Глава II. «Ребольский погост и новое время» (1700-1922 годы)

В XVIII век Ребольский погост вступал уверенно и решительно. Это был один из самых населенных погостов Средней Карелии. Население занималось в это время скотоводством, земледелием и отхожим торговым промыслом в восточных волостях. Успешная торговля ребольских крестьян давала им возможность не только относительно безбедно жить на скудной земле, но и строить церкви, возводить часовни и обустраивать их. Несмотря на соседство с лютеранской Финляндией, это были одни из самых благочестивых ревнителей православной веры.

Кроме добывания средств к существованию ребольские крестьяне занимались пограничной охраной, которая была возложена на них еще во времена подчиненности этого края Соловецкому монастырю. После гонений на старый обряд ребольские селения стали гостеприимным домом для гонимых учителей и ревнителей древней веры.

Формально ребольские крестьяне приняли никоновский обряд, но во время домашнего правила и, зачастую, на службах продолжали пользоваться старинными книгами и старыми нормами православной обрядности.

Торговые успехи ребольских крестьян-коробейников были не только предметом их существования, но и зависти соседей – северных карел и финнов. Зависть эта имела большие последствия и для самого погоста: с началом Северной войны и в течение всего XVIII века Реболы подвергались неоднократным хищническим набегам шведско-финских шаек, наводку которым и давали завистливые соседи. Эти разорительные набеги стали причиной глубокого упадка, постигшего все стороны жизни Ребольского погоста во второй половине XVIII века, который будет преодолен не менее чем через 100 лет.

Северная война, начавшаяся в 1700 году, и продолжавшаяся двадцать один год, привела не только к серьезным разрушениям Ребольского погоста, но и к тому, что его население перестало иметь возможность заниматься торговлей в соседних землях: среди липерских, иломанских и лиексинских карел-лютеран.

Война нарушила торговую активность ребольских карел и привела к последствиям, которые были преодолены лишь через 100-150 лет, когда ребольское купечество снова стало ведущей деловой силой в этом пограничном регионе.

Ю.А. Жуков оценивает значение Северной войны для Ребольского края следующим образом: «Северная война 1700-1721 годов привела к серьезному разорению деревень края в ходе внезапных и не обусловленных военной необходимостью вылазок шведов»[84].

Территория погоста не входила в полосу фронтальных военных действий, поэтому шведские набеги на Реболы не имели никакого стратегического смысла. Так или иначе, но эти набеги могли иметь своей причиной лишь бессмысленную жестокость и, возможно, имели своей целью устранение серьезного торгового конкурента – ребольской торгово-купеческой корпорации, в ослаблении которой были заинтересованы как финские соседи, так и набиравшие силу купцы – пришельцы из Северной Карелии (вокнаволоцская торговая община), потомки приботнийских переселенцев.

Интересен тот факт, что во время этих набегов наиболее пострадал Ребольский погост, а его северные соседи (Панозеро, Вокнаволок) отделались сравнительно мягко, т.к. русские войска неизменно оказывались в нужный момент на Севере, и почти никогда не могли оказаться в районе Ребол.

В ноябре 1708 года шведско-финский отряд, нарушив т.н. «крестьянское пограничное перемирие», заключенное ребольскими, ругозерскими и панозерскими крестьянами с одной стороны и липерскими и иломанскими карелами с другой, перешел границу и вторгся в Ребольскую волость. Там они сожгли, по явно преуменьшенным, по нашему мнению, данным, более 50 крестьянских дворов в пяти деревнях Лендерской четверти. Местное население, видя превосходящие силы врага, бежало в леса и соседние погосты. Те, кто не успевал бежать, подверглись нечеловеческим истязаниям и сжигались вместе со своими домами.

После бесчинств в Ребольском погосте, они собирались продолжить свой поход «на лопские погосты, и на Кемский городок, и на Сумский острог»[85] . Как считает М.В. Пулькин, лишь «своевременная переброска русских отрядов нарушила замыслы противника»[86] . Хотя, по нашему мнению, вряд ли можно оценивать действия русских войск как своевременные. Этот внезапный налет на Ребольский погост может свидетельствовать либо о том, что русская армия не имела сети осведомителей в приграничной Карелии зоне Финляндии, либо не рассматривала серьезно те донесения, которые могли подаваться теми же ребольскими крестьянами.

Некоторое время спустя, произошла т.н. «сермяжная война» – события, приведшие к переделу сфер влияния между купеческими корпорациями Северной и Средней Карелии в пользу первой и выявившая двойственность отношения властей (и шведских и российских) к пограничным погостам.

В 1711 году четверо вокнаволоцких купцов – Филипп Симонов, Степан Тийволайнен, Иван Перттунен и Яков Ремсу (Ремшу) привезли на продажу в Каянеборг с оплатой пограничных пошлин около 5000 аршин сермяги. Но здесь выяснилось, что в округе свирепствует чума и ярмарочный торг запрещен. Торговцы оставили товар у деловых партнеров, а через год узнали, что он был конфискован шведскими таможенниками как контрабандный. Возмущенные северные карелы решили отомстить виновным и пожаловались русским властям в Кексгольме, отвоеванной у шведов. Комендант Кексгольме выделил около 150 солдат. Этот отряд был поддержан северными карелами и даже некоторыми из карелов восточно-финляндских волостей, которые решили использовать представившуюся им возможность для расправы с чиновником – арендатором С. Аффлеком, усадьба которого располагалась близ Каянеборга. В ночь на 13 марта 1712 года сборное войско вошло на территорию Каянского лена. Скоро Каяненборг и несколько дворов шведских чиновников Соткамо и Пальтамо были захвачены, однако использовать этот успех не смогли: русские солдаты были отозваны в гарнизон, а восстание было подавлено[87].

В этой обстановке «когда население Ребольского погоста нищало, теряло средства к существованию и, при этом, не находя защиты со стороны русских войск, вынужденное полагаться только на себя (в отличие от крестьян Панозерского погоста, нашедшего поддержку и понимание в военных кругах) правительство приписало в 1715 году Ребольский Лопский погост к Олонецким Петровским заводам, изъяв его из ведения Архангелогородской губернии. Возмущенные крестьяне встретили объявление об этом враждебно и отказались подчиниться поручику Якимову, который зачитал указ об определении их в заводские работы. Только после прибытия роты солдат, удалось произвести перепись, по которой в погосте оказалось 180 дворов (1715 г.). Однако жители погоста подали челобитную, в которой, ссылаясь на бездорожье и отдаленность их селений от завода, просили заменить заводские отработки денежными (повинностями)[88] .

Через три года на Ребольский погост снова напали. Новый рейд носил не менее жестокий характер. Очередная банда шведско-финских головорезов под командованием майора С. Энберга в течение 22 дней марта-апреля 1718 года занималась грабежами, убийствами и изнасилованиями в Ребольском и Ругозерском погостах. Только в Ребольском и Ругозерском погостах грабители изъяли у крестьян более 6 тысяч пудов зерна, угнали более 700 голов крупного и мелкого скота, забрали 228 сетей и неводов, до трех тысяч аршин холста и много другого имущества. Но эти убытки, не идут ни в какое сравнение с теми человеческими страданиями, которым подвергли шведы и финны жителей погостов. Грабежи сопровождались массовыми убийствами и издевательством. Полностью были сожжены не менее 10 деревень. Захватчики не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков. Лишь когда в Западную Карелию с Петровских заводов было отправлено русское войско, шведско-финский контингент отступил за границу [89].

Закономерным итогом Северной войны стал Ништадский мирный договор, подписанный 30 августа 1721 года, который устанавливал между Россией и Швецией «вечный, истинный и ненарушимый мир на земле и воде». Швеция уступала Петру I и его преемникам «в полное и вечное владение и собственность» отвоеванные Ингерманландию, Карельский перешеек, Северно-Западное Приладожье, Эстляндию.

Последствиями этой опустошительной войны для Ребольского края стали обнищание населения, постоянный голод, потери значительной части сферы влияния ребольских купцов, которая теперь была поделена между северными карелами и их соплеменниками по ту сторону границы.

Наиболее очевидным показателем злодеяний шведско-финских соседей и апатичной политики центральной власти в отношении Ребол являются потери народонаселения Ребольского края.

По данным Матти Пёлля[90] мужское население погоста в период с 1679 по 1726 г.г. сократилось почти в 2 раза, количество дворов в 4 раза.

Если в 1679 году в погосте было 220 дворов, то к 1726 году их количество уменьшилось до 57, количество мужчин – с 587 до 300.

По отдаленным деревням погоста расклад представляется следующим:

в 1679 в Реболах было 30 дворов и 75 мужчин, к 1726 их количество снизилось до 9 и 50 соответственно;

деревня Вирда была опустошена и осталась ненаселенной до 1762 года;

в Челки в 1679 году было 10 дворов и 28 мужчин, к 1726 году осталось 3 двора и 16 мужчин;

в Тужне в 1679 году было 13 дворов и 28 мужчин, в 1726 году осталось 3 двора и 20 мужчин;

деревня Юли-Кимавара была разорена;

в Кимавааре население увеличилось с 27 до 30 мужчин, но количество дворов уменьшилось с 10 до 6;

в Лендерах в 1679 году было 14 дворов и 49 мужчин, к 1726 году количество дворов снизилось на 57% и составило – 6, мужское население сократилось на 15 человек (30%) и составило 31 человек;

в Кибошнаволоке (Кипо) в 1679 году было 9 дворов и 25 мужчин, к 1726 году осталось: дворов и 15 мужчин;

в Ловутострове на 1679 год проживало 40 мужчин и было 12 домов, к 1726 году осталось 2 двора и 11 мужчин;

по другим деревням соответственно: Сулойостров с 4 и 11 до 2 и 8 (дворов и мужчин в возрасте 14 лет и старше соответственно), Вуосниеми –1 и 5 до 1 и 3, Хауккасари – 6 и 9 до 1 и 7, Плаккая – с 4 и 16 до 2 и 13, Емельяновская – с 3 и 3 до 1 и 4, Сааренпяя – с 15 и 50 до 3 и 13, Ровкула с 16 и 54 до 3 и 13, Колвасозеро – с 25 и 51 до 3 и 29, Лузинга - с 3 и 3 до 1 и 4, Муезеро – с 8 и 9 до 2 и 23.

Были полностью уничтожены - Лужма, где было 5 дворов и 10 мужчин, Салмиозеро – 3 двора и 10 мужчин.

К 1726 году появились две новые деревни – Короппи (1 двор и 3 мужчин) и Тулосозеро (1 двор и 1 мужчина).

Новое опустошительное нападение на Ребольский погост совпало с очередной русско-шведской войной 1741-1743 г.г., в период которой Ребольский погост подвергся новому ужасающему опустошению.

Ю.А. Жуков приводит рапорт Военной коллегии в адрес сената: «того 742 годов июле и августе месяцах пришед их Финляндии из Иломанского погоста финские обыватели… двумя трактами до ста человек с ружьем и в том погосте девять деревень разорили и выжгли, а имения их крестьянские и скот пограбили» [91].

С лица земли практически исчезли деревни Лузинги, Тулосозеро, Короппи.

К следующему описанию в 1745 году население погоста сократилось еще почти на треть[92] .

Еще более усугубляла ситуацию в погосте налоговая политика центральной власти. Существовавший порядок налогообложения состоял в том, что за ушедших подушной налог были обязаны платить те, кто остался на прежнем месте жительства. Таким образом, разложенная на немногие уцелевшие дворы недоимка была слишком велика, что приводило к объективной необходимости списания этих недоимок в будущем.

Последствием этой, можно сказать, государственной политики, стало то, что Реболы перестали быть надежным оплотом и рубежом.

Последним по времени конфликтом 18 века, который довелось испытать крестьянам погоста, была русско-шведская война 1788-1790 г.г. Челобитная крестьян Ребольского погоста от 1793 года, адресованная Екатерине II, гласила, что крестьян погоста обязали заниматься перевозкой войск и военных трофеев, мощением дорог «в таких местах, где прохода никакого не было», выдавать ячмень для «артиллерийских лошадей» и т.д. При этом никакой компенсации за расходы на нужды войск крестьяне не получили.

Этими ударами не только была истреблена своеобразная и неповторимая субкультура ребольского крестьянства, но было подвергнуто сильному испытанию доверие ребольских крестьян к центральной власти.

Два поколения жизни между двух недоброжелателей – финнами с одной стороны и царскими сборщиками налогов с другой стороны, выработали иной тип ребольского крестьянина. Ребольцы не потеряли своей православной веры и самодостаточного образа жизни, но доверие их к российской власти и к олицетворявшим ее институтам (прежде всего – армии) было подорвано.

Это недоверие к власти со временем пройдет, но лишь тогда, когда царская власть станет реально помогать населению Ребол, и будет укреплять в нем основы доверия к русской государственности. Недоверие к власти проявлялось, прежде всего, в дезертирстве и укрывательстве рекрутов. Зачастую ребольцы прятались от набора в рекруты в лесах, где они жили годами, скрываясь от армии.

Н.П. Кутьков отмечает, что зачастую эти поселения беглецов становились основой для будущих однодворных поселений: «сложившаяся ситуация генерировала появление однодворных поселений в Ребольском и других северных погостах, укрытых от глаз земского начальства за топями и озерами» . Он приводит годовой отчет Олонецкого гражданского губернатора Андрея Дашкова, где он пишет: «Ребольский погост с присоединением к России Великого княжества Финляндского и был важнейшим военным пунктом, ибо через оный удобно можно было шведам от Торнио и Улеаборга проникать в Архангельскую губернию… В Повенецком уезде, смежен с Кемским уездом Архангельской губернии и четырьмя финляндскими губерниями, будто бы явились 32 дезертира, все они из крестьян тамошних уездов, в бегах более 20 лет. Данные беглецы ими скрывались от всемилостивейшего Манифеста, а тогда приписались опять в крестьяне как будто выходцы из-за границы, являясь тотчас на оную… Сами дезертиры не объявляют, что проживали у кого-либо из жителей мест, где пойманы… Малые селения из одного и двух дворов, разбросанные на огромных пространствах за озерами и болотами, леса и соседство Финляндии… поставляет непреодолимую преграду истребить сие зло»[93] .

По данным массовых источников, пик укрывательства ребольских крестьян от сдачи в рекруты приходится на 1780-1833 годы.

Позже отбывание рекрутской повинности стало более допустимым для ребольского крестьянства, что напрямую было связано с изменениями в государственной политике по отношению к Ребольскому погосту и Карелии в целом, подъемом уровня жизни и прекращением финских набегов.

В целом, жизнь ребольского крестьянина первой половины XIX века была довольно типичной для населения северо-карельских волостей. Интересные сведения можно подчеркнуть из путевых заметок Элиаса Лённрота, известного этнографа и собирателя фольклора, побывавшего в июле 1832 года в Реболах и Ровкулах.

Лённрот писал следующее: «Отсюда я проделал пешком путь длиной в пятнадцать верст до Репола. Разговор в доме Хуотари запал мне в голову, поэтому я несколько раз сходил с дороги, дабы разбойник, если ему вздумается преследовать меня, мог без лишнего шума пройти мимо. Но, видимо, моя предосторожность была излишней – ни в тот раз, ни позже подобные неприятности со мной не случались. Репола – центр прихода, иначе говоря, погост. Здесь живет богатый крестьянин Тёрхёйнен, к которому я и зашел. Он попросил меня показать паспорт, и я предъявил его. Бегло пробежав глазами текст, переведенный на русский, он спросил, когда я выехал из Куопио? Я сказал, что более трех недель тому назад. «Но паспорт получен менее двух недель назад, как же вы это объясните?» Я стал изучать свой паспорт и увидел, что он помечен вторым августом по новому стилю, та же дата стояла под русским переводом, где следовало поставить 21 июля по старому стилю. Я пояснил ошибку, и Тёрхёйнен сразу все понял. Позднее, когда мы остались вдвоем, он признался, что вначале подумал, не подослали ли меня отравлять их колодцы, поэтому и спросил с такой строгостью про паспорт. И сказал, чтобы я не обижался, если кто-нибудь примет меня за такового. «Вот ведь было же в Салми такое…» - и он вкратце рассказал о нашумевшей во время эпидемии холеры истории. «Неужели вы верите вздорным слухам об отравлении колодцев?» – спросил я у него. «Положим, я не верю, - ответил он, - но другие-то верят, и не вздумайте доказывать им обратное». Выпив у него несколько чашек чаю и перекусив, я отправился с тремя крестьянами через озеро в деревню Вирта, где и заночевал.

От Каскиниеми до Роуккула, где на расстоянии в двадцать верст не было ни одного дома, я шел без проводника. Под конец я заблудился, свернул на какую-то тропу, и она вывела меня на берег озера, по другую сторону которого виднелись клочки пахотной земли. И хотя поблизости не было видно жилья, я все же прикинул, что оно где-то недалеко. Я решил обогнуть озеро, что оказалось делом нелегким, так как пришлось брести по топким болотам, проваливаясь иногда выше колена.

Не зная, с какой стороны короче путь, я свернул налево и вдруг увидел перед собой широкий ручей. Чтобы переправиться через него, я довольно долго шел вдоль ручья, но моста видно не было. Вот где пригодился бы плот, на котором мы переправились через пролив между озерами Осма и Колвас. Тут меня осенило – ведь можно перебросить вещи на тот берег. Сначала я перекинул сапоги, а чтобы они лучше летели, положил внутрь по камню. Перебросив их отличнейшим образом, я столь же удачно переправил все остальное, кроме пиджака, который, будучи связан в узел, развязался и упал в ручей, как подстреленная утка. Я ринулся в воду и, подхватив не успевший затонуть пиджак, выбрался на берег и начал собирать разбросанные по земле пожитки. Тут подошли две женщины, издали наблюдавшие за моей переправой: «Вам бы пройти немного выше, там ведь мост. Мы хотели крикнуть вам, но вы уже были в воде». Я подумал, что ничего страшного не произошло, и спросил у женщин, далеко ли деревня. «В полутора верстах отсюда», - ответили они. Именно эта деревня и была мне нужна.

Теперь, наверное, было бы уместно поговорить немного о здешних финнах, которые с давних пор являются подданными России и, вероятно, со времен Владимира Великого – православными. Они называют себя «веняляйсет» (русские). По-видимому, в прежние времена так называли финнов, проживавшие в этих краях, а теперь в Финляндии это название применяют по отношению ко всему русскому народу (по-фински Россия – Веняя). Финнов, живущих на нашей стороне, они называют шведами, а нашу страну Руотси – Швецией или Землей шведов. В некотором отношении их обычаи и обряды нравятся мне даже больше, чем те, что бытуют у нас. Так, например, они лучше, чем в целом ряде мест у нас, следят за чистотой. У здешних финнов не встретишь жилья, чтобы не были вымыты полы, а подчас до такого блеска, как в любом господском доме. Избы здесь такие же, как в Саво, с дымоволоком на потолке, но в них больше окон, обычно восемь-десять, часть которых застеклена, а другая – без стекол. В избах Саво окон меньше, обычно четыре-шесть, но там они большего размера. У финнов, живущих в России, подклеть в избах выше, там хранится у них ручной жернов и прочая хозяйственная утварь. Жилые помещения всегда соединены со скотным двором, являющимся как бы продолжением крестьянского дома. От избы хлев отделен сенями, из которых ступени ведут вниз, в скотный двор. Я говорю об этом не для того, чтобы перечеркнуть свои слова о чистоплотности людей, которую только что превозносил, наоборот, когда люди и животные находятся так близко, этот вопрос становится еще более важным. У нас жилые помещения располагаются всегда отдельно от скотного двора, и люди позволяют себе особо не заботиться о чистоте.

Хорошим обычаем у здешних финнов является то, что в каждой деревне покойников хоронят на своем деревенском кладбище. Наши же суеверия привели к тому, что покойника зачастую везут за четыре-пять миль, чтобы похоронить на кладбище у церкви. Нетрудно заметить, сколь это обременительно и даже противоестественно. Неудобства этого обычая особенно ощутимы во время эпидемий. Когда года полтора тому назад были выделены отдельные кладбища для холерных, в ряде мест возникли беспорядки, связанные с тем, что народ не соглашался, чтобы кого-то из покойников хоронили в неосвященной земле, тогда как для остальных это преимущество оставалось. Ежели бы у нас, как у православных, в каждой деревне было свое кладбище, то все проблемы с холерными кладбищами были бы решены, не говоря уже о прочих.

Здешние финны считают гостеприимство добродетелью, а возможно, даже религиозным долгом, но сами же, к сожалению, нарушают его, примером чего является суеверный запрет не есть из миски, что стояла перед инаковерующим. Поэтому в поездку следует брать с собой свою чашку, которую потом можно выбросить. Правда, в некоторых домах имеются чашки и миски специально для инаковерующих и там всегда можно поесть. Я не взял в дорогу чашку, понадеявшись обойтись как-то. У Тёрхёйнена, как было описано выше, я вдоволь наелся. Но это событие сильно озаботило некую крестьянку, к которой я зашел по пути. Она охотно накормила бы меня, но у нее не было «мирской чашки». «Вы заходили к Тёрхёйнену?» – спросила она. «Заходил», - «Вы ели у них?» – «Да, а почему бы и нет?» – «Он, верно, угощал вас из своих мисок?» – «Что, правда, то, правда», - ответил я, хотя не был вполне уверен в этом. «Вот, вот, - запричитала старуха, - он такой же, как и все. Что будет с этим миром, если люди ни с чем не считаются?» Старуха, по-видимому, относилась к староверам, или старообрядцам, их еще немало в этих краях, они не всегда могут дозволить людям иной веры есть у них, а также не терпят сторонников официальной русской православной церкви. Их религиозный фанатизм зашел так далеко, что даже лошадям, на которых наши крестьяне отправляются в Кемь, не дозволяется пить из тех прорубей, из которых пьет их скотина. Если кому-то случается нарушить этот запрет, и напоить лошадь, женщины тут же окружают его и начинают орать во всю глотку: «Опоганил нашу прорубь!» Один из наших крестьян, по-моему, удачно ответил женщинам, когда они, по своему обыкновению начали кричать: «Испоганит, испоганит!» – и хотели прогнать его. «Пусть лошадь пьет, - сказал он, - все лошади одной веры, что наши, что ваши».

Они с осуждением относятся к тем православным финнам, кто курит. И предубеждение против табака у них настолько сильно, что даже гостю не разрешается курить в доме. Когда я попросил разрешения закурить, некоторые запрещали, а иной хозяин позволял. Но стоило мне набить трубку и зажечь ее, как женщины тут же покидали помещение.

Вино и прочие крепкие напитки не так пугают их, как курение. Но напитки эти поглощаются в размерах, весьма редко доводящих до опьянения. Вино каждый день не употребляется. Мне кажется, они употребляли бы это губительное зелье еще в меньшей мере, если бы не хорошая возможность тайно доставлять его из ближайших финских волостей. В некоторых местах интересовались, нет ли у меня вина для продажи. Я отвечал, что перевоз подобного товара через границу запрещен под угрозой большого штрафа. Они же считали, что это вовсе не опасно, да так оно, по-видимому, и есть. К сожалению, не во всех местах имеются должностные лица, которые могли бы если не искоренить контрабанду, то хотя бы штрафовать за это. Правда, в каждой волости есть свой староста, что-то вроде нашего ленсмана, он избирается из крестьян сроком на один год. Но староста не является особо влиятельной личностью, и если даже он захотел бы вмешаться в дела, то не всегда осмелился бы ссориться с крестьянами. Ему, например, приходится мириться с тем, что в округе много беглых солдат, которые творят все, что только вздумается подобному сброду, вынужденному скрываться от властей. А начни он бороться против них, у него не будет спокойного дня. Староста превращается в очень значительное лицо во время рекрутского набора, и тогда он неплохо наживается при составлении списков новобранцев. Во внимание при этом принимается количество сыновей в семье. Если сыновей двое, то обычно их оставляют дома, лишь, в крайнем случае, могут забрать одного. Но бывает, что и троих сыновей при одном дворе оставляют, все зависит от того, к кому староста наиболее благосклонен»[94]

Первая половина 19 века связана, прежде всего, с выходом Ребольского погоста из состояния затяжного кризиса и началом роста народонаселения и его промышленной активности.

На этом фоне общего спокойствия Реболы продолжали оставаться во многом неординарным регионом. Как упоминалось выше, Ребольский погост стал одним из надежнейших оплотов древнего православия. Местное население укреплялось в старой вере тем более, чем больше делалось попыток подавить его. Так старообрядческое движение в Ребольском погосте приходится на 1784 год, когда произошло самосожжение крестьян деревни Фофановской Ребольского погоста. Как отмечает М.В. Пулькин, самосожжению предшествовала длительная подготовка и, в частности, созыв сторонников из различных селений волости [95][2.11, с.10].

Дальнейшее развитие старообрядчества в этом крае имело скрытый характер. Статистика, давая определенные цифры, не всегда отражала реальное положение вещей, которое состояло в том, что старообрядчество было стилем жизни большей части ребольской крестьянской общины. О влиянии старообрядцев на рассматриваемой территории можно судить с очень большой поправкой на неточность данной информации по таким источникам как клировые ведомости. Таким образом, по данным на 1836 год1, в Ребольском погосте на 1395 человек населения приходилось 311 старообрядцев или 22,3% населения. В том числе, в Реболах из 99 крестьян обоего пола 15 были старообрядцами, в Григориев-наволоке из 71 крестьянина –13, в Тужгубе – из 12 – 3, в Емельяновской – из 65 – 22, в Конецострове – из 55 – 12, в Ровкулах – из 63 –18 и т.д.[96]

Интересные сведения о Ребольском погосте и его церковной организации содержит «Формулярныя ведомости священноцерковнослужителей Повенецкого уезда за 1836 год»[97]2

Ведомость о церкви Богородицерождественной Ребольского погоста сообщает:

«1. Церковь построена в 1816 году тщанием прихожан.

2. Здание деревянное с таковою же колокольнею.

3. Престол в ней один холодний, во имя Рождества пресвятой Богородицы.

4. Утварию недостаточна, а имянно серебряных сосудов и напрестольного креста серебрянного не имеется, служительские одежды прочие и благолепие в церкви посредственно.

5. Причта положено по штату издавна трое: священник, дьячек и пономарь.

6. Земли при сей церкви пашенной и сенокосной тридцать шесть десятин, на оную планы межевыя книги имеются, но к поддержанию священноцерковнослужителей оная не так способна, ибо большею частию песчана и неудобна, а потому требует немаловажного удобрения, сверх сего оная земля окружена болотами, от коих хлеб часто вымерзает.

7. Дом у священноцерковнослужителей собственный, деревянный.

8. На содержание свяженноцерковнослужителей положено жалование: священнику 400 руб., дьячку 200 руб., пономарю 200 руб. и просвирне 50 руб. в год, и содержание их посредственно.

9. Зданий, принадлежащих к сей церкви, никаких нет.

10. Расстоянием сия церковь от консистории в 500 верстах, от духовного правления в 400 верстах и от местного благочинного в 250 верстах.

11. Ближайшее к сей церкви суть Кимас-озерская в 115 и Ругозерская в 115 и Гимольская в 170 верстах.

12. Приписной к сей церкви нет.

13. Домовой в сем приходе церкви нет.

14. Опись церковному имуществу есть, выдана в 1825 г. за шнуром и печатью из Петрозаводского духовного правления и скреплена присутствующим протоиереем Иосифом Ермолаевым и в оной сохранность вещей засвидетельствована благочинным священным Дмитрием Будимирским.

15. Приходорасходные книги о суммах свечной и кошельковой за шнуром и печатью выданы из Повенецкого Духовного правления приходная 1831 г. и скреплена присутствующим священником Алексеем Ефимовым. Расходная 1832 года скреплена присутствующим дьяконом Иоанном Миролюбовым, ведутся исправно и хранятся в целости.

16. Обыскная книга выдана с шнуром и печатью из Повенецкого Духовного правления 1830 года и скреплена присутствующим священником Дмитрием Будимирским, по ней писанных 23 листа»[98]3.

В 1836 году приходским священником был Онуфрий Ребольский, который, закончив Петрозаводское духовное училище, был посвящен к церкви пономарем 11 марта 1822 года. Обряд посвящения совершил епископ Старорусский преосвященный Сильвестр. При нем жила жена Ирина Петрова, 31 года и четверо детей: Парасковия (8 лет), Настасья (7 лет), Алексей (5 лет), Иван (1 года).

При церкви служил дьячком родной отец священника Стефан Дмитриев, пономарский сын Стефан обучался читать и писать в доме своего отца. В диаконы Стефан был посвящен 14 сентября 1789 года епископом Архангельским и Олонецким Вениамином. Жил он с сыном. При них же, как отмечено в ведомости, жила его вторая жена Феодосия Яковлева. Место пономаря было незанято, а должность просвирни исправляла священническая жена.

В дальнейшем старообрядчество в крае не угасает, но принимает более домашние формы и примиряется с новообрядчеством.

Если в 1836 году доля старообрядцев в населении составляла 22,3%, то к 1841 году она снизилась до 15,6% (или 226 человек на 1445 человек населения), к 1851 году количество старообрядцев в крае снизилось до 71 человека, в 1855 – 53 человека, в 1879 – 2, 1883 – 2, 1892 – 0, 1895 – 0, 1905 - 0 человек [99]. Эти данные дают повод сделать вывод о том, что старообрядчество как явление исчезло из жизни погоста между 1883 и 1892 годами, однако довериться этим цифрам было бы не совсем верно.

Старообрядчество продолжало жить в думах крестьян, память о разорении Соловецкого монастыря и периоде гонений и самосожжений не могли столь просто покинуть души и сердца этих крестьян. Но со временем крестьяне стали возвращаться в лоно церкви, и к 1883-1892 годам этот процесс перешел в завершающую фазу, когда обида за гонения покинула сердца крестьян.

Говоря о религиозной жизни, нельзя забывать о тех, кто служил в храмах Ребольского погоста.

Исследователь С. Холм [100] дает данные о тех священниках, которые служили в Ребольском приходе с 1760 года.

Согласно этим данным, в 1760-177-ые годы священником Ребольского прихода был Егор Егоров Евстигнеев. До 1784 года священником был Иван Кондратьев, звонарем – его брат Дмитрий Кондратьев.

В 1768-1784 годах звонарем был Евсей Егоров – сын Егора Евстигнеева, в 1784-1811 годах он был священником. Сын Дмитрия Кондратьева – Стефан Дмитриев был ключником в 1840-1855 годах.

В 1802-1805 годах звонарем был Марк Евсеев – сын Евсея Егорова.

До 1814 года священником был Июда Иванов.

Многие годы в качестве клирика отработал Онуфрий Стефанович Ребольский. С марта 1822 года он служил звонарем, с февраля 1858 года – ключником, с апреля 1871 года – помощником церковного старосты, в 1872-1879 годах – священником.

До 1814 года священником был Василий Фомин.

До 1839 года звонарем служил Максим Иванович Петров, в 1839-1941 он служил ключником.

С апреля 1841 по 1855 год пост священника в Реболах занимал Иоанн Кондратьевич Петровский.

В 1848-1855 звонарем служил Алексей Федорович Гурьев.

В 1855 году просвирней служила Евдокия Захарова.

В 1856-1866 священником Ребольского прихода служил Федор Русанов. Дьяконом в это время был Георгий Порфиридов.

В 1871-1883 годах пост благочинного исправлял Филипп Матвеевич Гумилев, в 1879 году – Иван Иванович Гедовский.

В 1881-1884 годах священником в приходе был Михаил Самсонович Каргопольцев, благочинным – Иван Яковлевич Надеждин.

В 1885 году в Реболах была открыта церковно-приходская школа, через несколько лет школа появилась в Лендерах, в начале 20 века – в Лужме.

С марта 1884 по 1887 годы священником служил некто А. Орлов.

В 1887-1893 годах священником в Реболах служил Николай Алексеевич Сидонский, его сын Александр с сентября 1892 г. служил благочинным, с 1909 года – диаконом, с 1919 по декабрь 1920 – священником.

В 1898- 1908 годах священником служил Александр Первенцев, в июне-сентябре 1908 года он служил в церкви Лендер диаконом на вакансии священника.

В 1905 году некоторое время священником служил Христофор Феодорович Вифлеемский.

В марте-июне 1906 года священником в Реболах служил Николай Николаевич Юксовский, с июля 1906 – диякон на вакансии священника, с сентября 1907 – священник прихода в Ругозере.

В октябре 1907 года диаконом в Реболах служил Виктор Парминович Никандров (Никаноров), с февраля 1908 года он служил священником в Реболах.

В сентябре 1908-декабре 1909 священником в Реболах служил Иван Осипович Патшаков.

С марта 1908 по декабрь 1909 священником в Реболах служил Федор Михайлович Никольский.

Благочинным в 1910 году служили, сменяя друг друга, Андрей Алексеевич Фомин, Филипп Иванович Дворцов, Петр Алексеевич Гурьев.

В апреле 1912-январе 1913 диаконом на вакансии священника был Леонид Алексеевич Грошников.

В январе-марте 1912 благочинным служил Владимир Яковлевич Светлов. Его сменил Петр Александрович Ивановский, который в декабре 1913 года перешел в Лендеры, где продолжил служить благочинным.

В мае-декабре 1913 года диаконом на вакансии священника служил Георгий Васильевич Смирнов.

С 1913 по август 1914 на должности диакона на вакансии благочинного служил Михаил Васильевич Исаев.

С августа 1914 года благочинным в Реболах служил Петр Григорьевич Журавлев, его сменил Петр Васильевич Самсонов, который служил с мая по декабрь 1916 года.

В августе-сентябре 1916 года должность священника во вновь открытом приходе Кемасозера исправлял Николай Константинович Тихомиров, в приходе Ровасти – Михаил Александрович Филин.

С августа 1919 года благочинным служил Иван Фаворитский.

О характере внутренней религиозной культуры ребольского крестьянства можно судить по докладу земского начальника 4-го участка Повенецкого уезда В. Дианова олонецкому губернатору - о быте карельского населения северных волостей от 26 марта 1908 года, где он отмечает:

«…Нравы этого населения точно такие же, какие наблюдались в России в доброе старое время, уважение к чужой собственности поразительное. Карелы живут также большими семьями, избегая разделов, как это и было на Руси, и только тогда прибегают к последнему, когда жизнь становится буквально тесной. Среднее число жителей в центральных губерниях на каждый двор около 5 с небольшим человек, в Поросозерской волости до 6Ѕ, в Ребольской до 8Ѕ человек на двор.

По незначительному числу разделов и почти отсутствию тяжебных дел между семейными можно утвердительно сказать, что карелы живут в добром согласии и во взаимном друг к другу уважении.

В отличие (от) современных русских карельское население в запорах, замках и т.п. преградах надобности до сих пор не видит. Можно во всякое время дня и ночи заходить в любой дом и не встретить никакой преграды. В с. Реболах я наблюдал даже такие случаи, что население, уходя на работы в поле, двери от домов оставляли настежь открытыми, - и ничто из домов не терялось. Отсутствие дел о кражах и хищениях в моем производстве и в волостных судах, за очень редкими исключениями, что, впрочем, относится к Поросозерской волости, население которой в сравнении с Ребольской начинает уже нарушать чистоту нравов, - служит хорошим доказательством уважения к чужой собственности. В Ребольской волости и посейчас всякие сделки и договоры продолжают совершаться на словах и весьма редки случаи нарушения принятых контрагентами на себя обязанностей. Книга сделок и договоров в Ребольском волостном правлении ведется одна с 1900 г., и в ней за 8Ѕ лет записей сделано не было; точно так же и в книгу о найме на сельские работы за тот же 8Ѕ-летний период не внесено ни единой сделки…

Занятие населения заключается в земледелии, скотоводстве, в лесных работах по заготовкам частных лиц и в охоте на дичь и зверей. Собственных продуктов земледелия хватает на 2 и на 3 месяца, смотря по степени урожая. Земледелие ведется в небольших размерах и, само собою разумеется, прадедовскими способами, но хлеб родится порядочно и редко не дозревает. Сеется главным образом рожь и ячмень, овес – в редких случаях, так как надобности в последнем население не видит, вернее, не знает. Из овощей выращивается только картофель, репа, редька и лук, а о существовании други