Глава 10. Распад советского строя (1959-1991)

Виктор Кротов «Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли»

 

Хотя много я читал и советской, и антисоветской, и исторически нейтральной литературы ХХ века, но не могу считать себя знатоком темы крушения СССР. Да и пишу не историческое исследование, а воспоминания. Поэтому здесь можно найти лишь мои свидетельства о том, чем запомнилась мне эта смена эпох, на уровне личной жизни. Но ведь эпоха – это и есть время, впечатавшееся в людей, в их личную жизнь.

Мне кажется, разрушение советской идеологии началось именно на уровне частного существования отдельного человека, независимо от того, работал ли он на укрепление системы, боролся с ней или старался сохранять поведенческий нейтралитет в общественной жизни.

Но, так или иначе, делюсь своими впечатлениями, которые не касаются того по-настоящему мрачного фундамента советской власти – государственного террора двадцатых, тридцатых и сороковых годов. К началу моей сознательной жизни он во многом уже остался в прошлом. Насколько это может остаться в прошлом. Всё-таки именно на этом фундаменте стояла вся советская власть...

А вы говорите, говорите...

Это старый анекдот (советских времён, что существенно). Сидит человек в парижском кафе, подходит официант:

– Что угодно, месье?

– Чашечку кофе, пожалуйста, и газету «Правда».

Официант уходит и возвращается с кофе:

– Извините, месье, газета «Правда» не выходит. В Советском Союзе переворот.

Посетитель выпивает кофе и подзывает официанта:

– Ещё чашечку кофе, пожалуйста, и газету «Правда».

Снова вышколенный официант приносит кофе и невозмутимо повторяет:

– Извините, месье, газета «Правда» не выходит. В Советском Союзе переворот.

Рассказчик анекдота может повторить эту сцену сколько угодно раз – в зависимости от представлений о парижском сервисе и о потреблении кофе. Суть в том, что на очередном повторении просьбы официант всё же не выдерживает и напоминает:

– Прошу прощения, месье, я же вам уже несколько раз сказал: газета «Правда» не выходит, в Советском Союзе переворот.

– А вы говорите, говорите...

 

Газета «Правда» до сих пор выходит, но это уже не столп официальной идеологии. И хотя попытка переворота у нас произошла, если говорить о ГКЧП, но уже в другую сторону. Так что не совсем пророческий анекдот. А всё-таки советской власти больше нет, хотя многие о ней тоскуют. Конечно, у кого-то есть личные мотивы для этого, а многим (как и мне) дороги положительные стороны соединённости народов, но каждый день я с радостью вспоминаю: нет больше советской власти. Говорите, говорите мне об этом... Даже без кофе готов обойтись.

 

А вообще Советский Союз бурлил анекдотами, это был настоящий фольклор, способ выражать отношение к тому, о чём говорить прямо было всегда рискованно, хотя этот риск и слабел понемногу, когда совковая идеология уже всем приелась, даже тем, кто по должности обязан был её блюсти. Тексты анекдотов сохранились, только всё меньше людей, которые воспринимают их нюансы. И в том, что антисоветские анекдоты становятся всё архаичнее, есть своя радость.

Дело отца

Суть событий, которые привели к делу, заведённому на отца, состояла в том, что он вошёл в команду, разрабатывавшую педагогический раздел новой, послекультовой программы КПСС. Но, как выяснилось, не в ту команду. Наперегонки готовили обновлённую партийную программу Хрущёв и Молотов. Первый обыграл второго, после чего началось методичное устранение всех «сотрудников конкурирующей фирмы».

Однако это устранение формально не имело политической окраски. В тот период наше государство гордо декларировало отсутствие преследований по политическим мотивам. Поэтому дело оказалось уголовным, да ещё таким, чтобы не отмыться. В школе всегда можно заставить девочек дать показания, что учитель к ним приставал, и отца постарались припечатать как следует. Правда, в деле было полтора десятка крупных неувязок, но это никого не смутило: суд прислушивался к инструкциям начальства, а вовсе не к голосу справедливости.

На время расследования отца даже не арестовали (может, провоцировали на бегство как дополнительное доказательство вины?). Он пошёл арестовываться сам, надев мне на прощанье свои часы «Победа», хотя и не сказал, куда уходит. Эту дату я записал себе на листочке бумаги: 27 декабря 1958. Начало отсчёта иной жизни. Впрочем, я не очень-то ещё понимал ситуацию. Мне было двенадцать лет, Лёне – семь, Максиму – два с половиной.

 

В лагерях отец много читал, думал, наблюдал – и писал. Кое-что переправлял тайком на волю. По каким-то каналам его антихрущёвские статьи уходили в Югославию, которая тогда оказалась в контрах с Союзом, и публиковались там. Некоторые из них КГБ перехватил, и отца судили ещё раз, прямо в Мордовии, где он сидел. От адвоката он отказался, защищал себя сам. До нас дошли и его защитная речь, и заключительное слово. Отец подчёркивал, что его статьи и разговоры в лагере (которые ему тоже инкриминировали) надо считать не антисоветскими, а антиправительственными, что ни доводы его, ни статистику никто не опроверг. Говорил много такого, что по тем временам было отчаянно смелым. Выступления довольно язвительно касались и суда, так что раздражённый судья объявил его опасным рецидивистом и отправил в лагерь особо строгого режима (что поначалу не предусматривалось): 385/10, в окрестностях посёлка Явас.

 

Когда в апреле 1976 года, за пару месяцев до освобождения отца перевели в Москву, в Лефортовскую тюрьму, его стали посещать два гэбэшных куратора. Их задача заключалась в том, чтобы отец не примкнул по выходе к диссидентскому движению. Поэтому они хотели его как-нибудь привлечь к сотрудничеству с органами. Всячески хвалили за талантливые работы (в своё время перехваченные и внимательно изученные), убеждали написать дополнение к книге очерков о заключённых-уголовниках «Среди крыс», добавив очерки об антисоветчиках. Сулили ему всякие блага: квартиру, пишущую машинку, поездку во Францию на пресс-конференцию... «Сын ваш ведь французский знает, – осведомлённо замечали они. – Так мы его переводчиком для вас возьмём». Но мы с мамой, когда ходили на свидания в Лефортово, остужали, как могли, папин энтузиазм, которым кураторы сумели сперва его заразить. Объясняли, что все эти посулы ничего не стоят, просто его стараются натравить на диссидентов. Постепенно он и сам это понял.

В одно из свиданий отец тайком передал мне коричневую книжку небольшого формата: повесть Юлия Берзина «Возвращение на Итаку», которая чудом сохранилась в тюремной библиотеке (с тех пор, каюсь, там её нет). История этой книги относится ещё к 1930 году, когда журналист Берзин отстал от поезда в городе Кызылорда, и сидел на вокзале голодный, без документов и без денег, не зная, как быть. Там его заприметил отец, сытно накормил беднягу пловом и предложил ему до присылки документов и денег поехать вместе с ним в отряд, сражавшийся с басмачами, куда отец как раз возвращался. Берзин согласился, а потом, вернувшись в Москву, написал эту самую книгу, где Кызылорду назвал Пловском, а главному герою (собирательный образ, соединивший трёх человек) дал фамилию Кротов. Позже Берзин был репрессирован, после чего его книги отовсюду изъяли, а вот в Лефортове экземпляр остался.

Через каждые 10-15 страниц в книге повторяется большой чернильный штамп, грозно остерегавший арестантов от любых пометок карандашом, спичкой или ногтем. Представить, что найдётся безумец, выносящий книгу из тюрьмы, стражи порядка не могли, поэтому такой запрет не был предусмотрен.

Знакомство с гэбэшниками

На Потылихе, где жила наша семья, отца прописывать отказались: милиция требовала, чтобы он как «опасный рецидивист» выехал за сто первый километр. Всё чаще в квартиру наведывались милиционеры, иногда даже уводили отца в отделение, там грозили арестовать и возбудить новое уголовное дело.

Тогда, решив обратиться прямо в КГБ, я отправился на Кузнецкий, где располагалась приёмная этой одиозной организации. С улицы я попал в большой вестибюль, три стены которого были обшиты тёмным деревом, а четвёртая представляла собой ряд кабинок, как на междугородном телефонном пункте, только вместо телефона в каждой из них было окно к дежурному собеседнику. Так и представлялась очередь информаторов, каждый из которых плотно закрывает дверь в кабину и доверительно облегчает душу (или, наоборот, берёт на неё грех). Но в тот момент, или в тот период времени, очереди не было.

Зайдя в кабину, я назвал фамилию и сказал, что мне нужно срочно встретиться с теми, кто ведёт дело моего отца. Этого оказалось достаточно, чтобы через несколько минут я сидел в комнате с двумя приятными доброжелательными людьми. Не в кабинете, а именно в специальной комнате для разговоров. Несомненно, здесь имелось скрытое магнитофонное оборудование, но и без оглядки на эту специфику я тщательно подбирал формулировки. Кураторы тоже говорили аккуратно, и наша беседа походила на хорошую шахматную партию. Главного из них звали Булат Базарбаевич. Много лет спустя я узнал, что это был майор, а потом полковник Каратаев, но мы с отцом обходились прозвищем Базарбай. Второй партнёр лишь подыгрывал ведущему, и его имени я не запомнил.

Моя линия заключалась в том, что отец далёк от политической деятельности и не в интересах государства превращать его в диссидента. А этим вполне может кончиться, если милиция будет к нему приставать и угрожать новым делом. Известно, мол, что в таких случаях начинается: зарубежные корреспонденты, интервью, заявления... Это был, в общем-то, блеф, но кураторы знали, что такая ситуация вполне возможна. Меня постарались успокоить (некоторое волнение тоже входило в мою роль) и сокрушённо пожаловались на милицию – мол, другое ведомство, ведёт себя как конкурент, делает что хочет. Я посочувствовал, но выразил убеждение, что КГБ как более значительная организация сможет, разумеется, угомонить коварных милиционеров, необдуманно провоцирующих человека на громкий общественный протест. Базарбай дал мне свой телефон для решения острых ситуаций (и в самом деле, с помощью звонка ему я пару раз гасил обострение конфликта с милицией), но посоветовал снять хотя бы символический угол где-нибудь на сто первом километре. Стало понятно, что вытеснить туда отца они всё-таки собираются. Меня это не слишком расстроило, потому что мы и так обдумывали идею купить домик в деревне: главное было выиграть время без эксцессов. О возможной покупке домика я тоже сказал, и мне обещали всячески в этом помогать. Содействия не случилось. Хотели, чтобы отец жил не в Москве, но в каком-нибудь городке, где за ним легче следить.

 

Когда я вышел на улицу, меня некоторое время одолевали странные переживания. С одной стороны, разум подсказывал, что мои любезные собеседники просто выполняли свою работу, а вовсе не общались со мной по душам, как это выглядело. С другой стороны, я был реально очарован сердечным участием и понятливостью Базарбая. Даже жалел, что он гэбэшник, а то почему бы и не подружиться с ним... Прошло, наверное, с полчаса, прежде чем мне удалось сбросить с себя этот гипноз. Теперь я понимал, как им удалось обаять отца, стараясь завербовать его в число соратников.

 

Поджимания с помощью милиции всё-таки продолжались, хотя и мягче (да и телефон Базарбая был у меня наготове), и мы решили последовать рекомендации снять угол в Балабанове. Самому мне найти жилплощадь не удалось: городок Балабаново считался перспективным и пользовался большим спросом. Тогда Базарбай направил меня в местное отделение КГБ. Тамошний сотрудник дал адрес пожилой пары, где мы с отцом и сняли для него угол за очень небольшие деньги. Правда, хозяин, видимо, имел дополнительную оплату за информацию о постояльце. Несколько раз отец приезжал туда ночевать, когда поведение милиции обострялось, а я тем временем искал домик – и со временем нашёл его в Бавыкине под Боровском, о чём уже рассказывал.

В Боровском отделении КГБ отцу был назначен местный куратор, с которым мне несколько раз пришлось встречаться. Это был простоватый гэбэшник, заметно меньшей квалификации, чем Базарбай. Что, впрочем, не помешало ему сделать карьеру: несколько лет спустя его повысили, перевели в Москву. По-видимому, и я относился к его подопечным. Во всяком случае, однажды он позвонил мне и настойчиво попросил встретиться. Чтобы я чувствовал себя непринуждённо, встреча была назначена на улице, возле Детского мира. Немного расспрашивал, больше – об Алике Мирзаяне, с которым мы дружили, в чём я с удовольствием признался, понимая, что это им и так известно. Ускользать от ловушек, которые он расставлял в своих выведываниях, чтобы заставить меня свидетельствовать об антисоветских настроениях Мирзаяна, было довольно просто, я забавлялся вовсю. Эта встреча оказалась единственной – в силу явной нерезультативности.

Попугивание

КГБ всегда представлялся мне силой, угрожающей обычному человеку. Или хотя бы попугивающей.

Отца в Лефортове гэбэшники не только обольщали, но и стращали последствиями неправильного поведения. Мелькали намёки на возможные неприятности и в моей беседе на Кузнецком. Тот же стиль был принят и в Балабановском, и в Боровском отделениях, только более неуклюжий.

Когда я заканчивал мехмат, мне пришла повестка из Комитета, предлагавшая явиться туда для собеседования по вопросу распределения. Узнав, что такую же повестку получил Витя Кислухин и что он собирается пойти, узнать об их предложении, я попросил его сказать там, чтобы они меня из своего списка вычеркнули: мол, я работой уже обеспечен и к ним не приду. Кислухин так и сделал, чем вызвал явное недовольство беседовавшего с ним сотрудника. Мало того, гэбэшник мне позвонил и многозначительно объяснил, что не надо отказываться от приглашений их организации. Правда, я всё равно туда не пошёл, а за его абстрактным попугиванием ничего не последовало.

Было понятно, что ГБ вполне может причинить кучу неприятностей – и мелких, и крупных. Достаточно было почитать «Хронику текущих событий» или увидеть по телевизору очередное «покаяние». Но запугивание употреблялось гораздо шире, чем сами репрессивные действия. Не бояться мне помогал и опыт отца, и ходившая в самиздате книжка Владимира Альбрехта «Как быть свидетелем», и общее насмешливое отношение к гэбэшникам, принятое среди знакомых. Хотя полной безбоязненностью я тоже похвастать не мог.

 

Однажды по телефону раздался строгий голос, который информировал меня, что я должен явиться на Лубянку для дачи показаний – тогда-то и во столько-то. Подавляя гулкое сердцебиение, я спросил, имитируя спокойствие:

– А кто со мной говорит?

– Капитан Комитета госбезопасности такой-то.

– Товарищ капитан, вы же должны знать, что вызов делается не по телефону, а почтовой повесткой. Без повестки прийти не могу, ведь нужно с работы отпроситься.

– Вот какой вы ушлый, товарищ Кротов, – сказал «капитан», и Алик Мирзаян засмеялся уже своим голосом.

Так вот он меня разыграл. Мы стали весело общаться, а я тем временем постепенно приходил в себя. Тоже мне, шуточки!..

Эх, мне довелось пошутить ещё хуже, но об этом чуть погодя.

В ресторане на Невском

Когда в семидесятые годы я работал в Академии наук, у меня была привычка куда-нибудь удирать на время своего дня рождения. Проще всего – в командировку. По рабочим делам я время от времени ездил в Ленинград, вот и приурочил такую поездку к очередному 29 октября. Днём работал, потом бродил по городу. Именно в день рождения я оказался вечером на Невском, где должен был встретиться с родственницей Людмилы Фёдоровны, её звали Варвара. Мы познакомились и пошли, прогуливаясь, по Невскому.

– Надо же, – флегматично сказал я, – у меня сегодня день рождения. Может быть, зайдём в какое-нибудь кафе?

Стоял 1973 год. Варвара рассмеялась:

– Вечером? На Невском? Ни в кафе, ни в ресторан сейчас попасть невозможно.

– Дело в том, что вообще-то я везучий. Куда-нибудь да попадём, – самоуверенно предположил я и принялся оглядываться в поисках такой возможности.

Правда, с моим внешним видом никуда и нельзя было соваться: разбитые туристические ботинки, затрапезные джинсы и старая туристическая куртка. Но я же везучий...

Скоро стало понятно, что моего везения может не хватить: всюду или закрытые двери, или непомерная очередь, обойти которую нереально.

И вдруг, в каком-то переулочке, отходящем от проспекта, я увидел людей, свободно входящих в боковую дверь ресторана.

– Пошли! – и я решительно направился туда же.

Гардеробщик, взглянув на нас, хмыкнул и спросил:

– У вас места-то забронированы?

– Всё в порядке, – уверенно сказал я, и мы сдали одежду. Хорошо, что Варвара была одета приличнее меня.

Войдя в большой банкетный зал, мы ещё не успели оглядеться, как нам навстречу шагнула изящно одетая женщина и спросила по-французски:

– У вас уже есть места, месье?

– Разумеется, нет, – ответил я, не успев обдумать ни содержательный смысл её вопроса, ни сам факт звучания французского языка.

Ответил по-французски, достаточно бойко. Язык у меня был недавно выученный, приятно поговорить.

– Тогда пойдёмте, я вас провожу, месье, мадам, – женщина была сама любезность.

Она подвела нас к столу, за которым уже сидело человек двенадцать, но с краю оставались два свободных места.

– Вот ваши места. Прошу вас. Приятного аппетита! – и женщина нас покинула, чтобы встречать других запоздавших.

Теперь я мог, наконец, оглядеться, наполняясь тихим ужасом. Стол был накрыт по категории «люкс», уставлен коньяками и шампанским, закусками и фруктами. Мужчины, сидевшие за столом, имели изысканный вид, а дамы... Первый раз я осознал, чем сверкание настоящих бриллиантов отличается от прочей бижутерии.

Моя спутница тоже забеспокоилась.

– Вытурят нас сейчас в три шеи, – шепнула она.

– Простите, мадам, – обратился я по-французски к даме, сидевшей рядом, – вы не подскажете, что здесь происходит?

Дама испытующе взглянула на меня и спросила:

– А вы не знаете? Может быть, месье не юрист?

– Да нет, – пожал я плечами, – математик.

– Может быть, месье и не француз? – продолжала соседка.

– Мы оба совершенно русские, – честно сказал я, мысленно воздавая должное моим преподавательницам французского.

– Восхитительно! – воскликнула та и быстро заговорила с остальными соседями по столу – с такой скоростью, что я улавливал лишь общий смысл.

Началось бурное обсуждение того факта, что за столом оказались настоящие русские. Наконец, дама снова повернулась ко мне:

– Обязательно оставайтесь с нами! – воскликнула она, – у нас делегация юристов из Франции, нас триста человек. Два лишних места никакой роли не играют. Вы первые русские люди, кроме нашего экскурсовода, с которыми мы можем побеседовать.

Постепенно, по ходу общения, стало ясно, что экскурсовод был тщательно проинструктирован и говорил французам только то, что разрешено было им знать. Французы засыпали нас вопросами (я служил то собеседником, то переводчиком, когда они спрашивали Варвару) о том, как живут в Советском Союзе, какая у нас зарплата, есть ли у нас нищие, какие книги мы читаем, чем отличаются члены партии от беспартийных и т.д. А мне-то что? Меня не инструктировали, я шпарил всё, как есть. В меру владения французским, разумеется.

Тем временем шло активное застолье. Принесли блины, и иностранные гурманы смаковали их с икрой и сёмгой. Но наша беседа не утихала.

Когда ужин закончился, гардеробщик выдал нам пальто с нескрываемым удивлением. А новые знакомые торопились задать ещё какие-то вопросы на прощание.

– Да, вы и в самом деле везучий!.. – прокомментировала Варвара наше неожиданное пиршество.

 

Долго я обдумывал, почему меня приняли за иностранца. И пришёл к следующему выводу. Никакой советский человек в здравом уме не позволил бы себе появиться в ресторане в столь затрапезном виде. Только чудак-иностранец. А насчёт французского языка – так уж совпало. Наверное, и впрямь не обошлось без везения.

Железный занавес в странах и в людях

Пресловутый «железный занавес» (устоявшаяся журналистская метафора), отделявший СССР и страны социалистического блока от остального мира, существовал не только как политическое явление. В результате десятилетий идеологической обработки у каждого советского гражданина имелась собственная внутренняя занавеска (у кого-то железная, у кого-то ситцевая), добавляющая словам «иностранец» и «заграница» особый смысл, дополнительный к географическому, – оттенок запретности, привилегированности, порою подобострастия. Падение железного занавеса началось с постепенной или резкой, у кого как, ликвидации этих внутренних занавесок.

Была такая занавеска и у меня. Задёргивалась она рефлексивно, особенно при разговорах с официальными лицами. Нужны были определённые усилия, чтобы её отдёргивать и сохранять душу достаточно открытой. К счастью, она постепенно истончилась и исчезла. Рухнула, так сказать, гораздо раньше пресловутой берлинской стены.

Путешествия Антона и вся его методика, вся деятельность Академии вольных путешествий вызывают у меня постоянную радость – и за молодёжь, имеющую теперь возможность бурно осваивать мир, и за недолговечность идеологических насильственных конструкций: железных занавесов и занавесок. Совсем недавно они казались такими прочными...

Надо добавить, что меня всегда восхищали люди, которые сумели покончить со своей внутренней занавеской раньше остальных, несмотря на то, что не было ещё никаких предвестий падения нашего общего занавеса. Они это падение и приближали. Не обязательно действиями, самим своим отношением к миру.

КСП

В мае 1973 года Алик Мирзаян позвал меня на тринадцатый слёт КСП, Клуба студенческой песни. Слёт происходил недалеко от станции Икша, в выходные, с ночёвкой в палатках, с кострами; собралось на него несколько сот человек. В этот раз его взял под своё начало горком комсомола, но традиции было уже лет шесть, и собравшиеся привыкли вести себя достаточно вольно.

Кроме Алика, в нашей компании были Володя Бережков и Вера Матвеева, так что мне хватило бы их песен – талантливых и самобытных. Стоит ли удивляться, что из остальных мне почти никто не запомнился? Зато запомнились некоторые эпизоды – мелкие, но выразительные.

Выступления бардов проходили на сколоченной из свежих досок эстраде, перед которой на траве располагались слушатели. Но свои песни пели ещё и у костров, где вечером и ночью собирались несколько больших групп и много маленьких. От выступлений на эстраде сразу повеяло горкомовским контролем. Мирзаяна вообще не выпустили на сцену. Контролирующий (или контролируемый) ведущий просто вышел и сообщил:

– Александр Мирзаян выступать не будет по техническим причинам.

В это время Алик стоял рядом с лесенкой на эстраду и возмущался:

– Да я могу, могу выступать! Нет никаких технических причин!..

Но у него не было микрофона, а у ведущего был. Без микрофона на широкой поляне звук далеко не разносился.

 

Провели что-то вроде конкурса, но первыми стали вовсе не те, кого у костров слушали с особым удовольствием. Зато руководство КСП вручило кому-то странный специальный приз – надувную подушечку.

– Это не просто подушка, – пояснил вручавший лукавым тоном. – Это думочка. Ну, понимаете... – и он со смаком выговорил – Ду-ма Че-Ка!

Все покатились со смеху, кроме горкомовцев. Они беспокойно зашевелились, но ничего предпринимать не стали. Интонацию инкриминировать трудно.

Чуть ли не первое место заняла некая безликая группа, старательно исполнившая «Вы слыхали, как поют дрозды?..». Наша компания во главе с Аликом отозвалась вечером на это смешной пародией, в которой дрозды превратились в стукачей и которая вызвала всеобщий восторг – настолько, что достаточно было заглянуть в любую палатку и осведомиться: «Вы слыхали, как поют дрозды?», чтобы в ответ раздалось дружное ржание.

 

Алик Мирзаян («армянин московского разлива», как он говорил о себе) в те времена носил бородку и очки в тонкой оправе, писал песни на слова Бродского, Хармса, Заболоцкого, Сосноры, да и на свои собственные, любил пофилософствовать о жизни, поэзии и авторской песне. Постоянно совершенствовал свою игру на гитаре: его проигрыши можно было слушать как самостоятельные композиции.

Володя Бережков, напористый в песнях и деликатный в поведении, говорил всем девушкам «сударыня». Песни он сочинял на свои слова, только иногда – на стихи Лёни Губанова. Когда ему подпевали, он неожиданно уводил мелодию в новую сторону, вызывая замешательство у желающих присоединиться. «Пока я чужие песни исполнял, – объяснял он, – меня то и дело упрекали, что не тот мотив. Теперь со своими песнями что хочу, то и делаю».

Вера Матвеева (все называли её ласково «Верочка») на первый взгляд казалась неброской походной девушкой. Но когда начинала петь свои песни, открывалась всей душой – задумчивой и поэтичной по-настоящему, без нарочных красивостей. К сожалению, она рано ушла от нас, и в памяти остались похороны на дальнем кладбище, а позже – вечера памяти, где Алик и Володя пели свои песни, ей посвящённые, а её голос звучал в записях:

Не ищи меня, пожалуйста,
Я ушла гулять по городу...

 

КСП был живописной стороной авторской песни (её тогда чаще называли бардовской), своего рода срединным путём. Другим направлением были стремительно распространявшиеся записи и домашние концерты, а наиболее лояльным – эстрадное существование авторской песни, которое с большими затруднениями, но всё же иногда прорывалось на какие-то, не слишком официозные площадки. Порою такой площадкой оказывался зал Политехнического музея. Порою – Гуманитарная аудитория МГУ (в старом корпусе, на Моховой), куда мне однажды повезло попасть.

Публики собралось, по-видимому, больше, чем было билетов. Народ студенческий, темпераментный, и когда стали пускать в аудиторию, все ломанулись так, что сошли с петель высокие массивные двери.

Выступавших было немало, певцы и поэты, но в памяти особенно сохранились двое. Молодой черноусый Булат Окуджава, ещё не совсем привыкший к эстрадному существованию, исполнял первые свои песни: «Чёрного кота», «Ваньку Морозова» и другие. Новелла Матвеева, неожиданно простецкого вида, одетая как-то по-сельски, казалась неуклюжей девочкой-старшеклассницей. Но вот она с гитарой села на стул у микрофона, запела «Какой большой ветер» – и весь зал принадлежал ей...

Впрочем, это было гораздо раньше, чем XIII слёт КСП, – наверное, в 1965 году. На следующий год Окуджава выступал с авторским концертом у нас на мехмате.

Генерал Григоренко: счастливый человек

У Галича есть песня, посвящённая генералу Петру Григоренко, которая кончается словами:

Вот он идёт – счастливый человек,
Родившийся в смирительной рубахе.

Пётр Григорьевич Григоренко в войну был начальником штаба дивизии, после победы преподавал в Академии имени Фрунзе (по парапету которой мы с братьями бегали в детстве), а в 1961 году выступил на партконференции с критикой системы (резким её оппонентом он остался навсегда). Его лишили всех наград и пенсии, разжаловали в рядовые. Потом упекли в психушку. Под давлением международных протестов, возбуждённых нашими правозащитниками (с защиты Григоренко начал свою борьбу с властью Андрей Сахаров), через несколько лет выпустили. Но генерал не затих, и, когда его пригласили на лечение за границей, он был лишён гражданства и больше родину не увидел.

В компании из нескольких молодых людей мне довелось в 1974 году побывать у Григоренко – и вправду счастливого человека, несмотря на стремление советского истеблишмента всячески отравить ему жизнь.

Жил он рядом с храмом Николы в Хамовниках. Когда мы пришли, он, показывая квартиру, сделал пригласительный жест в сторону кухни:

– Кто хочет сфотографироваться, идите туда. Там постоянно в доме напротив фотограф дежурит для моих посетителей. Вот только с получением фотографий будут сложности...

Сейчас самое большое впечатление на меня произвёл бы его сын, которому было под сорок. Это был спокойный медлительный мужчина с немного странными реакциями, только и всего. Но дело было в том, что он в детстве перенёс тяжёлое мозговое заболевание, обычно приводящее к полному слабоумию и к очень недолгой жизни. Григоренко с женой сумели вытащить сына из безнадёжного состояния, и это был настолько уникальный опыт, что их пригласили для доклада на медицинский конгресс, проходивший в Германии (конечно, Григоренко туда не выпустили). Но в то время, по молодости, ситуацию с сыном я воспринял как нечто обычное и само собой разумеющееся.

Для меня, как и для всех молодых людей, которые там оказались, главное заключалось именно во встрече с Петром Григорьевичем, который пустился в самую отважную генеральскую битву – хотя бы потому, что вёл её с безмерно превосходящими силами государственного противника. По-житейски, может быть, он её проиграл, вынужденный доживать жизнь вне родины, за которую боролся. Но на самом деле, безусловно, выиграл. И был счастлив, потому что сумел порвать в клочья ту смирительную рубашку, в которой родился так же, как и большинство советских людей.

Среди тех, кто в тот день пришёл к Григоренко, не было активных диссидентов. Не было и речей об отношении к советской власти или рассказов о жизни самого генерала. Мы просто впитывали его личность, его привычно ироничное отношение к окружающей нас действительности и то внутреннее мужество, которое не нуждается в декларациях.

Перешедшие рубикон

То, что государственное устройство у нас довольно патологическое, ощущалось очень многими. Даже из числа тех, кто защищал его самым искренним образом: если человеку хватало ума, он не мог не видеть всевозможных этических и организационных несообразностей, порою трагических. Поэтому пассивная оппозиция режиму постепенно и неуклонно нарастала. Но решившихся противостоять властям открыто, находилось не так уж много. Зато воздействие их поведения на остальное общество становилось будоражащим. Словно публика в цирке следила за летучими гимнастами под куполом, каждый из которых мог в любой момент погибнуть или покалечиться. Или угодить в лагерь, что случалось намного чаще, чем падения в цирке. Не зря ведь существовали господствующая идеология, правящая партия и огромная армия гэбэшников, содействующая поддержанию этого строя.

Каждый из участников открытой конфронтации с властью, даже если он был вовлечён в противостояние случайно, делал свой выбор и приучал к реальности этого выбора окружающих. Он вовлекал в него близких и сочувствующих – уже за счёт того, что они были близки и сочувствовали. Он показывал, что не обязательно подчиняться правилам жизни, установленным правящей иерархией.

То ли этого не предусматривала судьба, то ли причина в моём философичном темпераменте, но самому мне не выпадало серьёзного случая перейти рубикон. Тем больше меня восхищали те, кто на это решился. Те, кому выпал такой случай или кто создал его сам. И по сей день я им благодарен – за ту смену эпох, в подготовке которой каждый из них участвовал на свой лад. На свой страх и риск.

Галич: антисоветский бард советской эпохи

Александр Галич вошёл в мою жизнь раньше, чем я узнал это имя. Кинофильм «Верные друзья» был первой заочной встречей. Но я смотрел его в столь раннем возрасте, что ещё не обращал внимания на титры. А потом на многие десятилетия имя Галича было из них вычеркнуто – за его песни, за его взгляды, которые противостояли всей советской системе.

Позже до меня докатилось и его песенное творчество. Песни удивляли (неужели можно себе такое позволить?) и тормошили (можно! можно!), да и просто восхищали и радовали. Именно их я старался запомнить, чтобы потом, в мордовской комнате свиданий, тихо напевать их (или просто скандировать) своему отцу, который жадно ловил каждое слово. Но на концертах и квартирниках Галича я никогда не бывал, всё шло через магнитофон и через исполнение тех, кто себе это позволял.

Видел я его всего два раза.

 

Первый раз это было в Переделкине, когда мы молодёжной компанией ходили на экскурсию в дом Пастернака. Я вышел чуть позже остальных, когда неподалёку остановилась серая «Волга». Из неё выбрался грузный, краснолицый, но вальяжный мужчина. Мы улыбнулись друг другу, понимая, что объект интереса у нас общий – Пастернак. Человек был слегка под хмельком, но это не нарушало его артистичный или даже аристократичный облик.

– Осторожнее, Александр Аркадьевич! Здесь канава, – из машины вылез один из его спутников и поддержал под руку.

Только догнав своих, я догадался, кого видел.

 

С Галичем очень хотел познакомиться Алик Мирзаян. Мне удалось организовать цепочку тех, кто помог ему в этом. Мирзаян побывал у Галича, пообщался с ним, даже получил одобрение своему творчеству. Он успел вовремя! Чуть позже Алик позвонил мне:

– Александр Аркадьевич завтра уезжает. Вернее, улетает. Звал провожать. Я поеду. А ты?

Поехал и я, в дневнике есть дата – 25 июня 1974 года. В аэропорту Шереметьево, который тогда выглядел гораздо проще, в вестибюле собралось несколько десятков провожающих. Немало было и гэбэшников в штатском, но они все были одеты так стандартно, что никак не могли смешаться с остальными, одетыми вольно и каждый по-своему. Так и стояли чужие по стеночкам, а посредине собрались в круг свои провожающие. По этому кругу и прошёл Галич, обняв каждого и поцеловавшись.

Затем они с женой поднялись по лестнице, и занялись таможенными делами. В какой-то момент Галич показался за прозрачной стеной рядом с вестибюлем. Перед ним стоял таможенник и тыкал пальцем ему в грудь. Слов слышно не было, но пантомима была выразительная. Наконец, Галич не выдержал и рванул на себе рубаху: на, мол, гляди! Таможенника интересовал нательный крест: не золото ли увозит бард? Но то ли это был слишком уж тоненький крестик, то ли вообще не золотой, но, увидев его, таможенник махнул рукой и пошёл прочь. Галич снова исчез, теперь надолго.

В это время я заметил двух людей, стоявших чуть поодаль, словно окружённых каким-то силовым полем. И узнал их, что со мной бывает редко. Это были Андрей Сахаров и Лев Копелев. Я подошёл к ним, представился, как мог, и мы разговорились – в основном, с Андреем Дмитриевичем. В частности, я рассказал про судьбу своего отца и о процессе Эдуарда Наумова, которого судили за лекции, посвящённые целителям и парапсихологии. Сахаров с интересом уточнял подробности.

Но вот объявили посадку, и знающие люди, в том числе Сахаров с Копелевым (а за ними и мы с Аликом) побежали из вестибюля к решётке аэродрома. Оттуда был виден длинный стеклянный коридор, по которому все пассажиры уже, видно, прошли, и теперь шёл один Галич с зачехлённой гитарой наперевес. Шагал быстро и как-то отчаянно, никуда уже не оглядываясь...

 

Мы возвращались с Мирзаяном на автобусе, стояли у заднего окна. За остановку до метро «Речной вокзал» нас заметила идущая по улице Маша Романушко. Она вскочила в идущий сзади автобус, так что около метро мы все трое оказались одновременно. И поехали ко мне на Щербаковку – вспоминать Галича, читать стихи. Мирзаян пел ироничные и вызывающие песни уехавшего барда, которому не суждено было вернуться.

Художники настроений

Александр Мирзаян уже много лет занимается философией и генезисом авторской песни, так что не хочу соперничать с ним, рассуждая на эти темы. Но хочу сказать о личном опыте восприятия этого любезного мне жанра.

Песня для меня (речь об авторской песне, хотя не только) – это некоторое переживание, причём переживание возобновляемое, воспроизводимое. Настроение, которое она создаёт, круг эмоций и размышлений, в который вводит, определяется ею (включая исполнение, конечно, да и разные окружающие обстоятельства), но ещё и твоим состоянием души. Это позволяет осваивать её с помощью своего внутреннего мира, включать в круг ассоциаций и образов. Кроме того, она как бы впитывает твои различные встречи с нею. Песня, которую слы<