Новый этап в древнерусской книжной культуре 1 страница

Новый этап в древнерусской книжной культуре связан с именем Ярослава Мудрого. Рассказ о его просветительской деятельности и об учреждении им переводческого центра при храме святой Софии приурочен в «Повести временных лет» к 1037 году, когда в Киеве была основана митрополия:

(«И любил Ярослав церковные уставы, попов любил очень, особенно же монахов, и книги любил, читая их часто ночью и днем. И собрал книжников многих, и переводил с греческого на славянский язык. И написали они многие книги, ими же, поучаясь, верующие люди наслаждаются учением божественным».)

Все переписанные и переведенные книги хранились, по приказу Ярослава, в храме Софии Киевской, созданном им по образцу знаменитой Софии Константинопольской.

Не исключено, что среди переводчиков Ярослава были , которых Владимир Святой приказывал набирать для обучения. Очевидно, однако, что в Киевской Руси существовали разные переводческие школы. В XI-XII веках переводы с греческого языка осуществлялись в разных книжных центрах. По поручению Феодосия Печерского, между 1062 и 1074 годом монах Ефрем перевел монастырский устав, принятый в константинопольском Студийском монастыре. В XI веке появились «Чудеса Николая Мирликийского», переведенные, возможно, в связи с установлением на Руси празднования 9 мая перенесения мощей Николая Чудотворца из Мир Ликийских в Бар в 1087 году. Севернорусским переводчиком был выполнен перевод «Жития Андрея Юродивого» в XI веке (или, во всяком случае, не позднее начала XII столетия). Не позднее XII века, вероятно, на юго-западе Киевской Руси была переведена «История Иудейской войны» Иосифа Флавия. По мнению В. М. Истрина, в XI веке в Киеве была переведена византийская «Хроника» Георгия Амартола, однако на этот вопрос существуют и другие точки зрения, так как часто бывает весьма затруднительно отличить древнерусский перевод от южнославянского.

Во времена Ярослава Мудрого велись не только переводческие работы, но уже существовало древнерусское летописание, составлялись блестящие ораторские произведения. Не ранее 1037 и не позднее 1050 года было создано знаменитое «Слово о Законе и Благодати» Илариона. В начале своего произведения Иларион подчеркивает, что обращается с риторически украшенной проповедью не к невеждам, а к просвещенной аудитории, искушенной в чтении книг:

(«Ибо не к незнающим мы пишем, но к тем, кто с избытком насытился сладости книжной...»)

В отличие от произведения Илариона «Поучение к братии», созданное около того же времени епископом Новгородским Лукой Жидятой (прозвище от имени Жидослав), характеризуется простотой и безхитростной манерой изложения. Образцом риторически украшенного произведения является «Память и похвала князю Русскому Владимиру», созданные Иаковом в XI веке и сохранившие ценные сведения из летописи, предшествовавшей не только «Повести временных лет», но и «Начальному своду» 1093-1095 годов.

В результате культурно-языковой ориентации на Византию греческий язык начинает восприниматься как образцовая модель церковнославянского. Южнославянский книжник Исаия, бывший игуменом русского Пантелеймонова монастыря на Афоне, писал в послесловии к сделанному им переводу творений Псевдо-Дионисия Ареопагита в 1371 году: «Ведь греческий язык изначально, от Бога, был изящным и емким, а позже его еще более украсили мудрецы. И наш славянский язык был сотворен Богом совершенным и прекрасным, как все, что создал Бог, но из-за отсутствия мужей, мудрых в слове и искусных в науках, он не стал столь изящным, как греческий». По мысли Исайи, как отмечает Б. А. Успенский, церковнославянский язык не уступает греческому в достоинстве (они оба происходят от Бога), но уступает в грамматической обработанности и нормированности. Естественно, что при таком отношении славянские книжники стремились уподобить церковнославянский язык греческому. Это порождало буквализм переводов, стремление как можно точнее следовать формальным особенностям греческого оригинала.

«Учение книжное», начатое Владимиром Святым и продолженное Ярославом Мудрым, очень быстро добивается значительных успехов. Многочисленные археологические находки в Новгороде показывают высокий уровень грамотности среди горожан уже в XI веке.

Между крещением Древней Руси и первыми сохранившимися восточнославянскими памятниками письменности прошло всего несколько десятилетий. Не позднее первой четверти XI века был создан Новгородский кодекс, найденный археологами в 2000 году во время раскопок в Новгороде. Древнейшая книга Руси написана на трех деревянных дощечках (размером 19х15х1 см) с прямоугольным углублением, залитым тонким слоем воска. В палеографии такие навощенные деревянные таблички называются церами. Книгу писал опытный древнерусский мастер, обладавший каллиграфическим почерком. Помимо основного текста (отрывка Псалтири), книга содержит «скрытые» тексты, реконструируемые академиком А. А. Зализняком: афористические надписи на полях и «Закон Иисуса Христа» - обращение к язычникам с увещеванием оставить идолослужение и обратиться в христианство (подробнее см. в статье: Зализняк А. А., Янин В. Л. Новгородский кодекс первой четверти XI в. - древнейшая книга Руси // Вопросы языкознания, 2001. С. 3-25).

В 1056-1057 годах было создано старейшее из сохранившихся точно датированных кириллических рукописей на пергамене Остромирово Евангелие с послесловием книгописца диакона Григория. Григорий вместе с помощниками переписал и украсил книгу за 8 месяцев для новгородского посадника Остромира (в крещении Иосифа), откуда и происходит название Евангелия. Рукопись роскошно оформлена, написана крупным каллиграфическим уставом в два столбца и является замечательным образцом средневекового книгописного искусства.

Из других древнейших восточнославянских рукописных книг следует назвать Изборник Святослава 1073 года - фолиант большого формата с роскошным художественным оформлением, содержащий более 380 статей разнообразного содержания 25 авторов (в том числе сочинение «О образех», то есть о риторических фигурах и тропах, византийского грамматика Георгия Хировоска), небольшой Изборник 1076 года, Архангельское Евангелие 1092 года, написанные в Новгороде служебные минеи: на сентябрь - 1095-1096 годов, на октябрь - 1096 года и на ноябрь - 1097 года. Этими семью рукописями исчерпывается круг древнерусских книг XI века, имеющих проставленную в них самими писцами дату написания.

Уже в старейших памятниках письменности отражены особенности древнерусского извода церковнославянского языка, отличающие его от старославянского. К середине XI века адаптация старославянского языка на древнерусской диалектной почве была близка к завершению.
Древняя Русь последней из славянских стран приняла христианство и познакомилась с кирилло-мефодиевским книжным наследием. Однако в удивительно короткие сроки она превратила его в свое национальное достояние. По сравнению с другими православными славянскими странами Древняя Русь создала значительно более развитую и жанрово многообразную национальную литературу и неизмеримо лучше сохранила общеславянский корпус памятников, значение которого для образования и развития русского литературного языка было огромно.

13. В середине двенадцатого столетия ранее единое Киевское государство начинает распадаться на отдельные полунезависимые феодальные государственные единицы — «земли». Это разделение в конце концов приводит к феодальной раздробленности, иначе — к началу удельного периода в истории русской государственности. На месте ранее существовавшей относительно единой «империи Рюриковичей» возникают почти независимые в экономическом, политическом и культурном отношении княжества.

В 1025 г. происходит обособление Полоцкого княжества, состоявшего во вражде со всеми остальными феодальными объединениями Киевской Руси. Однако началом подлинного распада «империи Рюриковичей» признается отделение от Киева Новгородской земли в 1136 г. Вслед за тем, к концу XII в. происходит отделение Ростово-Суздальской (впоследствии Владимиро-Суздальской) земли на северо-востоке, Галицко-Волынской — на западе, Смоленской — в верховьях Днепра, Рязанской — по среднему течению р. Оки, и др. Феодальная раздробленность сопровождалась междоусобными войнами князей друг с другом из-за владения спорными территориями. В эти войны включались нередко враждебные Руси кочевые соседние племена, которые соперничавшие между собою князья приглашали в помощь.

Феодальная раздробленность неминуемо влекла за собою падение былого военного могущества Киевской Руси. Княжеские усобицы тяжким бременем ложились на простой русский народ, в первую очередь страдавший и от вражеских набегов, и от внутренних неурядиц. Княжеские раздоры послужили одной из главных причин быстрой победы над Русью татаро-монгольских кочевников и в 1223 г. в битве при Калке, и в 1237 г. при разорении ими Рязани, и в 1238 г. при взятии Владимира, и в 1240 г. при захвате Киева. Лучшие люди тогдашней России с глубокой скорбью осознавали гибельность княжеских усобиц. Осуждение междоусобиц обычно для летописцев. Безымянный автор «Слова о полку Игореве» сетует: «Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату: се мое, а то мое же; и начаша князи про малое „се великое“ млъвити, а сами по себе крамолу ковати, а поганiи со вс вcЬ странъ прихождаху с побЬдами на землю Русскую».

Однако нельзя представлять себе период феодальной раздробленности лишь как время сплошного упадка. Культура русского народа, начало которой было заложено в период расцвета Киевского государства, не только не погибает в последующую эпоху XII–XIV вв., но, наоборот, распространяется вглубь и вширь. Если высокая культура Киевской Руси сосредоточилась главным образом в тогдашней столице, почти не затрагивая окраин, то в период феодальной раздробленности достижения культуры, когда-то свойственные лишь Киеву, становятся достоянием всех полусамостоятельных феодальных государственных объединений, развившихся на восточнославянской территории. Каждый местный княжеский центр стремится соперничать с Киевом, превзойти его по своему великолепию. Это проявляется главным образом в строительном искусстве, но в значительной степени дает себя знать и в области словесного творчества: широко распространяется местное летописание, кладется начало «областным литературам».

Две основные тенденции ясно прослеживаются во всех ответвлениях древнерусской культуры в период феодальной раздробленности. Это, во-первых, стремление продолжать традиции киевской эпохи, которые служили залогом единства всех тогдашних русских полусамостоятельных княжеств; лучшие представители этих княжеств осознавали общность и историческое единство Руси. Во-вторых, стремление насытить культуру местными чертами народности. Благодаря этому, в период феодальной раздробленности наблюдается заметное сближение всех сторон древнерусской культуры и искусства с культурой и искусством народным.

Такие же две ведущие тенденции обнаруживаются и в развитии литературно-письменного языка в период феодальной раздробленности. С одной стороны, это тот же письменный древнерусский язык, создавшийся на почве органического слияния древнеславянской, книжной, и восточнославянской народной речевых стихий. Несмотря на ряд весьма заметных изменений, сказавшихся во всю силу к этому времени в общенародном языке, язык литературно-письменный, как будет показано ниже, продолжает поддерживать прежние традиции, лишь эпизодически отражая произошедшие общеязыковые изменения в фонетике и морфологии.

С другой стороны, в письменный язык периода феодальной раздробленности непрерывно проникают местные диалектные черты фонетики, морфологии, синтаксиса и лексики. Однако такое приближение письменного языка к местному говору приводит не к созданию нового, самостоятельного письменного языка в Новгороде или во Владимире, в Галиче или во Пскове, но лишь к образованию легко распознаваемой разновидности единого древнерусского письменного языка. Залогом единства для всех местных ответвлений древнерусского литературно-письменного языка в период феодальной раздробленности являлись как общие древнеславянские элементы, закрепившиеся в письменном обиходе уже в Киевской Руси, так и в равной степени сходные для всех местных ответвлений общие восточнославянизмы.

Местные диалектные черты, будучи внесенными в язык письменности данного времени, всегда позволяют с полной точностью определить место создания того или иного письменного памятника даже в тех случаях, если в его тексте не содержится специальных указаний.

Современные русские фонетическая и грамматическая системы сложились в общих чертах к XV в. Переход от древнерусских грамматической и фонетической систем к современным осуществлялся главным образом в XII–XIV вв., в период феодальной раздробленности. Основные исторические процессы, приведшие в названную эпоху к существенной перестройке русской фонетики и грамматики, рассматривает историческая грамматика русского языка. Здесь мы позволим себе вкратце напомнить об этих общеязыковых изменениях.

Прежде всего это так называемое падение глухих гласных и многочисленные последствия этого историко-фонетического процесса, способствовавшего коренной перестройке всей фонологической системы русского языка. Этот процесс может считаться завершенным к началу XIII в. для всех диалектов русского языка и для всех славянских языков в целом.

Вслед за падением глухих, или, иначе, двояким разложением древней системы редуцированных гласных, в фонологической системе в XIII–XIV вв. начинают проявляться такие процессы, как переход е в о под ударением перед твердыми согласными, переход сочетаний гы, кы, хы в сочетания ги, ки, хи, постепенное отвердение согласных ж и ш, наконец, отвердение ц.

В грамматическом строе приблизительно в то же время происходит постепенный переход от древней группировки именного склонения по основам к современным типам склонения, объединяемым по принадлежности имен к грамматическому роду. Одновременно происходят изменения в системах падежных флексий, связанные с взаимопроникновением отдельных типов склонения. Приблизительно тогда же наблюдается утрата двойственного числа, утеря звательной формы и т. п.

В глагольной системе к XIII–XIV вв. постепенно выходит из употребления многообразие древних форм прошедшего времени — вначале имперфект, затем аорист, плюсквамперфект, формы перфекта теряют связку и постепенно превращаются в современные формы прошедшего времени с суффиксом –л. В результате глагольная система приближается к современной при постоянном усилении в ней видовых различий.

Названные общеязыковые изменения осуществлялись в разных диалектах древнерусского языка не одновременно, но к XIV в. все диалектные ответвления были ими охвачены.

Что касается письменной формы языка, то в ней в течение всего периода феодальной раздробленности продолжали действовать традиции, выработавшиеся еще в киевскую эпоху на основе древнеславянских норм. Новые языковые явления находили доступ в письменную форму языка лишь эпизодически и непоследовательно, отражая живую речь пишущих.

Так, например, в «Новгородской летописи» XIV в. находим следующую фразу: «СгорЬста двЬ церкви... и два попа сгорЬша». Пишущий как бы желает похвастаться своим умением пользоваться древней формой аориста и знанием двойственного числа, но тут же не выдерживает и сбивается на речь своего времени, употребляя более новые глагольные формы. В письменных памятниках употребление форм имперфекта и аориста продолжается вплоть до XVII в., однако пишущие нередко допускают ошибки в этих формах, создавая своеобразные грамматические контаминации. Так, возможна форма мы уставиша, в которой 3-е лицо мн. числа глагола находится в противоречии с подлежащим, выраженным местоимением 1-го лица. Здесь действует аналогия с новыми формами прошедшего времени, изменяемыми только по родам и числам, но не имеющими спряжения. Смешиваются флексии имперфекта и аориста, поскольку обе формы выступают уже как архаические, не существующие в живой речи: оставляху (имперфект): оставиша (аорист) > оставляша (контаминированная форма)

Таким образом, в письменных памятниках, начиная с периода феодальной раздробленности, традиция постоянно вступает в противоречие с живыми фактами языка современности.

Поскольку всесторонняя перестройка древнерусской языковой системы по времени совпадает с периодом феодальной раздробленности, может возникнуть естественный вопрос: не связаны ли оба эти явления причинно-следственной связью? На первый взгляд, установить такую непосредственную связь между изменениями социальными и изменениями в системе языка представлялось бы весьма соблазнительным. Пока существовало могучее и целостное Киевское государство, крепко держалась единая общая норма литературно-письменного языка; когда распадается государственное единство, естественно было бы ожидать и распадения общеобязательных норм в письменной форме общенародного языка. Однако от прямых параллелей в этих областях следует, без сомнения, воздержаться, ибо язык, даже литературно-письменная его форма, никогда непосредственно и прямо не отражает тех изменений, которые происходят в человеческом обществе.

Обратимся к основным зональным разновидностям древнерусского литературно-письменного языка, наметившимся в XIII— XIV вв. Все письменные памятники, дошедшие до нас от времени феодальной раздробленности, должны рассматриваться как памятники древнерусского литературно-письменного языка, независимо от места их написания. Но постоянные диалектные внесения, наблюдаемые в этих документах в данную историческую эпоху, позволяют условно выделить несколько зональных разновидностей письменного языка по характеру отражаемых в них диалектных явлений. Точного разграничения местных вариантов языка нет, так как этот вопрос еще недостаточно разработан и русская историческая диалектология не вышла из начальной стадии своего развития.

Установление соответствий между древними диалектами русского языка, получившими отражение в письменности, и границами феодальных государственных объединений не всегда возможно, ибо пределы последних не отличились устойчивостью и нередко менялись. Кроме того, рубежи между диалектными группами не всегда совпадали с государственными границами эпохи феодальной раздробленности. Одна и та же территориально-диалектная разновидность языка могла обслуживать различные феодальные области, например, земли Полоцкая и Смоленская, будучи политически разделенными, оказываются в пределах одной зональной разновидности древнерусского литературно-письменного языка; земля Псковская лишь к концу XIII в. окончательно обособляется от Новгородской, однако по данным языка обе территории с самого начала своего исторического существования резко отличаются друг от друга.

Наиболее достоверно установлены для периода феодальной раздробленности в пределах восточнославянской территории следующие локальные разновидности литературно-письменного языка, до известной степени соответствующие диалектным зонам общенародного русского языка и приблизительно совпадающие с границами феодальных княжеств.

На севере существовала древняя новгородская разновидность литературно-письменного языка, границы распространения которой приблизительно совпадали с границами земли Новгородской. Письменные памятники, отражающие эту разновидность, очень многочисленны и датируются весьма ранним временем, начиная с XI в. В новгородской диалектной разновидности отражаются на письме основные черты севернорусских говоров, в значительной степени сохранившиеся и до наших дней. В области фонетики — это неразличение гласного и и гласного, обозначавшегося буквой Ь; это чоканье и цоканье, т. е. неразграничение шипящих и свистящих аффрикат, а также пропуск согласного в перед л. В области морфологии это смешение родительного, дательного и местного падежей при склонении существительных с основой на -а. Обращают на себя внимание и лексические диалектизмы, которые частично отмечались нами при анализе языка берестяных грамот. На северо-западе выделяется псковская разновидность, которая прослеживается в письменных памятниках Псковской земли в течение XIV–XV вв. Благодаря большому числу письменных памятников псковская разновидность литературно-письменного языка изучена достаточно подробно. Кроме черт, характерных для Новгорода, как, например, чоканье и цоканье, в псковских памятниках отмечают аканье, смешение шипящих и свистящих согласных — ж—з, ш—с. Лексические диалектизмы также характерны для псковских письменных памятников, На западе отмечается смоленско-полоцкая разновидность литературно-письменного языка, охватывавшая территорию древнего Смоленского княжества и Полоцкой земли. Письменные памятники, особенно делового характера, достаточно многочисленны, что позволяет говорить и об этой разновидности как о хорошо известной исследователям. Кроме чоканья и цоканья, что характерно и для двух первых разновидностей, памятники Смоленска и Полоцка содержат смешение звуков в и у, что стало впоследствии отличительной чертой белорусского языка. На юго-западе выделяется галицко-волынская разновидность письменности. Она известна главным образом благодаря наличию деловых памятников, написанных на ней. В этой разновидности отмечается смешение в и у, фрикативное г, переход о в закрытом слоге в у, соответственно после мягких согласных — е в ю. Это черты, которые в дальнейшем будут свойственны говорам украинского языка. На юго-востоке, вероятно, существовала разновидность литературно-письменного языка, характерная для Черниговской, Северской и Рязанской земель. Памятников этой разновидности дошло до нас очень мало, и она плохо изучена. На северо-востоке сложилась владимиро-суздальская разновидность письменности. Эта разновидность в науке определяется главным образом негативными данными. В ней отсутствовало чоканье и цоканье, смешение и и Ь, в и у. Эта разновидность ближе всех остальных к традиционному письменному языку киевского периода, что объясняется рядом внеязыковых причин. Письменных памятников, представляющих эту разновидность, много, но они пока еще недостаточно изучены в историко-диалектном отношении.

Перечисленные отличия диалектного происхождения проявлялись главным образом в памятниках деловой письменности, частично в летописях и списках традиционно-книжных памятников, что же касается собственно литературных произведений, то в них эти диалектные отличия были редкими и немногочисленными. Для того чтобы показать характер языка таких произведений, остановим наше внимание на «Слове о погибели Рускыя земли», выдающемся памятнике словесного искусства XIII в. Этот памятник, дошедший до нас в двух списках XV и XVI вв., опубликован в критическом издании Ю. К. Бегунова. Анализ его языка и стиля был дан в наших работах.

Текст произведения дошел до нас в качестве поэтического вступления к одной из редакций «Жития Александра Невского». Однако «Слово...» представляет собою независимое произведение, лишь механически соединенное с «Житием». Этот памятник сохранился в списке Псково-Печерского монастыря, XV в., и в списке Гребенщиковской старообрядческой общины г. Риги, XV в.

Первоначальный текст отрывка может быть восстановлен с достаточной достоверностью путем критического сличения списков. Характерно, что, хотя списки относятся ко времени второго южнославянского влияния на русскую письменность, они не обнаруживают никаких следов его воздействия. Отрывок расчленяется на 61 ритмически построенную строку, слагающуюся обычно из одной синтагмы.

При рассмотрении лексики «Слова о погибели..» прежде всего обращает на себя внимание последовательно проведенное восточнославянское фонетическое и морфологическое оформление текста. Например, городи (стр. 14), из болота (стр. 45), вором (стр. 48), Царегородскый (стр. 54), Царягорода (стр. 57). Личные собственные имена тоже имеют всегда полногласную огласовку: Володимеръ (стр. 42, 49, 53, 56, 59), Володимерьскаго (стр. 61), Всеволоду (стр. 40). Если согласиться с обычно принимаемой конъектурой в стр. 44 — полошаху вм. ношаху, — то слой лексики с восточнославянской огласовкой еще пополнится. Обращает на себя внимание также восточнославянское суффиксальное оформление причастных образований: (за) дышючимъ (моремъ), будуче (стр. 33 и 51). К подчеркнуто восточнославянской лексике отнесем также: озеры (стр. 5), выникиваху (стр. 44), бортьничаху (стр. 53).

Постоянное предпочтение, отдаваемое автором и переписчиками текста восточнославянской речевой стихии, становится особенно заметно, если мы сопоставим отдельные характерные слова и выражения памятника с подобными же словами, сохранившимися в других современных ему по годам написания произведениях. Так, выражение железныя врата с церковнославянской огласовкой существительного читается в таких памятниках, как «История Иудейской войны» Иосифа Флавия (кн. VII, гл. VII, 4), в «Ипатьевской летописи» под 1201 г., в «Задонщине» по старейшему, Кириллово-Белозерскому списку. Выражение дышущее море (тоже с церковнославянским суффиксом причастия) в значении незамерзающий океан находим в «Истории Иудейской войны» (кн. II, гл. XVI, 3), в послании Василия, архиепископа Новгородского, «О земном рае» (XIV в.), в «Задонщине», в позднем «Житии Александра Ошевенского» (XVII в.).

В «Слове о погибели », по сравнению с названными текстами, церковнославянская речевая стихия представлена относительно слабо К фонетическим, морфологическим и семантическим церковнославянизмам могут быть отнесены слова и выражения: испольнена (стр. 20), винограды. Обительными (стр. 15), кладязи (стр. 6), семантическими церковнославянизмами являются обороты украсно украшена (стр. 2) и правовЬрная вЬpa крестьянская (стр. 23–24) Все эти выражения образуют контекст, тематически связанный с церковно-религиозными представлениями, ими и ограничивается церковнославянская речевая стихия памятника.

Лексика «Слова о погибели...» отличается заметным своеобразием Кроме приведенных примеров, отметим еще уникальные употребления прилагательного мЬстночестьный (стр. 6) с прозрачным по этимологии значением местночтимый; глагол выникивати (стр. 46), нигде не представленный в оформлении многократного вида с суффиксом -ива-; глагол бортьничати (стр. 53), легко определяемый по словообразовательным связям с существительным борть — улей диких пчел в дупле, бортьник — кто добывает мед диких пчел.

В грамматическом строе памятника выдвигаем на первый план точное соблюдение норм, закрепленных предшествующей традицией. Из 16 глагольных форм, зарегистрированных в памятнике, 6 форм принадлежат категории имперфекта, к XIII в. уже вышедшей из живого речевого употребления. Отметим характерный восточнославянский вариант имперфектной формы твердяху (стр. 47) без чередования в последнем согласном корня перед суффиксом -аху. В написании списка П: «Мануил... посылаша» (стр. 55) обнаруживаем свидетельство начинающегося разложения категории имперфекта, поскольку в данном случае контаминируются флексии 3-го лица ед. числа имперфекта и 3-го лица мн. числа аориста (см выше, с. 88).

Принято считать, что формы имперфекта у восточных славян исчезли из разговорного языка к XII в. Тот факт, что в нашем памятнике столь часто употребляется эта форма, а также то, что она оформляет такую характерную лексику, как выникиваху и бортьничаху, позволяет, во-первых, отнести написание памятника к времени не позднее первой половины XIII в., а во-вторых, высказать предположение, что в диалекте, на базе которого создавалось «Слово о погибели...», исчезновение имперфекта могло произойти позднее, чем в других говорах Отметим еще, что формы 3-го лица мн. числа этого времени последовательно употребляются без конечного наращения -ть, что считается приметой южного происхождения памятников и встречается, например, в «Житии Александра Невского», текстологически теснейшим образом связанном со «Словом о погибели...».

Весьма показательны для датировки и территориального приурочения «Слова о погибели...» формы сослагательного наклонения в придаточных предложениях цели, вводимых союзом а: а бы не възехалъ (стр. 49), а бы не взялъ (стр. 57). Такая синтаксическая конструкция обычна для южнорусских памятников XII в. и, в частности, дважды встречается в «Слове о полку Игореве».

«Слово о погибели...» в стилистическом отношении очень близко к таким памятникам древнерусской литературы, как «Слово о полку Игореве», «Задонщина» (где отмечаются прямые заимствования из текста «Слова о погибели...»), а также соотносится с поэтическими эпизодами «Ипатьевской летописи».

Художественная структура «Слова о погибели...» отличается четким ритмическим членением текста. В нем легко могут быть выделены четыре строфические части, из которых последняя оборвана в самом начале и насчитывает лишь две строки.

Первая часть посвящена перечислению «многих красот» Русской земли (стр. 1–23). Она построена на параллелизме именных субстантивных словосочетаний с эмоционально окрашенными эпитетами. Словосочетания эти стоят в форме творительного падежа мн. числа и связаны между собою морфологической рифмой, «горами крутыми, холми высокими, дубровами частыми (или чистыми), польми дивными». Во второй части описываются необъятные пределы родины через перечисление граничащих с ней народов и племен. Эта часть тоже построена на синтаксическом параллелизме однородных субстантивных сочетаний, составленных из этнонимов. «Отселе до угор, от угор до ляхов, от ляхов до чахов, от чахов до ятвязи, ятвязи до немец...» (стр. 24–37). Третья часть, показывающая могущество Руси при Владимире Мономахе через отношение к ней других стран и народов, также содержит синтаксический параллелизм, организуемый повторами одинаковых глагольных форм и типов предложений (см. выше, с. 93) Эти строки связаны между собою также анафорическим употреблением начинательного союза а: «А литва..., а угры.., а немци...» (стр. 45, 47, 50).

Редко встречающаяся в других памятниках лексика, поэтическая фразеология, ритмическая организация речи — все это свидетельствует о незаурядном словесном мастерстве, которым несомненно обладал безымянный автор «Слова о погибели...». Это поэтическое произведение может быть поставлено почти вровень со «Словом о полку Игореве» и лишний раз доказывает высокую поэтическую культуру Древней Руси до татаро-монгольского завоевания.