КРИЗИС СОВРЕМЕННОЙ НАУКИ

Поскольку философия и религия оказались в таком затруднительном по­ложении, то стало казаться, что освободить современное мышление из плена неизбывной неопределенности сможет только наука. В XIX и начале XX столетия наука вступила в свой золотой век; во всех ее важнейших облас­тях произошли сногсшибательные открытия, широко распространилась сеть институтов и академий, организованно поводивших специальные исследова­ния различного рода, Причем на основе систематического объединения науки с техникой чрезвычайно быстро расцвели прикладные области. Опти­мизм этой эпохи был напрямую связан с верой в науку и ее способность до неузнаваемости преобразить состояние человеческого знания, здоровья и об­щего благосостояния.

Религия и метафизика продолжали медленно, но верно клониться к зака­ту, тогда как в решительном, час от часу набиравшем силу и скорость про­движении науки уже нельзя было усомниться. Ее заявления о своем твердом знании мира — пусть подвергшиеся критическим нападкам посткантианской философии — не только по-прежнему представлялись правдоподобными: ка­залось едва ли уместным ставить их под вопрос. Ввиду непревзойденной по­знавательной действенности науки, а также ввиду строжайшей безличной точности ее построений, религия и философия были вынуждены определять собственное положение, исключительно сообразуя его с наукой,— точно так же, как в эпоху средневековья наука и философия были вынуждены сообра­зовывать свои позиции с религиозными представлениями, имевшими неиз­меримо больший вес в культуре. Зато современное мышление именно в зер­кале науки нашло наиболее реалистичную и устойчивую картину мира — пусть эта картина и сводилась к «техническим» знаниям, имеющим отноше­ние к природным феноменам, и пусть ее поверхность, на первый взгляд не­заметно, рассекала экзистенциальная трещина. Однако в ходе XX века два открытия в корне изменили место науки в культуре и в познании: одно было теоретическим и касалось внутренних дел самой науки, а другое имело и внешнюю прагматическую ценность.

В первую очередь под натиском нескольких ошеломляющих физических открытий зашаталась и затем рухнула вся картезианско-ньютоновская космо­логия. Начиная с конца XIX столетия, на который пришлись исследования Максвеллом электромагнитных полей, эксперимент Михельсона-Морли и открытие Беккерелем радиоактивности, далее, в начале XX века, когда Планком были выделены квантовые явления, а Эйнштейн разработал специ­альную и общую теорию относительности, и, наконец, в 1920-е годы, когда Бором, Гейзенбергом и их коллегами была сформулирована квантовая меха­ника,— издавна считавшиеся определенными положения классической современной науки были подорваны до основания. На исходе третьего десяти­летия XX века практически все главнейшие постулаты, ранее выдвинутые наукой, оказались опровергнуты. В их число входили представления об ато­мах как твердых, неделимых и раздельных «строительных блоках» материи, о времени и пространстве как независимых абсолютах, о строгой механичес­кой причинности всех явлений, о возможности объективного наблюдения природы. Столь фундаментальное изменение научной картины мира явилось настоящим потрясением, и прежде всего это относилось к самим физикам. Эйнштейн, столкнувшись с противоречиями, обнаруженными в субатомных явлениях, писал: «Все мои попытки подогнать теоретическую основу физики под эти сведения потерпели полное поражение. Это было, как если бы вдруг у тебя выбили почву из под ног, и нигде больше не оставалось прочного ос­нования, на которое можно было бы ступить без опаски». Сходным обра­зом, и Гейзенберг осознавал, что «самые основы физики вдруг пришли в движение ... [ и ] это движение вызвало чувство, что наука вскоре оторвется от своей почвы».

Предшествующие научные представления были оспорены буквально со всех сторон. Ньютоновы твердые атомы, как ныне выяснилось, почти цели­ком заполнены пустотой. Твердое вещество не составляет больше важней­шую природную субстанцию. Материя и энергия переходят друг в друга. Трехмерное пространство и одномерное время превратились в относительные проявления четырехмерного пространственно-временного континуума. Время течет по-разному для тех, кто движется с разной скоростью. Вблизи тяжелых предметов время замедляется, а при определенных обстоятельствах оно может и совсем останавливаться. Законы Евклидовой геометрии более не являлись обязательными для природоустройства в масштабах Вселенной. Планеты движутся по своим орбитам не потому, что их притягивает к Со­лнцу некая сила, действующая на расстоянии, но потому, что само про­странство, в котором они движутся, искривлено. Субатомные феномены обнаруживали крайне двойственную природу, при наблюдении проявляя себя как частицы, и как волны. Нельзя одновременно вычислить местопо­ложение частицы и измерить ее ускорение. Принцип неопределенности в корне подрывал и вытеснял собою ньютоновский детерминизм. Научные наблюдения и объяснения не могли двигаться дальше, не затронув природы наблюдаемого предмета. Понятие субстанции растворилось в предположени­ях о вероятностях и о «тяге к существованию». Связь частиц между собой, не носившая локального характера, шла вразрез с механистической причин­ностью. Твердые дискретные тела уступили место формальным отношениям и динамическим процессам. Физический мир, увиденный глазами физики XX века, по словам сэра Джеймса Джинса, напоминал не столько огромную машину, сколько необъятную мысль.

И вновь такая необычайная революция породила весьма неоднозначные последствия. Заново обрело опору современное осознание интеллектуального прогресса, оставляющего позади невежество и ложные представления прошлых эпох, пожиная плоды конкретных технических достижений. Не­прерывно развивающееся и все более изощренное современное мышление исправляло и улучшало даже Ньютона. Кроме того, для множества людей, усматривавших в научной вселенной, в которой царит механистичный и ма­териалистичный детерминизм, квантово-релятивистская революция неожиданно открыла новые благодатные интеллектуальные возможности. Прежняя твердая субстанциальность материи уступила место такой реальности, кото­рая, пожалуй, более благоприятствовала духовному истолкованию. Если с субатомными частицами все обстояло столь неопределенно, то свобода чело­веческой воли, казалось, обретала новую точку опоры. Принцип дополнительности, управляющий волнами и частицами, наводил на мысль о том, что дополнительности могло бы найтись и более широкое применение — как, например, в случае с такими взаимоисключающими способами позна­ния, как религия и наука. Казалось, что человеческое сознание или, по крайней мере, человеческие наблюдения и толкования обрели центральную роль в рамках обшей системы вещей, при этом по-новому стало трактоваться влияние субъекта на наблюдаемый объект. Глубочайшая взаимосвязанность явлений рождала холистический* (рассматривающий мир как целое) образ мысли, включавший в себя множество социальных, нравственных и полити­ческих идей. Находилось все больше ученых, ставивших под вопрос везде­сущую — пусть зачастую и бессознательную — убежденность современной науки в том, что интеллектуальные усилия, направленные на сведение (ре­дукцию) всей действительности к мельчайшим неизмеримым компонентам физического мира завершатся в конце концов откровением основополагаю­щих первоначал Вселенной. Программа редукционизма, возобладавшая в науке со времен Декарта, ныне многим представлялась близорукой в своей избирательности и, судя по всему, обреченной на то, чтобы проглядеть в природе вещей наиболее значительное.

Между тем, подобные заключения не только не имели универсального характера, но даже не получили широкого признания в среде практикующих физиков. Пожалуй, современная физика была открыта для неких духовных истолкований, хотя сама на них вовсе не напрашивалась. К тому же, широ­кие слои населения отнюдь не были на короткой ноге с теми таинственными концептуальным изменениями, что произошли благодаря новым открытиям в физике. Кроме того, в течение нескольких десятилетий революция в фи­зике не вызвала сравнимых по масштабу теоретических видоизменений в дру­гих естественных и общественных науках, хотя их теоретические программы и основывались в значительной мере на механистических принципах класси­ческой физики. Тем не менее многие осознавали, что старому, материалис­тическому мировоззрению был нанесен непоправимый урон, и что новые научные модели действительности открывали путь к иным возможностям, сулящим сближение с гуманистическими чаяниями человека.

^* От holos (греч.) — целое.

Однако эти, и без того неоднозначные, возможности наталкивались на другие, еще более тревожные факторы. Прежде всего просто не существова­ло такой связной концепции мира, сопоставимой с Ньютоновыми «Начала­ми», которая теоретически могла бы вобрать в себя все сложное многообра­зие новых данных. Физикам не удавалось прийти к согласию по поводу того, каким образом надлежит истолковывать существующие свидетельства, дабы окончательно определить высшую природу действительности. Возникавшие на каждом шагу понятийные противоречия, расхождения и парадоксы упор­но не поддавались никаким разрешениям². Некая несводимая иррациональность, за которой уже признавали место в человеческой душе, ныне заявила о себе даже в устройстве физического мира. К несообразности прибавилась еще и неумопостигаемость, ибо вытекающие из новых открытий физики представления не только оказывались трудными для понимания «непосвя­щенных», но и воздвигали почти непреодолимые препятствия перед челове­ческим разумением вообще: искривленное пространство, конечное и вместе с тем безграничное; четырехмерный пространственно-временной континуум взаимоисключающие свойства, характерные для одной и той же субатомной сущности; предметы, в действительности являющиеся вовсе не вещами, а процессами или способами отношений; феномены, принимающие какую-либо определенную форму лишь тогда, когда за ними начинает вестись на­блюдение; частицы, по всей вероятности воздействующие друг на друга на расстоянии без какой-либо видимой причинной связи; существование значительных флюктуации энергии в абсолютном вакууме.

Кроме того, несмотря на то, что научное постижение приближалось те­перь к концепции все менее материалистичной и механистичной, основана дилемма современности, по сути, была и ныне там: Вселенная все еще пред­ставала необъятной безликой ширью, внутри которой человек с его отличи­тельной особенностью — сознанием — по-прежнему оставался крохотной песчинкой, эфемерным и загадочным созданием, неизвестно как и зачем вызванным к жизни. Никакого убедительного ответа не было найдено и на неотвязный вопрос о том, какая онтологическая ситуация предшествовала или стояла за рождением Вселенной от «Большого взрыва». В то, что урав­нения квантовой теории описывают действительный мир, не верили даже сами ведущие физики. Научное знание было ограничено абстракциями, ма­тематическими символами, «тенями». Такое знание относилось вовсе не самому миру, а мир, как теперь все больше начинало казаться, выходил за пределы досягаемости человеческого познания.

Таким образом, интеллектуальные противоречия и неясности, порож­денные новой физикой, в каком-то смысле лишь обострили у человека то ощущение собственной относительности и отчужденности, которое со вре­мени коперниковской революции неуклонно возрастало. Современный че­ловек был вынужден усомниться в унаследованной от древних греков вере в то, что царящий в мире порядок доступен человеческому умопостижению. По словам физика П. У. Бриджмена, «быть может, устроение природы тако­во, что наши мыслительные процессы просто не отвечают ему в достаточной мере,, чтобы мы вообще могли помыслить его себе... Мир словно блекнет и ускользает от нас... Мы оказываемся лицом к лицу с чем-то поистине невы­разимым. Мы подошли к последнему пределу, до которого только можно было добраться по следам великих первопроходцев науки, и за этим преде­лом кончается вера в то, что мы живем в некоем сочувственном мире, по­стижимым нашим умом»³. Теперь и наука пришла к тому же заключению на котором остановилась философия: вполне вероятно, что действительность строится по таким принципам, которые человеческому разуму не под силу объективно распознать. Так отсутствие всякой сообразности и умопостигаемости в мире, ощущение относительности бытия слились в тревожный симп­том человеческой отчужденности в безликом космосе,— чувство, с самого начала характерное для человека современной эпохи.***

После того как теория относительности и квантовая механика камня на камне не оставили от абсолютной определенности Ньютоновой парадигмы, наука показала всю ценность Кантова скептицизма — причем с такой пози­ции, откуда сам Кант, убежденный сторонник Ньютона, никак бы этого не ожидал,— в отношении способности человеческого разума обрести опреде­ленное знание «разума-в-себе». Кант, уверенный в истинности ньютонов­ской науки, доказывал, что сами категории человеческого познания, со­звучные этой науке, абсолютны и что они одни были основой для открытий Ньютона, а также для эпистемологической определенности человека вооб­ще. Однако физика XX века просто вышибла почву из-под этой последней определенности. Основополагающие кантовские априорные формы — про­странство, время, субстанция, причинность — уже не годились для всех фе­номенов без исключения. Научное знание, после Ньютона казавшееся уни­версальным и абсолютным, теперь, после Эйнштейна, Бора и Гейзенберга следовало признать ограниченным и предварительным. Равным образом, и квантовая механика совершенно неожиданно обнаружила глубокую ценность кантовского тезиса о том, что описываемая физикой природа не есть «природа-в-себе», но всего лишь отношение человека к природе,— другими сло­вами, природа в том ее виде, какой, она принимает, давая ответы на те или иные вопросы человека.

То, что в критике Канта было лишь намечено, затемняясь к тому же ка­жущейся определенностью Ньютоновой физики, ныне стало совершенно очевидным: поскольку индукция не может привести ни к каким определен­ным общим законам, поскольку научное знание есть произведение истолковательных построений человека, которые сами относительны, изменчивы и полностью зависят от его воображения, и, наконец, поскольку сам акт на­блюдения, в каком-то смысле, порождает ту объективную действитель­ность, которую наука тщится объяснить, то научные истины не носят ни аб­солютного, ни однозначно объективного характера. Как следствие философии XVIII века и науки XX века одновременно, современное мышле­ние обрело свободу от абсолютов, но вместе с ними оно плачевным образом лишилось и всякой надежной почвы.

Такие приводящие в замешательство выводы вскоре были подкреплены новым критическим подходом к философии и истории науки, появившим­ся, прежде всего, под влиянием Карла Поппера и Томаса Куна. Поппер, отталкиваясь от идей Юма и Канта, утверждал, что наука совершенно не способна породить знание, которое было бы определенным или хотя бы ве­роятным. Человек наблюдает Вселенную словно со стороны, строя расцве­ченные фантазией догадки о ее устройстве и движении. Он просто не может подступиться к миру, не запасшись такими смелыми догадками, ибо каждый из наблюдаемых факторов уже предполагает некий толковательный фокус. В науке эти догадки должны подвергаться постоянным и систематическим про­веркам; однако, сколько бы таких проверок ни было успешно пройдено, любую теорию должно рассматривать всего лишь как догадку, получившую некоторое подтверждение. В любую минуту какая-нибудь очередная провер­ка может выявить ее ложность. От подобной опасности не защищена ни одна научная истина. Относительны даже основные факты, так как всегда суще­ствует потенциальная возможность их коренного перетолкования в новом контексте. Человек далек от знания подлинной сущности вещей. Насколько безбрежно множество мировых явлений, настолько безбрежно и человечес­кое неведение. Самое мудрое для человека — учиться на собственных неиз­бежных ошибках.

Но если Поппер отстаивал рациональность науки, одобрительно выска­зываясь о ее основополагающей тенденции проводить строгое апробирование теорий, о ее отважной беспристрастности в поисках истины, то куновский анализ истории науки стремился сжечь даже этот последний корабль. Кун соглашался с тем, что всякому научному знанию требуются толковательные структуры, основанные на фундаментальных парадигмах, или понятийных моделях, которые позволяют обособлять данные, разрабатывать теории и ре­шать проблемы. Однако, приводя множество примеров из истории науки, он указывал на то, что методы, в действительности применяемые на прак­тике учеными, очень редко отвечали попперовскому идеалу самокритики, осуществляемому путем систематических проверок, испытывающих истин­ность существующих теорий. Вместо этого наука чаще всего искала под­тверждений господствующей парадигме — собирала факты в свете данной теории, проводила опыты на ее основе, расширяла сферу ее применения, направляла ее дальнейшее развитие, пыталась прояснить еще не разрешен­ные задачи. Наука — как правило, далекая от того, чтобы подвергать посто­янным испытаниям саму парадигму,— всячески уходила от противоречий, до бесконечности перетасовывая и перетолковывая разноречивые факты или вовсе не желая считаться с такими упрямыми данными, чтобы, не дай Бог, , не развалилась уже имеющаяся парадигма. Сама природа принятой научной .практики делает главенствующую парадигму как бы самоцельной, хотя уче­ные едва ли признались бы в этом самим себе. Эта парадигма служит своего рода линзой, сквозь которую пропускается на свет каждое наблюдение, ока­зываясь в силу всеобщего соглашения единовластным оплотом науки. Благо­даря учителям и учебникам педагогическая практика держится за унаследо­ванную парадигму и спешит засвидетельствовать ее достоверность, стремясь породить в умах твердость убеждений и теоретическую строгость, заставляю­щие вспомнить о богословской системе образования.

Далее Кун доказывал: когда постепенное накопление противоречащих па­радигме данных выливается в ее кризис и наука склоняется в конце концов в пользу какого-нибудь нового творческого синтеза, то ход такого переворота далек от рациональности. Он во многом зависит не только от беспристраст­ных проверок и доказательств, но и от установившихся обычаев научного со­общества, от эстетических, психологических и социологических факторов, от корневых метафор своей эпохи и напрашивающихся аналогий, от непред­сказуемых скачков воображения и от «гештальт-изменений», даже от того, что ученые-консерваторы когда-то стареют и умирают. Ибо в действитель­ности очень редко соперничающие парадигмы подлинно равноправны: они основаны выборочно на различных способах истолкования и, следователь­но, на различных наборах данных. Каждая парадигма творила свой «гештальт»*, причем настолько объемлющий, что ученые, трудившиеся в рамках разных парадигм, казалось, жили в разных мирах. Не существует никакого общего мерила — такого, как умение разрешать проблемы, или теоретичес­кая согласованность, или сопротивление фальсификациям,— которое все ученые избирали бы в качестве единого эталона для сравнений. То, что яв­ляется серьезной проблемой для одной группы ученых, не представляет большого интереса для другой. Поэтому история науки — это не история ли­нейного рационального прогресса, движущегося в сторону все более точного и полного знания некой объективной истины, а скорее история коренных сдвигов научного видения, в которых решающая роль принадлежит множе­ству нерациональных и неэмпирических факторов. И если Поппер попытал­ся несколько умерить скептицизм Юма, доказывая, что в выборе гипотез, прошедших наиболее суровую проверку, ясно прослеживается рационализм, то анализ Куна вновь восстановил этот скептицизм в своих правах⁴.

^* Gestalt (нем.) — форма, вид, образ.

Когда появилась подобная критика в адрес философии и истории, про­изошел переворот в физике, в интеллектуальных кругах распространился новый, более осмотрительный взгляд на науку, устремленный прежде всего на ее опытные показания. Благодаря своим достижениям, наука по-прежне­му сохраняла неоспоримое могущество и действенность, однако отныне на­учное знание нередко рассматривалось как, в некоторых отношениях, весь­ма относительное. Научное знание всегда относительно, будучи зависимым от наблюдателя, от материальной среды, от научной парадигмы, которой придерживается исследователь, от его собственных теоретических представ­лений, от господствующих в его культуре верований, от его социального ок­ружения и психологических предпочтений в отношении объекта и процесса наблюдения. Главнейшие принципы науки в любой момент могут быть оп­рокинуты мощью новых данных. Кроме того, к концу XX века и в других на­уках условно принятые парадигматические структуры — в том числе дарви­новская теория эволюции — начали испытывать растущее давление противоречащих им данных и альтернативных теорий. В первую очередь, стал разрушаться сам фундамент на котором держалось здание картезианско-ньютоновского мировоззрения,— тот заложенный в его основание принцип определенности, что на протяжении веков оставался признанным образцом и мерилом человеческого знания и до сих пор не ослабил своего воздействия на культурное сознание. А новый, постньютоновский порядок, недоступ­ный человеческой интуиции и лишенный внутренней сообразности, едва ли вообще можно было назвать порядком.

***

При всем этом, познавательный статус науки еще долго сохранял непре­ложное господство над современным мышлением. Пусть научная истина признана эзотерической и лишь предварительной — зато эту истину можно было проверить, ее непрерывно совершенствовали и со все большей точнос­тью формулировали. Принесенные ею плоды, на практике принявшие форму технического прогресса — в промышленности, сельском хозяйстве, медицине, энергопроизводстве, в связи и транспорте, — явили ощутимое до­казательство, что наука не впустую твердит о своей пользе и действительно приносит обществу ценные знания. Парадокс же заключался в том, что именно этому ощутимому свидетельству суждено было оказаться решающим для совсем противоположного развития; ибо именно с того момента, когда невозможно стало долее расценивать практические следствия научного знания как всецело положительные, современному мышлению волей-неволей пришлось пересмотреть свою прежнюю безоговорочную веру в науку.

Еще в XIX веке Эмерсон предупреждал, что технические достижения не обязательно приносят пользу человеку: «Вещи оседлали человечество и гонят его вперед». На исходе века, когда появились такие чудеса техники, как автомобиль и стало широко использоваться электричество, некоторые люди вдруг осознали: подобные достижения предвещают, что вскоре человеческие ценности будут зловещим образом перевернуты. К середине XX века «див­ный новый мир» современной науки стал со всех сторон подвергаться крити­ческим нападкам: техника умаляет и дегуманизирует человека, окружая его сплошь искусственными предметами и приспособлениями; отнимает его у живой природы, ввергая в безобразно унифицированный мир, где цель по­глощают средства, где промышленное производство превратило человека в придаток машины, где решение всех проблем виделось в дальнейших техни­ческих достижениях, а не в жизненном, человеческом их разрешении. Не­прекращающаяся гонка технического прогресса, требующая все новых сил и все новых энергетических ресурсов, выбивает человека из колеи, разрывая природную связь с Землей. Человеческая индивидуальность на глазах выцве­тает, стирается, а затем и вовсе перестает замечаться из-за засилья массово­го производства, средств массовой информации, унылой, наводящей тоску урбанизации. Рушатся традиционные устои и ценности. Под воздействием хлынувших нескончаемым потоком технических новшеств современная жизнь беспрестанно меняется — с неслыханной, сногсшибательной быстро­той. Окружающую среду заполнили чрезмерные скорости и непрекращаю­щийся шум, суматоха и неразбериха, всеобщий хаос и гигантомания. Тот мир, в котором живет человек, все более становится похож на безликий кос­мос, известный его науке. Анонимность, опустошенность и материализм, охватившие современную жизнь, практически обрекли на неудачу любые по­пытки человека вернуть себе былую человечность в среде, всецело опреде­ляемой диктатом техники. Перед многими чрезвычайно серьезно встали во­просы о человеческой свободе и способности человечества сохранить власть над порождением собственного ума, творением собственных рук.

Однако к такой гуманистической критике вскоре присоединились более тревожные конкретные факты неблагоприятных последствий научных дости­жений. Опасное загрязнение воды, воздуха и почвы планеты, вредоносное воздействие на животную и растительную жизнь, вымирание бесчисленных видов, исчезновение лесов на земном шаре, эрозия верхних слоев почвы, истощение запасов грунтовых вод, избыточное накопление токсичных отхо­дов, очевидное возрастание парникового эффекта, разрушение озонового слоя в атмосфере, коренные нарушения в экосистеме всей планеты — все эти серьезные проблемы, вставшие перед человечеством, заявляли о себе все громче и настойчивее. Даже с точки зрения непродолжительной человечес­кой жизни, истощение невозместимых природных богатств стало крайне тре­вожным явлением. Зависимость от иностранных поставок жизненно важного сырья привнесло новую ноту ненадежности в политическую и хозяйственную жизнь во всем мире. На общественную жизнь так и сыпались все новые не­счастья и напасти, прямо или косвенно связанные с наступлением научной цивилизации,— чрезмерное разрастание и перенаселенность городов, ото­рванность людей от культурных и социальных корней, механический труд до полного онемения, производственные травмы, наносящие непоправимый ущерб, воздушные и автомобильные катастрофы, рак и сердечная недоста­точность, алкоголизм и наркомания, отупляющее разум и обедняющее куль­туру телевидение, возрастание преступности, насилия и психопатологии. Парадоксальным образом, даже самые безусловные успехи науки повлекли за собой новые неотложные проблемы: так, например, когда медицина до­стигла значительных успехов в борьбе с болезнями, что привело к снижению смертности, и одновременно усовершенствовались технологии пищевой про­мышленности и транспортной связи, в свою очередь усилилась угроза пере­населения планеты. В иных случаях научный прогресс ставил перед челове­чеством фаустовские дилеммы, как, скажем, вопрос о применении в отдаленном будущем генной инженерии. Говоря шире, весь комплекс пере­менных величин, вырвавшихся из-под контроля науки,— будь то в окружаю­щей среде мирового или местного масштаба, в социальных системах или же в человеческом организме — привел к тому, что техническое манипулирова­ние этими переменными стало непредсказуемым и нередко губительным.

Все эти достижения очень скоро привели к зловещей и преждевременной развязке: заговор естествознания и политики произвел на свет атомную бомбу. Трагическая ирония была в том, что эйнштейновское открытие рав­ноценности массы и энергии, согласно которому частица материи может быть превращена в огромное количество энергии,— открытие убежденного пацифиста, отразившее невиданный взлет блестящего человеческого интел­лекта и творческой мощи,— ускорило осуществление первого в истории за­мысла самоистребления человечества. После того как первые атомные бомбы были сброшены на мирных жителей Хиросимы и Нагасаки, с верой в прису­щую науке нравственную беспристрастность— не говоря уже о ее безгранич­ных способностях к благотворному прогрессу — было покончено. В период «холодной войны» и политического противостояния, затяжного и напряжен­ного,— запасы ядерного оружия небывалой разрушительной силы неумолимо увеличивались, так что их с избытком хватило бы на то, чтобы уничтожить всю планету. Цивилизация оказалась в опасности из-за собственного науч­ного гения. Та самая наука, что деятельно боролась за выживание человече­ства, снимая с него бремя тягот и избавляя от рискованных случайностей, теперь представляла для человеческого выживания страшнейшую угрозу.

Непрерывные триумфы науки, знаменовавшие ее движение вперед, ныне омрачились осознанием ее нравственной ограниченности, ее опаснос­ти и ее виновности. Современное научное мышление оказалось осажденным с разных сторон одновременно: эпистемологической критикой, собственны­ми теоретическими затруднениями, возникавшими во все новых областях, все более явной необходимостью восстановить разорванную связь человека с природой и, самое главное, собственными опасными последствиями и тес­ной вовлеченностью в кризис, охвативший всю планету. Неразрывная связь научных исследований с политическими, военными и корпоративными структурами очерняла традиционный облик науки, некогда блиставший чис­тотой и бескорыстием. Теперь многие проклинали само понятие «чистой науки» как полнейший обман. Вера в то, что только научное мышление об­ладает доступом к мировой истине, что оно способно фиксировать природу подобно совершенному зеркалу, отражающему некую внеисторическую, вселенскую объективную реальность,— расценивалась теперь не просто как эпистемологическая наивность: многие были убеждены, что — сознательно или бессознательно — наука идет на поводу у определенной политической и экономической злобы дня, нередко отдавая свои обширные возможности и интеллектуальную мощь на откуп программам, направленным на достижение социального и экономического господства. Ожесточенная эксплуатация при­родной среды, гонка ядерного вооружения, угроза всемирной катастрофы — все это было вменено в вину науке и самому человеческому разуму, по-види­мому, давно уже порабощенному саморазрушительными иррациональными инстинктами.

Если все научные гипотезы надлежит подвергать строгой и беспристраст­ной проверке, то в таком случае само «научное мировоззрение» — эта гос­подствующая метагипотеза современной эпохи — получило явные доказа­тельства своей ложности в тех посеянных им вредоносных и губительных последствиях, которые оно пожинало теперь в эмпирическом мире. Науч­ные искания, на ранних стадиях представлявшие предмет культурного инте­реса — философского, религиозного, общественного, психологического,— ныне обернулись взрывоопасной ситуацией, имеющей отношение скорее к биологии. Оптимистическая вера в то, что все мировые дилеммы будут раз­решены с помощью научного прогресса и социальных манипуляций — давно пошла прахом. Запад вновь терял свою веру — на сей раз не в религию, а в науку и свободный человеческий разум.

Науку по-прежнему ценили, ее по-прежнему во многих отношениях чтили. Однако она безвозвратно утратила свой прежний незапятнанный образ освободительницы человечества. Оставила она наконец и прежние самоуверенные заявления о практически абсолютной непогрешимости своего знания. Поскольку ее порождения перестали быть исключительно благотвор­ными, поскольку ее редукционистское толкование природной среды явно хромало, поскольку ее уязвимость перед политическими и экономическими интересами не оставалась больше тайной,— к научному знанию было трудно относиться с прежним безоговорочным доверием. Все эти взаимосвязанные факторы способствовали популярности юмовского радикального эпистемо­логического скептицизма, отчасти смешанного с кантовскими представле­ниями об априорных познавательных структурах. После того как современ­ная философия подверглась резкой эпистемологической критике, свое важнейшее оправдание ценность разума обрела, пожалуй, только в эмпири­ческой поддержке со стороны науки. В прежние времена философские рас­суждения сами по себе были, по существу, лишь отвлеченными упражне­ниями, не способными оказать решающее воздействие на науку или культуру в целом, и такое положение сохранялось бы дальше, если бы научные поис­ки продолжали оставаться однозначно позитивными в своем практическом применении и познавательном продвижении. Но поскольку конкретные плоды, принесенные наукой, оказались столь сомнительными, то теперь пошатнулось и дрогнуло последнее оправдание разума.

Многие вдумчивые наблюдатели — вовсе не обязательно философы по роду своих занятий — были вынуждены заново пересмотреть статус челове­ческого знания. Человек волен думать, будто ему доступно знание вещей — научное или какое-то иное,— однако совершенно ясно, что в том нет ника­кого ручательства: он не обладает априорным рациональным доступом ко все­общим истинам; эмпирические данные всегда несут на себе отпечаток какой-либо теории и относительны применительно к наблюдателю; а прежде устойчивое научное мировоззрение теперь, как никогда, находится под зна­ком вопроса, ибо его понятийная система очевидным образом порождала и обостряла проблемы, которыми мучилось человечество во всем мире. Науч­ное знание обладает огромной действенностью, однако сами результаты этой действенности наводят на мысль, что в большинстве случаев знание, увиден­ное с ограниченной точки зрения, может обернуться серьезной опасностью.