и Георг Вильгельм Бранденбургский, хотя желание курфюрста и тормозилось боязнью, что шведы потребуют Померанию в обмен на уступчивость.

Самым большим влиянием в сравнении с перечисленными лицами обладал Валленштейн, стоявший на страже империи. Он располагал огромной военной силой, и его желание мира имело решающее значение. Было ли у него такое желание? Вопрос стержневой при анализе позиции герцога-генерала и вызывающий утвердительный ответу историков, видящих лишь то, как последние два года своей жизни благородный и конструктивный государственный муж пытается склонить к миру императорский двор, подкупленный испанцами. Эту теорию в равной мере невозможно ни доказать. ни опровергнуть. Ясно одно: если Валленштейн действительно проявлял стремление к миру, то делал он это чрезвычайно бестолково, а его современники не верили в честность и способность генерала служить общественным интересам. Валленштейн хотел прекратить войну, но скорее по причине старения и болезней, а не из-за каких-то высоких моральных побуждений. Центральное место в его переговорах того времени занимало требование личных вознаграждений. Как истинный наемник, он желал не только компенсировать, но и получить доход от своих вложений в войну. Удовлетворению амбиций, а не достижению мира в Германии он посвятил и свою карьеру, и свою жизнь.

За пределами империи три правителя были заинтересованы в мирном урегулировании: эрцгерцогиня Изабелла, принц Оранский и папа. Урбан VIII уже подпортил свою репутацию среди правоверных католиков, безуспешно пытаясь предотвратить конфликт между Габсбургами и Бурбонами. У него были и свои расчеты, но он искренне хотел уменьшить опасность возникновения общеевропейской войны^[926]. Результатом его благонамеренной, но неуклюжей политики стал лишь скандал, разгоревшийся в консистории. Испанский кардинал Борджа обвинил папу в пренебрежении интересами церкви, поднялся неимоверный гвалт, и один прелат, в ярости потерявший дар речи, разорвал в клочья свою биретту. В собрание вмешались и закрыли его швейцарские гвардейцы, но Борджа напечатал речь и распространил ее по всему Риму^[927]. Спасая свое лицо, папа с неохотой согласился оказать некоторое содействие Габсбургам в Германии^[928].

Кардинал Карафа предупреждал: пока сохраняется вражда между Францией и Испанией, мира в Германии не будет. Продолжения войны хотели Ришелье, Оксеншерна и Оливарес. Ришелье она была нужна для того, чтобы держать под своим контролем Рейн. Оксеншерна, чья страна вложила столько средств и усилий в войну, не мог возвратиться в Швецию без удовлетворительных компенсаций; Померания без борьбы ему не достанется, поскольку курфюрсту Бранденбурга надо взамен пожаловать равноценную территорию, которую необходимо отвоевать где-нибудь в другом месте. Оливареса подталкивала к войне смерть шведского короля, оживившая его надежды на прорыв Габсбургов в Германии и победу над Соединенными провинциями.

Оба, и Оксеншерна и Ришелье, с легкостью могли подорвать процесс мирного урегулирования в протестантской Германии и Европе; Оливарес держал в финансовой узде Изабеллу в Брюсселе и Фердинанда в Вене. Немцы стали заложниками политических страстей этих трех деятелей.

Со времени бракосочетания инфанты Марии и венгерского короля в феврале 1631 года началось возрождение сотрудничества между Веной и Мадридом. Что же сделал Ришелье? Стремясь не допустить установления мира как в империи, так и в Нижних странах, он в начале 1633 года отправил со специальными заданиями Эркюля де Шарнасе в Гаагу и Манасса де Па, маркиза де Фекьера, в Германию^[929]. Как всегда, кардиналу мерещилась испанская угроза, главная движущая сила его внешней политики.

Интересы Оксеншерны и Ришелье совпадали лишь в том, что оба противились миру. Во всем остальном они были непримиримыми, хотя и потаенными соперниками. В своем последнем письме, составленном 9 ноября 1632 года, Густав Адольф особенно настаивал на том, чтобы не давать королю Франции ни одной пяди земли в Германии^[930]. После Лютцена Ришелье, не теряя времени, сразу же воспользовался возможностью подчинить своему сюзерену протестантских союзников. Кардинал инструктировал Фекьера всячески натравливать членов коалиции друг против друга. Саксонии надо было не позволить заключать сепаратный мир, Бранденбургу надо было обещать гарантии короля Франции в отношении Померании, канцлеру Оксеншерне – содействие французского короля в женитьбе его сына на королеве Кристине. Аналогичное предложение следовало сделать и курфюрсту Саксонии. Намечалось создать протестантскую конфедерацию во главе с Иоганном Георгом, в которой место короля Швеции займет король Франции^[931].

Аксель Оксеншерна оказался в непростом положении. Правительство Стокгольма предоставило ему полную свободу действий в Германии^[932], но оно само не чувствовало себя уверенно: с восхождением на трон юной Кристины дворянство, которое Густав Адольф держал в узде, но не подавил, вновь занялось интригами. Несдержанная, экстравагантная и пустоголовая королева-мать все еще была красивой женщиной, знавшей цену своей красоте, и могла создавать проблемы для Оксеншерны не потому, что его ненавидела, а просто в силу того, что была склонна к предубежденности и лести. Уже по этой причине осуществление планов Густава Адольфа в Германии становилось затруднительным. Не столько взятки французских послов, сколько жизненная необходимость могла заставить Оксеншерну поступиться своей независимостью и примкнуть к Ришелье, с тем чтобы сохранить хоть какие-то позиции.

Аксель Оксеншерна получил известие о гибели короля, когда направлялся во Франкфурт-на-Майне^[933]. Он ехал на собрание представителей четырех округов, которые должны были сформировать ядро предполагаемого Евангелического корпуса. Перенеся собрание на весну, он отбыл из Ханау и помчался в Саксонию. В Рождество Оксеншерна уже находился в Дрездене.

Причина его спешного приезда в Саксонию была проста. Сразу же после битвы при Лютцене Валленштейн ушел в Богемию. Хотя он и понес тяжелые потери, мотивы у него были чисто политические. Генерал хотел демонстрацией доброй воли побудить Иоганна Георга к миру. Если даже курфюрст и не ответит на его жест, то Валленштейн все равно обратит смерть шведского короля в свою пользу. После Лютцена он уже попытался переманить Бернхарда Саксен-Веймарского к себе^[934].

Оксеншерну ожидало еще одно затруднение. Узнав о гибели Густава Адольфа, датский король поспешил предложить свои услуги в качестве посредника в переговорах о заключении мира в империи^[935]. Шведа меньше всего устраивало, чтобы условия мира диктовал завистливый датчанин. Пообещав еще раз сыну курфюрста Бранденбурга руку и сердце королевы Кристины^[936], Оксеншерна вплотную занялся проблемой Саксонии. Никогда он еше не чувствовал себя так скверно, как в Рождество 1632 года в Дрездене. Намерения Иоганна Георга и Арнима ему были известны давно, и канцлеру не удалось их поколебать и сейчас. Иоганн Георг настаивал на заключении любого мира – сепаратного либо всеобщего, Арним предпочитал подписание договора о всеобщем мире^[937]. Не обращая внимания на протесты, они решили обсудить условия мира с Валленштейном.

Альянс практически развалился, и между Иоганном Георгом и Оксеншерной началась борьба за лидерство в протестантской партии в империи. 18 марта 1633 года канцлер наконец открыл в Хайльбронне давно запланированное собрание представителей четырех округов, заставив делегатов стоять, дабы предотвратить возникновение ссор по поводу старшинства при распределении кресел, стульев и скамеек^[938]. Через пять недель представители четырех округов подписали со Швецией договор о создании организации, получившей впоследствии название Хайльброннской лиги, для отстаивания дела протестантов в империи под руководством, естественно, Оксеншерны. Затем канцлер подписал еще два договора: один – со свободными рыцарями империи, другой – с Филиппом Людвигом Пфальц-Зиммерном, братом Фридриха Богемского и регентом шестнадцатилетнего курфюрста Пфальцского Карла Людвига, унаследовавшего и все долги своего отца^[939].

Таким образом, Оксеншерна в глазах всего мира стал фактическим преемником Густава Адольфа. Иоганн Георг, надеявшийся на то, что его отсутствие сорвет собрание, вновь просчитался. Отказавшись участвовать в конференции, он отрекся и от своих претензий на лидерство. Собрание состоялось, и его неучастие в нем лишь гарантировало избрание Оксеншерны верховным распорядителем войны. Если канцлер и не смог добиться от Иоганна Георга исполнения своих обязательств, то ему по крайней мере удалось усилить позиции Швеции и поубавить престиж и влияние своего бывшего союзника.

Справиться с французами было гораздо сложнее. Здесь ему пришлось иметь дело не с отупевшим от пьянства Иоганном Георгом, а с коварным и умным маркизом де Фекьером. Французский посол в совершенстве владел теми качествами, которыми в особенности отличалась французская дипломатия: гибкостью методов и цепкостью в достижении целей. Он душил грубую дипломатию Оксеншерны, как плющ – дерево. Оба они стремились заручиться поддержкой германских государств и готовы были прибегнуть к любым средствам. Но у Фекьера имелось одно немаловажное преимущество: его правительство могло больше отпускать денег на взятки^[940]. Не говоря уже о том, что он был намного способнее шведа в дипломатии, лучше видел возможности и быстрее хватался за них, обставляя растяпу северянина. Помыслы у обоих были самые что ни на есть благородные, оба радели за свою страну и веру. Оксеншерна хотел возместить потерю крови и денег, заступиться за протестантов Германии, Фекьер – защитить Францию от поползновений Испании, а германских католиков – от агрессии протестантских компатриотов. Каждый из них относился к Германии в равной мере негуманно, но они же не были немцами.

С первого дня Фекьер понял, что наставления Ришелье ошибочны. Кардинал исходил из того, что после гибели Густава Адольфа хозяином положения является Иоганн Георг. Однако Швеция, а не Саксония была той силой, без альянса с которой в Германии ничего нельзя достигнуть. И Фекьеру пришлось действовать на свой страх и риск, игнорируя инструкции кардинала^[941].

В Хайльбронне Фекьеру, вызывая нескрываемое раздражение Оксеншерны^[942], удалось склонить делегатов к тому, чтобы признать и короля Франции в роли своего заступника наравне со шведским правительством^[943]. На первый взгляд невелико достижение, поскольку в военной кампании все равно главенствовала Швеция, однако союзник, имеющий больше ресурсов, неизбежно становился ведущим в альянсе, и Оксеншерна, прекрасно осознававший это обстоятельство, всячески противился инициативе маркиза. В пику шведу Фекьер настоял и на том, чтобы полугодовая субсидия в размере полумиллиона ливров, предусмотренная возобновляемым Бервальдским договором, выплачивалась Стокгольму не напрямую, а через Хайльброннекую лигу. Канцлеру, который, естественно, не мог отказаться от субсидии, ничего не оставалось, как согласиться с предложением Фекьера, еще больше сближавшим германских союзников с Францией и ставившим шведа в положение просителя^[944]. Оксеншерна взял верх над французским послом только в вопросе гарантий нейтралитета для Максимилиана, который снова повис в воздухе^[945].

Образование Хайльброннской лиги фактически поставило крест на мирных планах Иоганна Георга. В Дрездене царило смятение и уныние. На место одного шведского диктатора пришел другой^[946]. Не только Иоганн Георг, но и Арним загрустил. Пользуясь моментом, Валленштейн предложил генералу соединить саксонские войска с имперскими армиями, чтобы вместе выдворить шведов из Германии подобно тому, как шесть лет назад они вышвырнули из страны датчан. Возможно, он поступил правильно, и возможно, в случае успеха они добились бы мира. Однако Валленштейн не учел особенностей характера Арнима, в котором твердо засело непреодолимое чувство чести, не знавшее компромиссов и не позволявшее пойти на предательство, даже если бы оно могло спасти страну^[947].

Появилась и эта трещина в уже разделенной протестантской партии, трещина в отношениях между курфюрстом Саксонии и его генералом. Иоганн Георг был готов к тому, чтобы уйти от Оксеншерны и заключить сепаратный мир с Фердинандом. Арним не соглашался, и пока в его руках была армия, он придерживался принципа «или все или ничего». Арним не видел или не хотел видеть одного прискорбного факта: создание Хайльброннской лиги настолько связало благополучие Германии с интересами Оксеншерны и Ришелье, что никакой всеобщий мир в империи невозможен до тех пор, пока Габсбурги не побьют Бурбонов или, наоборот, Бурбоны – Габсбургов.

Тем временем и в Нидерландах Ришелье и Оливарес делали все для того, чтобы разрушить последние надежды на мир. В 1632 году принц Оранский без сопротивления захватил Венло, Рурмонд и мощную крепость Маастрихт. Более амбициозный и менее осмотрительный человек дошел бы до Брюсселя. Фридриха Генриха сдерживали два соображения. Во-первых, он не был уверен в том, что его армия способна удержать линию коммуникаций между границей и фламандской столицей^[948]. Во-вторых, ни он сам, ни правительство Соединенных провинций еще не знали, нужен ли им вообще Брюссель. С Ришелье уже существовало тайное соглашение о разделе Испанских Нидерландов: Франции должна была отойти южная, а голландцам – северная половина страны^[949]. Фридрих Генрих не мог не понимать, что ослабление могущества Габсбургов ведет к возвеличению Бурбонов, и он должен был любой ценой сохранить буферное государство, отделявшее его от набирающей силу монархии. В Брюсселе об этом даже не догадывались, но голландцы, заклятые враги, оберегали его от агрессии Франции^[950].

Стареющая эрцгерцогиня вряд ли осознавала все эти премудрости, но по крайней мере она увидела в нерешительности голландцев шанс на заключение мира и ухватилась за него обеими руками. Для этого у нее имелись веские основания. Принцу Оранскому помогали изменники среди фламандского дворянства^[951]. Хотя заговор удалось вовремя раскрыть, он указал Изабелле на то, что почва под ее ногами зашаталась. Генеральные штаты, созванные в сентябре 1632 года, потребовали незамедлительных переговоров о мире. К этому их побуждало неутешительное положение, сложившееся в стране: армия нищенствовала, налоги выросли, торговля деградировала из-за войны и упадка в портах и городах^[952]. С согласия Мадрида Изабелла повиновалась, делегаты для обсуждения условий перемирия с Соединенными провинциями были избраны^[953].

Делегаты собрались к концу 1632 года. Но еще в конце ноября Брюссель получил два известия, которые все изменили. На место эрцгерцогини был назначен брат испанского короля, а в Лютцене убили короля Швеции^[954]. Назначение инфанта Фердинанда, кардинала-инфанта, как его тогда называли, свидетельствовало о возобновлении попыток возродить влияние и популярность Габсбургов в Брюсселе. Смерть шведского короля означала то, что император снова может прийти на помощь. Тем не менее, несмотря на новую политическую ситуацию, и эрцгерцогиня, постаревшая и мудрая, и Фридрих Генрих предпочли бы договориться о мире. Но вмешалась неизменная вражда между Бурбонами и Габсбургами. Эркюль де Шарнасе переубедил принца Оранского и растормошил партию войны в Соединенных провинциях^[955], а Оливарес и король Испании с самого начала не проявляли особого энтузиазма к мирным переговорам. Потратив тринадцать месяцев на безуспешные дискуссии, делегаты разъехались^[956].

Смерть короля Швеции действительно придала новые силы династии Габсбургов. Все надежды теперь семейство возлагало на двух принцев, представителей молодого поколения. Тактичный, учтивый и благоразумный кардинал-инфант, которому было чуть более двадцати лет, брат Филиппа IV, вошел в доверие к Оливаресу^[957]и стал правителем в Нидерландах. Его предназначали для церкви, еще в детстве сделали кардиналом, и принца всегда раздражали ограничения, которые это обстоятельство накладывало на получение удовольствий и реализацию амбиций. Ему все же удавалось с толком использовать те крохи свободы, которые предоставляло его духовное положение^[958]. Когда он принял правление в Нидерландах, эрцгерцогиня сразу же попросила его по возможности отказаться от ношения церковных одеяний, поскольку кардиналы в роли статхаудеров вызывают неприязнь в Брюсселе^[959]. Это вполне устраивало кардинала-инфанта, и с того времени на портретах он изображался без пурпурной мантии и пурпурной биретты, его тонкое овальное лицо обрамляли льняные кудри, усы свирепо топорщились, а сам он в доспехах и с маршальским жезлом восседал на гарцующем коне.

Однако в его внешнем облике не было никакой бравады. Кардинал-инфант досконально изучил военное искусство и намеревался прибыть в Нидерланды во главе внушительной армии. Более того, его войско должно было пройти по земле, через Германию, и очистить Рейн от врагов.

Второй надеждой семьи был кузен кардинала-инфанта эрцгерцог Фердинанд, король Венгрии и Богемии, муж сестры кардинала, инфанты Марии. Это он, сгорая от энтузиазма и оптимизма, просил отца-императора назначить его, а не Валленштейна главнокомандующим имперских армий. За это время он успел сколотить партию, враждебную и Валленштейну и Максимилиану. Если его группа и не управлялась непосредственно испанским послом, то она по меньшей мере находилась с ним в постоянном и тесном контакте. Фердинанд поставил целью создать армию для взаимодействия с войском кардинала-инфанта. Стратегия на 1633 год была сформулирована: армия и ресурсы Валленштейна, но без Валленштейна.

Генерал утратил и уважение и признательность Вены еще в 1631 году тем, что преднамеренно заставлял голодать Тилли, сдал шведам Мекленбург, вел переговоры с Густавом Адольфом, Иоганном Георгом и даже с богемским изгнанником Турном. Только жесткая необходимость вынудила Вену снова обратиться к нему. Но он вновь продемонстрировал свое недоброжелательное отношение к династии Габсбургов, расквартировав войска на зиму 1632/33 года на имперских землях. У него не оставалось иного выхода, кроме как склонить к миру Саксонию; генерал не мог пойти куда-либо еще, не подвергая смертельной опасности и свою, и императорскую армию.