Введение. Что мы знаем о Гитлере? 3 страница

Все это имеет, разумеется, совершенно иные объяснения, нежели предположили Мельников и Черная. Другие историки, понявшие позднее, что после 22 апреля 1945 Гитлер был заменен в Имперской канцелярии двойником, продолжавшим исполнять его роль (например – Л.А. Арбатский[99]), дают однозначную трактовку этому эпизоду: Гитлер в первый раз в жизни позабыл человека, которого видел раньше, и не мог вспомнить обстоятельств их прежней встречи только потому, что это был вовсе не Гитлер!

Весь этот цирк с немощью Гитлера, которого с ночи на 23 апреля уже играл двойник, был целенаправленно рассчитан на то, чтобы затруднить узнавание подмены теми людьми, которые были с ним достаточно хорошо знакомы. Причем для этого было существенно необходимо, чтобы они общались с Гитлером как можно раньше, а не в самые последние предшествующие дни и недели.

Двойник, как бы внешне он ни походил на оригинал и как бы ни был оттренирован и обучен, не мог, конечно, играть роль полноценного дееспособного Гитлера, особенно – в обстановке военных совещаний и принятия немедленных решений, где Гитлер заведомо превосходил любого своего генерала. Иное дело – играть роль якобы заболевшего, немощного и опустившегося Гитлера, утратившего прежнюю остроту ума и трезвость мышления.

Убедительное свидетельство блестящего владения военной обстановкой и непогрешимой логики собственных рассуждений Гитлер продемонстрировал, например, в своем выступлении перед генералами во время немецкого наступления в Арденнах, 28 декабря 1944 года, – всего за четыре месяца до описанного Вейдлингом эпизода. Эта речь производит сильнейшее впечатление даже сегодня – в этом может убедиться каждый желающий: полный текст этой речи неоднократно публиковался на русском языке[100].

Хотя, нужно заметить, уже тогда, в самом конце 1944 года Гитлер не выглядел бодрым и здоровым.

Еще в 1943 году Геринг говорил Геббельсу, что «фюрер постарел на пятнадцать лет за три с половиной года войны»[101]. Дальше – больше: контузия при покушении 20 июля 1944 года повредила у Гитлера вестибулярный аппарат и его движения утратили естественность: «у него так и не восстановилось чувство равновесия»[102].

Неудивительно, что один из участников совещания 28 декабря 1944 года, генерал Хассо фон Мантейфель, отмечал «согбенную фигуру с бледным, оплывшим лицом, съежившуюся на стуле, с дрожащими ладонями, старательно прячущую левую, сводимую сильной судорогой руку»[103].

Заметим, однако, что та же судорога руки – это вовсе не судорога мозга, а съежившийся на стуле Гитлер вполне мог тогда с него подскакивать!

Все подобные уже послевоенные описания стриглись под одну гребенку, преследуя цель всячески принизить и умалить значение и роль Гитлера.

Через пару лет после 1945 года, когда уже были казнены ближайшие военные сподвижники Гитлера Кейтель и Йодль, уцелевшие умные немецкие генералы принялись усердно демонстрировать, что дилетант Гитлер только мешал им самим грамотно руководить военными действиями, а политические решения, за которые нес ответственность он – и притом только он один! – типичное проявление его психического нездоровья и физической усталости.

Началось это еще во время войны, и такие настроения определенным образом перекликались с мотивами заговорщиков 20 июля 1944 года. После войны бывший шеф Гестапо Генрих Мюллер говорил (много ниже мы вернемся к оценке достоверности его показаний): «Я слышал однажды, как один очень высокий армейский чин сказал: „Это война Гитлера. Если он ее проиграет, это его вина“.»[104]

Это очень понравилось многим послевоенным немцам, выработавшим классическую, почти общепризнанную легенду: «Как только Гитлер вмешивался в ход военных операций, не слушая советов профессионалов, это сразу же имело катастрофические последствия»[105].

Таким-то образом и возникла колоссальная и чрезвычайно общественно оправданная польза в том, чтобы показывать этого человека столь жалким созданием! Сохраняется она, как видим, и по сегоднешний день, хотя не названный Мюллером по имени гитлеровский генерал и современный кинорежиссер Дани Леви вкладывают в унижение Гитлера различный смысл!

Стараниями свидетелей, заинтересованных в поддержании подобного впечатления или, наоборот, вовсе непосвященных в существо дел, происходивших в Бункере, Гитлер последних дней пребывания в Берлине был превращен в полную развалину.

Всего пару лет назад, в конце 2004 года, немцы с помпой изобразили в игровом фильме страдания этого милого, но деградировавшего старичка. Шедевр режиссера Оливера Хиршбигеля «Крах» бодро выскочил в лидеры немецкого кинопроката, но затем немцы очень заметно удивились, обнаружив, что ни фильм, ни его герой не вызвали ни малейших симпатий в остальном мире – и эта пустышка не удостоилась ни одной из международных премий, на которые была рассчитана.

Теперь появляется комическая вариация на ту же тему – упомянутый «Мой фюрер», где Гитлер, повторяем, изображен уже совсем не симпатичным дегенератом, – и конца этому не предвидится!

Вот историки (не только немецкие, но и многие иные) охотно поддержали такую версию – она ведь так удобна и совершенно не заставляет задумываться о странных и необъяснимых событиях и явлениях! – и дружно живописали:

Фест: «Все, кто видел Гитлера в эти дни, единодушны в своих описаниях фюрера и отмечают в первую очередь его согбенную фигуру, серое лицо с синяками под глазами и становившийся все более хриплым голос. Его обладавший раньше такой гипнотической силой взгляд был теперь опустошенным и усталым. Он все более явно переставал сдерживать себя, казалось, самопринуждение к стилизации в течение стольких лет мстило теперь за себя. Его китель часто был заляпан остатками еды, на впалых старческих губах виднелись крошки от пирожных, а когда он, слушая доклад, брал в трясущуюся левую руку очки, то слышно было, как они постукивают по крышке стола»[106];

Тревор-Роупер: «Расхаживая по Бункеру взад и вперед (согласно драматическому сообщению Ханны Райч[107]), Гитлер размахивал картой, быстро расползавшейся под его потными пальцами, и говорил каждому посетителю, какие предпринимаются сложные военные действия, чтобы всем им спастись. Иногда он кричал, отдавая приказания, как будто сам руководил защитниками города; иногда разворачивал карту на столе и, склонившись над ней, дрожащими руками принимался расставлять и переставлять пуговицы – утешительную символику освободительных армий»[108] – это же просто говорящее и кричащее пугало, хотя и не столь обездвиженное, как в описаниях Вейдлинга – этому человеку было, разумеется, трудновато усидеть на одном месте целую неделю!

Здесь, конечно, явное описание уже второго, поддельного фюрера. Этот, конечно, не обладал знаменитым гипнотизирующим взглядом фюрера – такое не сыграешь! Тем более не могло такое пугало и загипнотизировать кого-либо, как это изящно проделывал Гитлер еще в марте 1945 – пример с данцигским гауляйтером мы уже приводили!

Не исключено, что и в предшествующие дни, обеспечивая реализацию заранее запланированной подмены, настоящий Гитлер уже сам пытался эпизодически играть роль своего преемника, а посвященные окружающие подыгрывали ему. Но это получалось не очень удачно ни у него, ни у других – себя не переделаешь!

Вот, тем не менее, описание диалога между Гитлером и Евой Браун, происходившего, будто бы, в точности 21 апреля 1945, который воспроизводит секретарша фюрера Гертруда Юнге – дама, целиком посвященная в то, что же тогда происходило в Бункере, но так никогда в этом публично не сознавшаяся – при всей многословности ее письменных и устных воспоминаний, тиражированных телевидением[109]. В данном же случае Юнге, не выпячивая своего намерения, постаралась и подколоть Еву, которой она, несомненно, жутко завидовала, и одновременно решительно опровергнуть разглагольствования прочих «свидетелей»:

«Ева, ужасная чистюля, обнаружила пару красных и синих пятен на сером мундире Гитлера. „Посмотри, ты совсем грязный! Больше не надевай этот мундир. Не надо во всем подражать старому Фрицу[110] и ходить таким же неряхой, как он“. Гитлер возражал. Он уже не был ни фельдмаршалом, ни политиком, ни диктатором. „Но это же, в конце концов, мой рабочий костюм. Я же не могу повязывать фартук, когда на совещании орудую цветными карандашами“. Она была к нему несправедлива, потому что он был педантично аккуратным. Он никогда не подавал кому-нибудь руку, если перед тем только слегка погладил свою собаку»[111] – это, как видим, рассказ о все той же неаккуратности, имевшей место все в те же дни, но совершенно не в стиле всех прочих стандартных описаний!

Тот же Вейдлинг был бы поражен, встретившись с Гитлером всего лишь накануне, 22 апреля 1945 года: последний совершенно без проблем перемещался тогда по помещениям Рейхсканцелярии, устраивая взбучки и выволочки подчиненным – отдал, в числе прочего, и приказ о расстреле Вейдлинга. Затем на общем совещании он буквально потряс всех присутствовавших взрывом своей бешеной энергии, разразившись жуткими обвинениями и угрозами в адрес наличествующих и отсутствующих соратников, и заявил о том, что никогда не покинет Берлин, а остальные могут убираться! Потом спокойно, но решительно выпроваживал и заботливо собирал в дорогу своих ближайших военных помощников Кейтеля и Йодля[112] – к этой сцене, полной особого смысла, мы еще будем возвращаться.

Не мог же он внезапно заболеть и измениться до неузнаваемости всего лишь за одну следующую ночь (точнее – мог, если бы с его организмом случилось что-то очень уж серьезное: инсульт, инфаркт, тяжелое отравление, резкое прекращение приема наркотических средств, сотрясение мозга или общая контузия и т.д., но ведь ничего подобного официально не было зарегистрировано!) – в этом-то и состояли сценарные и постановочные трудности сюжета, разыгранного в апреле 1945, когда нужно было продолжать скрывать исчезновение настоящего Гитлера.

С непосвященными в факт осуществленной подмены, с которыми и Гитлеру, и лже-Гитлеру требовалось по сути их преемственной роли непрерывно общаться, приходилось тем или иным образом прекратить контакты – проще всего приказом эвакуироваться из Берлина.

Заметим, что 20 апреля состоялся очередной день рождения Гитлера – ему исполнилось 56 лет. Ввиду тяжелейшего положения на фронтах Гитлер был против каких-либо торжеств, но все-таки был вынужден принять нацистских бонз, съехавшихся ради этого дня в Берлин. Тогда Гитлер в последний раз виделся с Герингом, Гиммлером и рядом других лиц; все, кто оставили свои впечатления об этой встрече, отмечали тяжелейшее на вид физическое состояние Гитлера; он, однако, не высказывал при этом никаких глупостей, не устраивал истерик, не мазал мундир и собственную физиономию остатками пищи. Понятно, что встречаться с кем-либо из этих лиц, видевших фюрера с близкого расстояния всего несколько дней назад, было крайне противопоказанно его двойнику.

Посвященные же в суть подмены генералы Кребс и Бургдорф, руководившие двойником и игравшие им как марионеткой, были затем беспощадно ликвидированы в ночь на 2 мая 1945 года, пережив несчастного двойника только на двое суток; «кукловоды» явно недооценили опасности той игры, в которую согласились играть. С другой стороны: а был ли у них выбор?

Тут, конечно, приходилось импровизировать на ходу, попутно решая судьбы нежданно возникавших визитеров. Пришлось, в числе прочего, не допускать новой встречи с фюрером прежнего коменданта Берлина генерала Реймана, регулярно общавшегося с Гитлером с конца марта 1945 года[113].

Вейдлинг удачно подвернулся под руку. При его первом визите в Рейхсканцелярию понадобилось, во-первых, уточнить, когда же он видел Гитлера в предшествующий раз (выяснилось, что за год до этого) и, во-вторых, проверить, оказался ли он способен поверить в столь разительные изменения, происшедшие с фюрером. Вейдлинг прошел поставленный тест; в противном случае его первый визит в Рейхсканцелярию наверняка оказался бы и последним – вообще последним актом в его жизни! – и никто на это не обратил бы никакого внимания: в апреле 1945 по приказу фюрера произошла масса расправ над целым рядом людей.

Но зато Вейдлингу не повезло позднее – его уже не выпустили из советских лагерей: он умер или был убит 11 ноября 1955 года в лагере Владимировка в Советском Союзе, прямо накануне репатриации в Германию[114].

В наше время вполне разумеется, что никакой историк, уважающий себя и своих коллег, просто не будет всерьез рассматривать такую заведомую нелепость, как двойники, заменявшие Гитлера, Гесса или кого-либо еще, – это же просто неприлично: неприлично точно так же, как всерьез дискутировать, летали ли ведьмы на помеле!

А в результате получается, что уничтожение пяти, десяти или даже большего числа миллионов людей, повинных только в том, что они существовали и при этом, естественно, исполняли всяческие разнообразные функции, присущие всем людям вообще, – ничуточки не удивительный и вполне объективный исторический факт (хотя, повторяем, находятся энтузиасты, ставящие под сомнение даже такие факты!), а вот бегство с целью сохранения жизни и избежания ответственности человека, который санкционировал подобные акты, причем при бегстве были использованы двойник этого человека и другие сообщники, также затем в большинстве уничтоженные при заметании следов, – это, конечно, плод недобросовестной фантазии и дилетантизма гнусных недоброжелателей, пытающихся создавать нездоровые сенсации ради собственной дутой популярности!

Это очень удобная, согласитесь, и комфортабельно оборудованная позиция научных профессионалов!

Похожим образом стараются себя вести, конечно, не только биографы Гитлера, но и прочие историки, под перьями которых реальные исторические фигуры приобретают столь значительную респектабельность (даже и при свершении заведомо негативных и экстравагантных поступков), каковой они вовсе не имели при жизни.

Разумеется, сами исторические герои, те же Сталин или Гитлер, тоже затрачивали немало усилий для облагороживания собственного имиджа в глазах современников и потомков, но и они конкретно, и все остальные не имели возможности заботиться об этом в самые критические моменты своей жизни.

Вот, например, короткие и ясные воспоминания хозяйки конспиративной квартиры, в которой Ленин провел последний месяц своей жизни сразу перед тем, как сделаться Председателем Совета Народных Комиссаров Российской Республики: «в пятницу, 22 сентября[115] [1917 года], часов в восемь – начале девятого вечера, я услышала, что в квартиру вошли. Это были Ленин и Крупская[116]. /.../

[На следующий день] после обеда Владимир Ильич предложил мне показать всю квартиру. Вошел в мою комнату, увидел балкон, спросил, закрываю ли я его на зиму. Затем поинтересовался, где проходит водосточная труба, и сказал, чтобы окно, у которого расположена труба, на зиму не закрывать. Он предложил мне вечером, когда стемнеет, пройти во двор и незаметно отколотить в заборе две доски как раз против водосточной трубы – от верхней слеги или от нижней, как будет сподручно. Я спросила Владимира Ильича, зачем это нужно.

– Как вы не понимаете, у вас нет другого выхода из квартиры, – ответил он.

– Неужели вы будете спускаться по трубе?

– Когда надо будет, спущусь и по трубе, – сказал Владимир Ильич»[117].

Разумеется, когда надо было, и Владимир Ильич, и все остальные и спускались по трубе, и просачивались сквозь канализацию – и Гитлер вовсе не должен был быть исключением из этого правила людей, сознательно ставивших себя выше остального человечества!

Да и самые простые и непритязательные персонажи должны были поступать в критических ситуациях совершенно так же!

Возвращаясь к исходному сюжету, прямо заявим, что настоящий Гитлер никак не мог бы перепутать в 1924 году, когда он диктовал «Майн Кампф», год своего переезда из Вены в Мюнхен, происшедший за десяток лет до того – и повторенный затем во всех многочисленных переизданиях этой книги. Он никогда не забывал никаких мелочей (в кавычках и без кавычек), которые запоминал, и никогда не прощал такой забывчивости другим.

Вот типичный Гитлер, только что переживший величайший триумф всей своей жизни до того момента – Аншлюсс Австрии: «во время торжественного обеда с участием Гитлера в марте 1938 г. один из участников спросил венского бургомистра Нойбахера, какова ширина Дуная в определенном месте Вены. Нойбахер этого не знал. Гитлер, до этого момента пребывавший в благодушном настроении, немедленно назвал точную ширину в метрах и был настолько возмущен незнанием Нойбахера, что весь вечер после этого был в плохом расположении духа, несмотря на только что пережитый им политический триумф»[118].

Следовательно, в эпизоде с перепутанной датой переезда, добросовестно отмеченном Мазером и никак им не объясненном, содержится глубокий смысл – и смысл этой «ошибки» может состоять только в создании алиби Гитлеру, желавшему откреститься от каких-то событий, имевших место в Вене в промежутке времени от лета 1912 до весны 1913 года.

Это четко прослеживается в особом отношении Гитлера к событиям довоенного[119] периода его жизни. Один из немногих, рисковавших задавать в двадцатые годы почти прямые вопросы Гитлеру на скользкие темы, Эрнст Ханфштангль (о нем самом и о его особой роли подробно должно быть рассказано уже в наших будущих публикациях), так свидетельствует об этом: «Никто не мог заставить Гитлера рассказывать о его молодости. Я иногда пытался подвести его к этому, рассказывая о том, как наслаждался Веной и вином на гринцингских холмах и т.д., но он закрывался, как устрица»[120].

Когда автор этих строк впервые осознал этот факт, то впал, следует сознаться, в глубочайшее уныние. Воображение немедленно нарисовало нищего художника, убивающего топором пару старушек, а трезвая оценка осознанной ситуации ввергла в безнадежный пессимизм: ну как же можно сейчас (тогда был самый конец ХХ века) отыскать в полицейской хронике Вены 1912-1913 годов каких-то старушек, предположительно зарубленных или зарезанных Гитлером, и, главное, разумно обосновать такую невероятную и чудовищную гипотезу?

Но мрачный прогноз, по счастью, не сбылся: в течение последовавших нескольких лет все-таки удалось выяснить мотив вранья, предпринятого Гитлером в отношении событий того времени.

Решающую роль сыграло, как ни странно, внимательное прочтение произведений все того же Вернера Мазера. Этот исследователь, как никто другой, сумел отметить секреты частной жизни Гитлера и его предков.

Автор этих строк вынужден признать, что даже не может и мечтать о выяснении столь красочных подробностей, какие установил Мазер по архивным документам и опросам свидетелей, еще сохранившихся ко времени его работы, а также по публикациям других историков. Однако Мазер занял личную позицию весьма своеобразного свойства: он проявил крайнюю незаинтересованность в освещении сведений, очевидным образом порочащих репутацию и его любимого героя – Адольфа Гитлера, и его предков.

Такая позиция по-человечески достаточно понятна, но с политической точки зрения отдает прямо-таки недвусмысленной гнусностью, а с точки зрения научной этики непосредственно граничит с фальсификацией: замалчивание выясненной истины – почти что ложь. Кроме того, в некоторых ситуациях напрашивается и иное объяснение сомнительного поведения этого выдающегося историка: избегая публикации сенсационных, но трудно доказуемых нестандартных построений, он явно старался уберечь от нареканий свою высочайшую академическую репутацию.

Можно даже допустить, что сам Мазер иногда это прекрасно сознавал, и, движимый противоречивыми побуждениями, бросал скрытый вызов читателям и потенциальным преемникам, допустив на страницы своих произведений весьма выразительные намеки на существо собственных открытий.

Эпизод с датой переезда Гитлера из Вены в Мюнхен – один из самых сильных ходов такой интеллектуальной игры, если ее действительно сознательно вел Мазер. Тем более интересно, если он этого все-таки не сознавал: тогда получается, что неприятная истина самостоятельно пробивалась и пробилась на его страницы помимо воли автора.

Автор этих строк, не располагая ни малейшим авторитетом как ученый-историк и не собираясь таковым обзаводиться, решился принять этот так или иначе брошенный вызов. В результате удалось, в частности, установить, что никаких старушек Гитлер в Вене не убивал, а совершил кое-что похуже, но и убитые старушки отыскались в биографии Гитлера – в другие годы и в другом месте!..

Это-то и составляет основную сюжетную линию нашей публикации.

Но прежде чем приступить к изложению отчасти запутанных, а отчасти совершенно очевидных фактов, зададимся вопросом: а почему же наши многочисленные предшественники, помимо Мазера, совершенно обошли стороной многие важнейшие подробности биографии главнейшего политического деятеля ХХ века?

И здесь впору вернуться к гипнотическим способностям Гитлера.

Этих способностей явно не хватило на то, чтобы навсегда внушить миллионам людей, веривших в Гитлера и следовавших за ним, что подлинный Гитлер был добрым отцом германской нации, а не жестоким, беспощадным и эгоистичным политиком, легко переступавшим и через трупы друзей (не только Эрнста Рема или Грегора Штрассера!), и через миллионы трупов иных людей – знакомых и незнакомых ему лично.

После Нюрнбергского процесса (при всех его натяжках и подтасовках) число верящих в моральную непогрешимость фюрера осталось ничтожным. Ныне уже сотни тысяч книг (имеются в виду только названия выпущенных книг, а не их тиражи) и многие тысячи фильмов рассказывают о чудовищных преступлениях, в которых Гитлер играл заглавную роль. Кое-кто пытается все это оспорить, но выглядит это нелепо и несолидно.

Но все это относится только к Гитлеру как к политическому деятелю, ставшему таковым лишь с 1919 года. Почему-то совершенно поразительным образом все историки, почти без единого исключения (кроме, пожалуй, упомянутого Вернера Мазера и еще не упомянутого Франца Етцингера), поддались гипнозу Гитлера, измыслившего историю своей юности до Первой Мировой войны, и продолжают по сей день повторять избитые штампы или усердно копаться в ничтожных подробностях прошлого, ровно никакого значения не имевшего для подлинного Гитлера, занятого в те годы совершенно иными проблемами и заботами.

Типичный пример: чуть ли не единственный друг юности Гитлера, Август Кубицек (по крайней мере в 1904-1908 годах, когда они общались), описывал со слов Гитлера, как тот регулярно старался встретить на улице Линца симпатичнейшую девушку, но так и не решился с ней заговорить[121].

Позднее историки установили, что ее звали Штефани и что она вышла затем замуж за офицера из Линцского пехотного полка[122].

Дела идут – контора пишет: совсем недавно (осенью 2006 года) автор этих строк видел по немецкому телевидению новый документальный фильм, снятый с участием известных историков, в частности – Антона Иоахимсталера, в котором, в числе прочего, сообщалось, что последующие архивные изыскания в отношении этой Штефани показали, что, судя по именам ее родственников, она, возможно, была еврейкой. Таким образом, как было серьезно заявлено в дикторском тексте, теперь, вероятно, установлена истинная причина последующего антисемитизма Гитлера!

Следует ожидать, что теперь кто-либо иной из историков найдет трамвайный билет, возможно принадлежавший Гитлеру, установит затем список пассажиров трамвая, а потом отыщет в мемуарах кого-либо из них (или их потомков) описание эпизода, когда какой-то еврей наступил в трамвае на ногу какому-то молодому австрийцу и какой из этого возник скандал. Таким образом утвердится конкурирующая гипотеза возникновения антисемитизма у Гитлера!

Вот так, из книги в книгу, из фильма в фильм продолжают перемещаться фантомы-призраки, созданные воображением Гитлера и вовсе бестелесные, в отличие от живого призрака, возникшего в Имперской канцелярии в последнюю неделю апреля 1945 года: мечтательный школьник, с раннего детства интересовавшийся историей и общественными вопросами, но в то же время признанный вожак в мальчишеских играх в войну; гениальный художник, не понятый заурядными ремесленниками и искавший новые пути приложения своих выдающихся способностей в одновременном изучении архитектуры и политических теорий в толщах библиотечных залежей; начинающий политический наблюдатель, спорящий с окружающими об актуальных газетных новостях; патриот, ушедший добровольно на войну за правое дело своего народа, и все прочие в том же роде.

Но какие же основания относиться к ним как к реальным фигурам?

Гитлер был предельно неоткровенным человеком. Отто Штрассер, хорошо его знавший, писал о нем так: «Позволив себе минуту откровенности, он посчитал бы потерю осторожности величайшим позором»[123].

Притом хорошо известно, что Гитлер тщательнейшим образом скрывал не только свое прошлое, но и прошлое своих предков. Вот как об этом писал тот же Фест: «Маскировать свою личность, равно как и прославлять ее, было одной из главных целей его жизни. Едва ли есть в истории другое явление, которое бы столь же насильственно и столь же последовательно, прямо-таки педантично, подвергалось стилизации и скрывало свою личностную суть. /.../

Будучи фюрером рвущейся к власти НСДАП, он считал оскорбительным интерес к обстоятельствам его личной жизни и, став рейхсканцлером, запретил любые публикации на эту тему. /.../ В начале своей политической карьеры он ревниво следил за тем, чтобы не печатали его фотографий»[124].

Ханфштангль рассказывает о совместной кратковременной поездке в апреле 1923 из Мюнхена в Берлин – на территорию, тогда неподконтрольную Гитлеру и обычно сопровождавшим его головорезам. В берлинском «Луна-парке», куда Гитлер заглянул в один из вечеров, произошел следующий эпизод: «какой-то человек с камерой узнал Гитлера и попытался его сфотографировать. /.../ Может быть, этот кто-то видел Гитлера в Мюнхене. Гитлер был в ужасе. /.../ Он подошел прямо к тому человеку и сказал, что тот должен вернуть ему пленку, что Гитлер не может позволить себе быть запечатленным на фотографии в Луна-парке, что его жизнь будет разрушена, что это вызовет невероятный скандал и дальше в том же духе. Спор шел около часа, и гиперболы Гитлера достигли еще больших высот, теперь это мог быть конец немецкого движения за свободу, он был как одержимый. В конечном счете тот несчастный фотограф, который действительно не хотел никому причинить никакого вреда, а просто хотел сохранить себе хорошую фотографию в качестве сувенира, сдался и пообещал никогда не проявлять пленку, и это обещание он безусловно выполнил, поскольку эта фотография никогда нигде не появлялась»[125].

Разумеется, высказанные аргументы Гитлера не имели никакого отношения к реальности – никаким крахом карьеры никакому политическому деятелю невинный визит в «Луна-парк», конечно, не угрожал. Ужас же Гитлера был налицо – и заставил его потратить неимоверные усилия на уговоры нечаянного возможного разоблачителя.

Позднее, после путча в ноябре 1923 и последовавшего суда, Гитлер прославился по всей Германии и даже по Европе, а сидя в тюрьме никак не мог контролировать публикацию своих фотографий: Альфред Розенберг, возглавивший партийное руководство в отсутствии Гитлера, поддерживал память об узнике, распространяя открытку с портретом фюрера «миллионами штук»[126].

Кем он мог быть в результате узнан, и во что ему должно было вылиться такое узнавание – это нам еще предстоит обсуждать.

Фест продолжает: «Он все время был озабочен тем, чтобы заметать следы, не допускать опознаний, продолжать затуманивать и без того темную историю своего происхождения и своей семьи. /.../

Когда в 1930 году появились слухи о намерениях заняться поиском сведений о его семье, Гитлер был чрезвычайно обеспокоен. „Людям не надо знать, кто я. Людям не надо знать, откуда я и из какой семьи“[127]. /.../

Когда в 1942 году ему доложили, что в деревне Шпиталь обнаружена имеющая отношение к его семье могильная плита, с ним случился один из его припадков безудержного гнева. Своих предков он превратил в „бедных безземельных крестьян“, а отца, отставного таможенного чиновника, – [в] „почтового служащего“; родственников, пытавшихся вступить с ним в контакт, он безжалостно гнал прочь /.../.

Характерно, что он не вел почти никакой личной переписки. /.../ не хотел он быть и чьим-то сыном – схематичный образ родителей появляется в автобиографических главах его книги „Майн Кампф“ лишь постольку, поскольку это поддерживает легенду его жизни»[128].

Примерно так же писал и Мазер: «Гитлер в своей книге „Майн кампф“ на удивление скупо и расплывчато пишет о своих родителях и их предках. /.../ Начиная с конца 1921 г.[129] он систематически видоизменял и затуманивал историю своего происхождения /.../»[130].

Гитлер сам не желал вдаваться в подробности своего происхождения и негативно относился к попыткам других внести ясность в эту ситуацию даже тогда, «когда речь шла о прямом родстве с известными представителями науки и литературы, чем Гитлер в действительности мог похвалиться. /.../ Гитлер /.../, например, прекрасно знал, что находится в родственных отношениях с очень известным австрийским историком Рудольфом Коппенштайнером и австрийским писателем Робертом Хамерлингом, с которыми у него были общие предки /.../. Творческое наследство Хамерлинга [годы жизни – 1830-1889] составляет в общей сложности 16 томов, изданных в 1912 г.»[131]