Глава 2. Комментарии и размышления по поводу текстов панк-оперы «Медея. Эпизоды» и монодрамы «магбет»

При анализе лирического произведения одним из ключевых моментов является осознание исследователем своеобразия лирического героя, «маски автора», той специфической точки зрения, с которой даётся мировосприятие. Именно в лирике принципиально исключительно важно, с какой точки зрения создаётся мир произведения.

В этом смысле нам весьма удобно начать с характеристики постмодернистской маски автора исследователем, который на дух не выносит такого (модернистского и постмодернистского) лирического героя, такого автора, такой точки зрения. Есть такие исследователи в нашем литературоведении? Есть… А если бы их не было, то их надо было бы непременно придумать… исключительно в целях совершенствования процесса анализа. Это что-то наподобие точки зрения «адвоката дьявола» при процедуре канонизации католического святого, который по должности оспаривает заслуги, которого надо опровергать, чтобы в итоге канонизировать или нет.

Вот в книге П. Палиевского «Литература и теория» мы находим статью-памфлет «К понятию гения». Исследователь, как уже было сказано, на дух не переносит всё модернистское направление в литературе и искусстве. Хлебников, Пикассо, Брехт – даже эти имена мало что для него значат. Апологет традиционного реализма таким образом реконструирует инвариант маски автора модернистского и постмодернистского типа: «В наши дни развилось одно явление, которое стоило бы получше изучить; особенно тем, кто ожидает чего-то от современного искусства. Это гений без гения, но обладающий всеми признаками гениальности и умеющий заставить считать себя гением. <…> Своих первых наблюдателей он поразил вот каким свойством: полнейшим нежеланием считаться с чем бы то ни было, пока обстоятельства не приспособятся к нему… <…> Он требовал ответить всего лишь на один вопрос: гениально ли то, что он делает, а если нет и есть сомнения, пусть ему изложат и скажут почему» [43, 168].

Если ампутировать из этой характеристики очевидную негативную коннотацию, можно (в определённой степени) согласиться, что такая стратегия творческого поведения свойственна некоторым представителям модернистских и постмодернистских течений. Тогда естественным образом возникает вопрос: а почему г-н Палиевский единственно верной считает стратегию древнерусского книжника, которую можно охарактеризовать как показная скромность, самоуничижение паче гордости? Чем она лучше? Или же стратегию поведения автора-мэтра, который изготавливает качественный товар для продажи на литературном рынке – чем эта маска лучше маски гения-бунтаря?

Маска автора-постмодерниста ориентирована на культурные образцы (Лёха Никонов непременно сказал бы тут – «архетипы») шута, клоуна, юродивого*, карнавального короля*. При этом традиция культуры чаще всего воспринимается и воспроизводится такими авторами как бы помимо их субъективной памяти: ветром культуры навеяло. Это блистательно сформулировано М. Бахтиным: «Культурные и литературные традиции (в том числе и древнейшие) сохраняются и живут не в индивидуальной субъективной памяти отдельного человека и не в какой-то коллективной «психике», но в объективных формах самой культуры (в том числе в языковых и речевых формах), и в этом смысле они межсубъективны и межиндивидуальны (следовательно, и социальны); отсюда они и приходят в произведения литературы, иногда почти вовсе минуя субъективную индивидуальную память творцов» [13, 397]. И тогда мы говорим: ветром культуры навеяло. И тогда мы говорим: память жанра.

В другой своей знаменитой работе [12] Бахтин выдвигает универсальную концепцию бытования культуры на основе оппозиции «праздник – будни». /Слову «карнавал» исследователь придаёт универсальное значение (а изначально – это всего лишь народный праздник в Провансе, праздник урожая). Карнавал – это состояние общества, в котором оно погружается в смеховой мир. Карнавальный король оказывается распорядителем и организатором этого мира, в котором всё наоборот (временно и только для смеха). Человек в этом мире временно не исполняет социальную роль, фамильярно контактирует с другими людьми, осмеивает и профанирует авторитеты. Бахтин карнавал славит и санкционирует, ибо он проявляет человеческое в человеке. Другой русский мыслитель – А.Ф. Лосев, признавая наличие такого явления в культуре, считает его… гнусным, мерзким, постыдным, безнравственным и пр. [37, 606], ибо карнавал проявляет животные инстинкты, самое гнусное, что есть в душе человека.

Реально – оба исследователя правы. Ибо во время карнавала один человек будет смеяться т танцевать, а другой – зарежет кого-нибудь за углом, ограбит или изнасилует. И то, и другое – в человеческой природе…

Авторы статьи «Карнавал» в Мифах народов мира» (см. «Библиографический список», № 30) от греха подальше относят это явление исключительно к средневековью (корни – к античности). Как будто эти авторы в каком-то особом мире живут…

Творец или герой литературного произведения может замещать функцию карнавального короля.

Как уже было сказано, лирический герой Лёхи Никонова ориентирован на культурные стереотипы шута, клоуна, карнавального короля, юродивого и визионера*. Если говорить о какой-то его эволюции, то в начале своего творческого пути поэт-панк больше смахивал на карнавального короля, шута и клоуна, то уже в последующих произведениях это скорее визионер, пророк и юродивый, который по самой природе своей призван «ругаться грешному миру» [48, 79].

Вот о них, об этих самых произведениях, сейчас и будет идти речь…

А что у них общего – у монодрамы и панк-оперы? В первом приближении вот что: актуализация классического образа (шекспировского и мифологического), присвоение его, перемаркировка, осовременивание. И только? Отнюдь, давайте пока что не всё сразу… впрочем, кому из читателей не терпится – обратитесь к «Заключению»…