Бывший министр, господин из дома на Шестой линии (Гэндзи), 41—47 лет 9 страница

Взяв принцессу на руки, Уэмон-но ками выходит из опочивальни. «Что он еще задумал?» – в страхе думает она. Раздвинув стоявшую в углу ширму и загородив ею принцессу, Уэмон-но ками открывает дверь. Дверь же южной галереи, через которую он вошел вчера, так и осталась открытой. Еще совсем темно, но, страстно желая увидеть лицо принцессы, он приподнимает решетку.

– Ваша холодность сводит меня с ума. Одно ваше слово, и я нашел бы в себе силу обрести присутствие духа. Неужели вы не пожалеете меня? – умоляет он.

Принцесса пытается ответить, но, скованная ужасом, только дрожит всем телом, словно малое дитя. Между тем становится совсем светло.

– Вероятно, мне следовало бы рассказать вам об одном удивительном сне, невольно запавшем мне в душу, – говорит раздосадованный Уэмон-но ками. – Но раз мое присутствие так неприятно вам… Кто знает, может быть, скоро вы и сами догадаетесь, что я имею в виду. – С этими словами он поспешно выходит.

Ах, даже осенью небо не бывает таким печальным, каким оно было в тот предрассветный час!

 

– Где же теперь,

В каком небе блуждать придется?

В предутренний час

Упала – откуда, не знаю —

Роса на мои рукава… (308, 309) —

 

сетует он, показывая на рукав своего нижнего платья.

Принцесса же, увидав, что он наконец уходит, вздыхает с облегчением и еле слышно отвечает:

 

– В предутренней мгле

Затеряется, может быть, след

Горестной жизни.

Сном мимолетным окажется

Все, что случилось со мной…

 

Уэмон-но ками почти вышел, когда раздался ее нежный, едва ли не детский голосок, и ему показалось, что душа его в самом деле покинула тело (310).

Никакого желания встречаться со Второй принцессой у Уэмон-но ками не было, поэтому, стараясь никому не попадаться на глаза, он поехал к Вышедшему в отставку министру. Приехав же, лег, но долго не мог сомкнуть глаз. «Неужели тот сон окажется вещим? – думал он, с нежностью вспоминая увиденную во сне кошку. – Какое тяжкое преступление я совершил! Как же мне жить теперь?» Изнемогая от стыда и страха, Уэмон-но ками почти не выходил из дома.

Последствия его непростительной дерзости могли быть ужасны – не только для принцессы, но и для него самого. Мучимый раскаянием, он не решался искать утешения в доме на Шестой линии.

Даже если бы Уэмон-но ками соблазнил супругу самого Государя и, ,осле того как слухи об этом распространились по миру, расстался бы с жизнью, не снеся страданий, и тогда ему не было бы тяжелее. Пусть его вина не так уж и велика, одна мысль об укоризненном взгляде Гэндзи повергала его в отчаяние.

Под благородной, изящной наружностью часто скрываются низменные желания. Самые знатные дамы могут быть в душе своей любострастны, и достаточно решительный мужчина без труда сумеет добиться их благосклонности. Принцесса же была слишком неопытна и робка. Ей казалось, что всем уже известно о случившемся, она избегала дневного света и целыми днями сидела в опочивальне, сокрушаясь о злополучной своей судьбе.

Слух о том, что принцесса как будто нездорова, дошел до Гэндзи. Имея и без того довольно оснований для беспокойства, он встревожился и поспешил в дом на Шестой линии.

Принцесса не испытывала никакого определенного недомогания, но была крайне чем-то подавлена, сторонилась Гэндзи и не решалась встречаться с ним взглядом. Полагая, что она просто обижена – ведь он не навещал ее так долго, – Гэндзи стал рассказывать ей о состоянии госпожи Весенних покоев.

– Боюсь, что жить ей осталось совсем немного. Мне не хотелось бы огорчать ее своей невнимательностью. Она была ребенком, когда появилась в моем доме, и я не в силах ее оставить. Все эти луны я забывал обо всем, ухаживая за ней. Но пройдет время, и вы поймете…

Видя, что он пребывает в полном неведении, принцесса еще больше страдала и, мучимая сознанием своей вины, тихо плакала украдкой.

А уж об Уэмон-но ками и говорить нечего. Ему никогда не бывало так тяжело. Тоска не отпускала его ни днем, ни ночью. Шли дни, а он был все так же безутешен.

В день праздника Камо друзья, радостно возбужденные предстоящими развлечениями, приходили к нему один за другим и звали его с собой, но он сказался больным и до вечера просидел в опочивальне, отдавшись глубочайшей задумчивости.

Заметив мальву в руке девочки-служанки, Уэмон-но ками подумал:

 

«В час недобрый, увы,

Сорван моей рукою

Встречи цветок,

Ведь не всем разрешают боги

Прическу им украшать».

 

Впрочем, и эта мысль не принесла ему облегчения, скорее напротив.

Издалека доносился грохот спешащих на праздник карет. Прислушиваясь к нему как к чему-то совершенно постороннему, Уэмон-но ками в тоскливом бездействии провел этот день, показавшийся ему бесконечным. Но винить было некого.

Дурное настроение супруга не укрылось от взора Второй принцессы. Не зная, что послужило тому причиной, она обижалась, сердилась и в конце концов тоже погрузилась в уныние. Все прислуживающие ей дамы отправились на праздник, в доме было тихо и безлюдно. Принцесса печально перебирала струны кото «со», движения ее были благородны и изящны, но, отдавая должное ее красоте, Уэмон-но ками не переставал сетовать на судьбу, связавшую его не с той, к которой стремились его думы. Разумеется, они были сестрами, и все же…

 

«Кассия, мальва —

Всегда имена их рядом.

Но отчего

Мне пришлось украсить прическу

Этим опавшим листком?»—

 

небрежно написал он. Право, лучше было бы воздержаться от столь неучтивых намеков.

Гэндзи так редко бывал у принцессы, что уехать сразу же казалось ему неудобным, и хотя он изнемогал от тревоги… Но вот пришел гонец с известием, что у госпожи Весенних покоев прервалось дыхание, и Гэндзи, забыв обо всем, в отчаянии бросился на Вторую линию. О, какой мрак царил в его душе! Возле дома на Второй линии до самой Большой дороги толпились и шумели люди. Из дома доносились рыдания и стоны, позволяющие предположить самое худшее. Не помня себя от горя, Гэндзи вошел в покои госпожи.

– Последние дни она чувствовала себя лучше – и вдруг совершенно неожиданно… – рыдали дамы. – О госпожа, возьмите и нас с собою! – тщетно взывали они, теряя рассудок.

Алтари для оградительных служб были уже разбиты, и монахи один за другим уходили, стеная. В покоях остались лишь те, кому было положено там находиться. «Значит, это и в самом деле конец», – понял Гэндзи. Горе его было беспредельно.

– Все же не исключено, что это лишь козни злых духов. Не следует раньше времени предаваться отчаянию. – Успокоив дам, Гэндзи позаботился о том, чтобы были даны новые, еще неслыханные обеты, и послал за самыми известными заклинателями:

– Даже если исчерпала она отмеренный ей жизненный срок, разве не может он продлиться? Ведь существует обет великого Фудо[63], задержите же ее хотя б на полгода!

И, окутанные черным дымом, словно от их голов поднимавшимся, заклинатели принялись за дело.

– О, взгляните на меня еще хоть раз! – взывал к госпоже Гэндзи. – Я никогда не прощу себе, что не был рядом с вами в последний миг!

Казалось, что и он вот-вот расстанется с этим миром. Нетрудно себе представить, в каком отчаянии были дамы! Но вот – уж не потому ли, что стенания Гэндзи дошли до самого Будды, – злой дух, упорно не покидавший тела больной в течение долгих лун, перешел наконец на маленькую девочку-посредника и разразился стонами и проклятиями, а к госпоже вернулась жизнь.

Гэндзи возрадовался, но одновременно содрогнулся от ужаса. Усмиренный молитвами дух заговорил, и вот что он сказал:

– Уходите, все уходите, оставьте меня с господином. О да, я хотела отомстить вам за все обиды, за все испытания, выпавшие мне на долю. Но, увидев, сколь велико ваше горе, поняв, что оно может стоить вам жизни, я сжалилась над вами и обнаружила себя. Так, я приняла иное обличье, но прежние чувства и теперь живы в моем сердце, они-то и привели меня сюда. И хотя я решила, что никогда не откроюсь вам… – Тут девочка зарыдала, и волосы упали ей на лицо.

Вглядевшись, Гэндзи узнал духа, уже являвшегося ему однажды, и снова содрогнулся от ужаса и отвращения. Стараясь предупредить новый взрыв ярости, он схватил девочку за руку:

– Но могу ли я верить? Я знаю, что иногда лисы и прочие злые твари в безумии своем порочат память ушедших. Откройте свое настоящее имя! Или напомните о чем-то, что известно мне одному. Тогда я поверю вам.

И дух ответил, рыдая:

 

– Давно уже я

В ином пребываю обличье.

Ты же ничуть

Не изменился, все так же

Смотришь, не узнавая…

 

О, как тяжко…

Дух рыдал, извергая проклятия, и все же – нельзя было не узнать… Гэндзи в ужасе отшатнулся. «Я не должен разрешать ей говорить», – подумал он.

– Оттуда, с небес, я видела, сколь много сделали вы для моей дочери, и признательность моя безгранична. Но разошлись теперь наши дороги, и даже судьба дочери больше не волнует меня. Единственное, что осталось от меня в мире, – это мои обиды. Я хорошо помню, как вы пренебрегали мной, когда я была жива, как отдалились от меня… Но труднее всего смириться с тем, что теперь, когда меня нет уже в этом мире, вы, беседуя с возлюбленной супругой своей, говорите обо мне как о дурной, недоброй женщине. А я-то надеялась, что вы простили меня и не позволяете другим порочить мое имя… Потому-то я и приняла это ужасное обличье и столь упорно преследовала вашу супругу. В моей душе нет ненависти к ней лично, но вы находитесь под надежной защитой высших сил, и к вам я не сумела приблизиться. О, вы были так далеко, что до меня долетали лишь еле внятные звуки вашего голоса. Умоляю, облегчите мои страдания. Все эти обряды, чтение сутр лишь усугубляют мои душевные муки. Мое тело объято пламенем, и я не слышу священных слов. О, как мне горько! Прошу вас, расскажите обо мне Государыне. Пусть не допускает в сердце свое ревности и злобы. Скажите, чтобы добродетельными поступками постаралась она облегчить бремя, отяготившее ее душу за годы, проведенные в Исэ. Ах, когда б вы знали, какое мучительное раскаяние терзает меня!

Она готова была продолжать, но Гэндзи показалось нелепым беседовать с духом, и он распорядился, чтобы девочку заперли, а госпожу потихоньку перенесли в другие покои.

Тем временем слух о кончине госпожи Мурасаки разнесся по миру, и у дома на Второй линии стали появляться гонцы с соболезнованиями. Право, не к добру…

В тот день весь двор отправился смотреть на возвращающуюся из Камо праздничную процессию, и многие узнали о происшедшем лишь на обратном пути.

– Какое несчастье! – сокрушались одни. – Кому же и жить, как не ей? Судьба всегда была к ней столь благосклонна, неужели в самом деле угас этот чудный свет? Наверное, поэтому и небо так потемнело – вот-вот польет дождь.

– Столь совершенные особы редко задерживаются надолго в этом мире, – возражали другие.

– Так, что «могло быть милее нам»? (311). Право, сказано словно о ней…

– Увы, слишком долгое благоденствие ей подобных кое для кого оборачивается порой жестокими муками.

– Уж теперь-то Третья принцесса займет в доме положение, приличное ее званию.

– Да, до сих пор она была лишена этого, бедняжка.

Среди возвращавшихся был и Уэмон-но ками, который, с трудом пережив вчерашний день, на сей раз все-таки поехал на праздник и взял с собой младших братьев своих – Садайбэна и Тосайсё. Он услыхал, о чем переговариваются люди, и сердце его тоскливо сжалось.

– «Да и что в нашем зыбком мире…» (312) – пробормотал Уэмон-но ками словно про себя и велел ехать на Вторую линию.

«А что, если слухи неверны? – подумал он. – Тогда соболезнования окажутся неуместными». Он сделал вид, что не имел иного намерения, кроме как по обыкновению своему справиться о здоровье госпожи. Но, увидев толпы рыдающих людей, понял: услышанное было правдой.

Приехал принц Сикибукё и, ничего перед собой не замечая, прошел во внутренние покои. До того ли ему было, чтобы передавать Гэндзи чьи-то соболезнования?

К Уэмон-но ками, поспешно вытирая слезы, вышел Удайсё.

– Что же произошло? – спрашивает Уэмон-но ками. – Люди говорят недоброе, но поверить в это невозможно. Удрученные долгой болезнью госпожи, мы пришли справиться о ее самочувствии.

– Состояние госпожи давно уже внушало опасения, – отвечает Удайсё. – И вот сегодня на рассвете прервалось ее дыхание. Говорят, всему виной злые духи. Я слышал, будто жизнь вернулась к ней, и многие уповают на лучшее. Однако надежда слишком слаба. О, как это тяжело!

Судя по всему, он много плакал, глаза его покраснели и опухли от слез. Потому ли, что Уэмон-но ками и сам в те дни пребывал в несколько необычном состоянии духа, или по какой другой причине, но только ему показалось странным, что Удайсё так печалится из-за своей мачехи, которую почти не знал.

Многие приходили справиться о здоровье госпожи, и Гэндзи сказал:

– Передайте всем, что состояние больной давно уже было тяжелым, сегодня же нам показалось, что дыхание ее прервалось, и дамы, придя в отчаяние, подняли весь этот шум. Сам я до сих пор не могу успокоиться, мысли мои расстроены, и свою благодарность за участие я выражу как-нибудь в другой раз. Надеюсь, меня извинят.

Уэмон-но ками, подавленный сознанием своей вины, вряд ли пришел бы в дом Гэндзи, когда б не стечение столь горестных обстоятельств. Он казался смущенным, в движениях его ощущались неловкость и принужденность, а ведь будь он чист душою…

Даже после того как жизнь вернулась к госпоже, Гэндзи долго не мог унять мучительного беспокойства и заказывал все новые и новые молебны. Миясудокоро и живая была ему неприятна, а уж в этом неожиданном, страшном обличье тем более. При одной мысли о ней он содрогался от ужаса. Даже заботы о Государыне-супруге не доставляли ему теперь отрады, и в конце концов, придя к выводу, что все женщины по природе своей греховны[64], Гэндзи проникся величайшим отвращением к миру. В том, что это была именно миясудокоро, он не сомневался, ибо кто, кроме нее, мог подслушать слова, произнесенные им однажды, когда они беседовали с госпожой наедине? Как тяжело было у него на душе! Госпожа упорствовала в своем желании стать монахиней, и, рассудив, что это и в самом деле может оказать на нее благотворное действие, Гэндзи разрешил ей подстричь волосы на темени и принять первые пять обетов[65].

Сколько мудрых и трогательных слов было сказано монахом-наставником, когда говорил он о благодати, осеняющей принявшего обет!

Забыв о приличиях, Гэндзи ни на шаг не отходил от госпожи. Плача и отирая слезы, он вместе с ней возносил молитвы Будде. Увы, в столь горестных обстоятельствах даже самому мудрому человеку трудно сохранить самообладание. И днем и ночью Гэндзи помышлял лишь о том, как спасти госпожу, как удержать ее в этом мире. Ничто другое не занимало его, он совершенно упал духом, лицо его побледнело и осунулось. В темные, дождливые дни Пятой луны больной стало немного лучше, хотя по-прежнему ее мучили боли и говорить о выздоровлении было рано.

Желая облегчить страдания ушедшей миясудокоро, Гэндзи распорядился, чтобы в покоях госпожи ежедневно читали одну из частей сутры Лотоса и свершали самые действенные обряды. Отобрав монахов, известных особенно звучными голосами, он повелел им постоянно читать сутру у изголовья больной. Ибо дух время от времени обнаруживал свое присутствие, испуская жалобные стоны, и окончательно не покидал ее тела.

Наступила жара, госпожу мучили приступы удушья, она все больше слабела, и Гэндзи был в отчаянии.

Чувствуя, что вот-вот расстанется с этим миром, госпожа с болью смотрела на супруга. «Я не так уж дорожу жизнью, – думала она. – Его же страдания и теперь велики, а когда я уйду совсем…»

И вот, потому ли, что она принудила себя выпить целебного отвара, или по какой другой причине, но только к началу Шестой луны здоровье госпожи заметно укрепилось и она могла даже приподнимать голову.

Гэндзи никогда еще не находил ее такой прекрасной, но увы, в этом тоже виделся ему дурной знак, и он не решался ее оставить даже на короткое время.

Принцесса же после того злополучного дня испытывала постоянное недомогание, и, хотя ничего угрожающего в ее состоянии не было, она начиная с прошлой луны почти ничего не ела, очень побледнела и осунулась.

Уэмон-но ками, которому далеко не всегда удавалось справиться с обуревавшей его страстью, время от времени навещал ее, но их мимолетные, словно сон, встречи лишь усугубляли смятение, царившее в ее душе.

Принцесса благоговела перед Гэндзи, в ее глазах ему не было равных. А Уэмон-но ками… Несомненно, любая другая женщина сумела бы членить по достоинству благородство его манер, тонкую прелесть лица, но принцесса, с детства привыкшая видеть рядом несравненного Гэндзи, не испытывала к Уэмон-но ками ничего, кроме неприязни, и можно только сетовать на судьбу, которая заставила ее так страдать из-за этого человека.

Заметив, в каком она состоянии, кормилица и прочие дамы не преминули попенять Гэндзи: «В такое время господину следовало бы навещать супругу почаще». Услыхав, что принцесса нездорова, Гэндзи решил наведаться в дом на Шестой линии.

Госпожа, изнемогавшая от жары, вымыла волосы, и это немного освежило ее. Она лежала, раскинув мокрые пряди вокруг себя. Сохли они медленно, но не сбивались, не путались, а струились красивыми волнами. Побледневшее и осунувшееся лицо ее было прекрасно, оно поражало какой-то особенной голубоватой белизной, прозрачная кожа словно светилась изнутри. Легкая и хрупкая, как пустая куколка бабочки, госпожа была необыкновенно хороша.

В доме на Второй линии долгое время никто не жил, и он успел прийти в запустение, зато теперь там было тесно и шумно. В последние дни, когда здоровье госпожи поправилось, она часто любовалась приведенным в порядок садом, светлыми ручьями, один вид которых веселил душу, и умиленно думала о том, что не зря задержалась в этом мире.

От покрытого цветущими лотосами пруда веяло прохладой, на прекрасных зеленых листьях словно драгоценные камни сверкала роса.

– Взгляните! – говорит Гэндзи. – Словно только им ведомо, что такое прохлада.

И, чуть приподнявшись, госпожа смотрит на пруд. А ведь совсем недавно трудно было даже предположить…

– Уж не сон ли, думаю я, на вас глядя, – говорит Гэндзи, и на глазах его появляются слезы. – Сколько раз мне казалось, что и моя жизнь вот-вот оборвется…

 

– Капли росы

Сверкают на листьях лотоса.

Увижу ли я,

Как исчезнут они? Моя жизнь

Продлится ль хотя бы настолько?—

 

говорит растроганная до слез госпожа.

 

– Поклянемся друг другу,

Что не только в нынешнем мире,

Но и в мире грядущем

Будем мы неразлучны с тобою,

Как на лотосе эти росинки, —

 

отвечает Гэндзи.

Уходить ему не хотелось, но прошло уже несколько дней с тех пор, как его известили о нездоровье принцессы, а он, целиком поглощенный заботами о другой, до сих пор не удосужился ее навестить. Вправе ли он пренебрегать чувствами ее отца и брата? К тому же теперь, когда свет блеснул наконец меж туч, ничто не мешало ему ненадолго отлучиться. И Гэндзи отправился в дом на Шестой линии…

Принцесса, терзаемая сознанием собственной вины, боялась смотреть Гэндзи в глаза и, с трудом скрывая смущение, не отвечала на его вопросы. Решив, что она обижена, хотя старается этого не показывать, Гэндзи принялся утешать ее. Призвав к себе даму постарше, он осведомился о самочувствии принцессы.

– Госпожа, судя по всему, в необычном состоянии, – объясняет дама. Гэндзи поражен:

– Невероятно! Ведь так давно уже…

«Сколь прихотлива судьба, – думает он. – Женщины, которые постоянно находятся при мне, и те…»

Не спрашивая ничего у самой принцессы, он с жалостью и умилением смотрит на ее осунувшееся лицо.

Гэндзи провел в доме на Шестой линии дня два или три: после столь долгого отсутствия уезжать раньше было неудобно. Однако тревога за госпожу ни на миг не оставляла его, и он то и дело писал к ней.

– Только что расстались, а уже так много слов скопилось в его душе. Да, не повезло нашей госпоже! – ворчали дамы, не ведая о том, что принцесса и сама небезгрешна.

Между тем Кодзидзю места себе не находила от беспокойства. Услыхав о том, что в дом на Шестой линии приехал Гэндзи, Уэмон-но ками, совершенно потеряв голову, написал принцессе длинное, полное упреков письмо. Улучив миг, когда Гэндзи ненадолго вышел во флигель и покои опустели, Кодзидзю тихонько показала его принцессе.

– Ах, это невыносимо! Я не желаю даже смотреть на него. Мне сразу делается хуже.

И, отвернувшись, принцесса легла.

– Все же взгляните хотя бы на эту приписку. Удивительно трогательно написано, – настаивала Кодзидзю, разворачивая письмо, но тут послышались чьи-то шаги и, поспешно загородив госпожу занавесом, она вышла. Немудрено вообразить, в каком смятении была принцесса!

Вошел Гэндзи, и, не успев как следует спрятать письмо, она сунула его под сиденье. Гэндзи же пришел попрощаться, ибо вечером собирался вернуться в дом на Второй линии.

– Вам как будто лучше, – говорит он. – А состояние госпожи по-прежнему вызывает опасения, и я не хотел бы огорчать ее своим невниманием. Верьте мне и старайтесь не придавать значения наветам злых людей. Скоро вы и сами поймете.

Разумеется, от Гэндзи не могла укрыться какая-то странная принужденность, проглядывавшая в облике принцессы. Обычно она чувствовала себя с ним совершенно свободно и, по-детски шаловливая, охотно отвечала на шутки. Сегодня же ее словно подменили: она дичилась, избегала его взгляда…

Впрочем, скорее всего она была просто обижена.

Пока они лежали в дневных покоях и беседовали, спустились сумерки. Задремавшего было Гэндзи разбудило звонкое стрекотание цикад.

– Что ж, пока различимы дороги… (313) – говорит он, переодеваясь.

– Но отчего вы не хотите дождаться луны? (313) – спрашивает принцесса. Право, кто устоит против ее юной прелести?

«Видно, надеется хотя бы до тех пор…» (313) – растроганно думает Гэндзи.

 

– Хочешь, наверное,

Чтоб мои рукава промокли

От вечерней росы,

Потому и уходишь, едва

В саду зазвенели цикады… (314) —

 

в простоте душевной говорит она, и, умиленный, он снова опускается рядом. Разве можно ее оставить?

 

Пенье цикад

И в том, и в другом саду

Сердце волнует.

Что слышится в нем теперь

Той, которая ждет?

 

Раздираемый противоречивыми чувствами, Гэндзи долго сидел, вздыхая, но в конце концов, не желая огорчать принцессу, остался в доме на Шестой линии еще на одну ночь.

Все же на сердце у него было неспокойно, мысли постоянно устремлялись к другой, и, отведав немного плодов, он очень скоро удалился в опочивальню. На следующий день Гэндзи поднялся рано, решив выехать до наступления жары.

– Вчера я где-то оставил свой веер. А этот никуда не годится, – сказал он и, положив на пол веер, который был у него в руке, прошел в покои, где дремал вчера днем, и огляделся. Приметив, что из-под смявшегося угла сиденья выглядывает краешек светло-зеленого листка бумаги, он, ни о чем не подозревая, вытащил его. Два листка, обильно пропитанные благовониями, были густо исписаны явно мужским почерком и вид имели весьма многозначительный. Прочтя письмо, Гэндзи без труда догадался, кем оно было написано.

Дама, которая держала перед ним открытую шкатулку с зеркалом, не обратила на листки решительно никакого внимания – мало ли что может читать господин? Однако Кодзидзю по цвету узнала вчерашнее послание, и сердце ее тревожно забилось. Она боялась даже смотреть гуда, где Гэндзи вкушал утреннее угощение. «Наверное, все же это другое письмо, – думала она. – Не может быть… Это слишком ужасно. Неужели госпожа не успела его спрятать?»

Принцесса же, ни о чем не догадываясь, еще спала.

«Ах, какое дитя! – думал Гэндзи. – Разбрасывать такие письма… Л если бы его нашел кто-нибудь другой? Непростительное легкомыслие! Впрочем, я всегда знал – если женщине недостает душевной тонкости, покоя не жди».

После того как Гэндзи уехал, а дамы разошлись, Кодзидзю подошла к принцессе.

– Что вы изволили сделать со вчерашним письмом? – спросила она. – Сегодня утром совершенно такое же письмо я видела в руках у господина.

Ужас охватил принцессу, и новые потоки слез побежали по ее щекам. Нельзя сказать, что Кодзидзю не жалела ее, но, право же, подобная неосмотрительность…

– Куда вы изволили положить письмо? Когда пришли дамы, я покинула вас, дабы не подавать подозрений в том, что нас связывают какие-то тайны. Господин же пришел значительно позже. Я была уверена, что вам удалось спрятать письмо.

– Ах нет! Я как раз читала его, когда господин вошел. Я не успела его спрятать и просто засунула под сиденье, а потом забыла.

Ну что можно было ей ответить?

Подойдя к сиденью, Кодзидзю поднимает его, но, увы…

– Ужасно! Господин Уэмон-но ками и так живет в вечном страхе, трепеща при одной мысли, что нашему господину станет известно… Надо же случиться такой беде! И времени прошло совсем немного! Какое же вы дитя! Воспользовавшись вашей неосторожностью, Уэмон– но ками увидел вас, а увидев, не сумел забыть и долго умолял меня… Но я и представить себе не могла, что дело зайдет так далеко. Ах, как мне жаль вас обоих!

Кодзидзю говорила прямо, не обинуясь, но принцесса не обижалась, она была слишком молода, да и сердце имела доброе, а потому, не отвечая, лишь молча плакала.

Чувствуя себя совсем больной, она не дотрагивалась до пищи, и прислуживающие ей дамы возроптали:

– Ну можно ли было оставлять нашу госпожу в таком состоянии! Ведь та совсем уже поправилась, а господин только о ней и заботится. Найденное письмо показалось Гэндзи весьма подозрительным, и, когда рядом никого не было, он внимательно прочел его. «Может быть, это написал кто-то из дам, нарочно подражая почерку Уэмон-но ками?» – предположил было он, но содержание письма, слог не вызывали сомнений. Уэмон-но ками писал, что долгие годы беспрестанно помышлял о ней, что и теперь, когда мечта его наконец осуществилась, не может обрести покоя… Много было в этом письме трогательного и достойного восхищения, но Гэндзи подумал не без некоторого пренебрежения: «Разве можно писать так открыто? Нынешние молодые люди слишком неосторожны. Вот я, к примеру, всегда старался учитывать возможность того, что письмо попадет в чужие руки, а потому даже в случаях, требующих обстоятельности, предпочитал ограничиваться намеками». «Но как мне быть с принцессой? – спрашивал себя Гэндзи. – Скорее всего и ее состояние… Какое несчастье! Смогу ли я и впредь заботиться о ней, несмотря на столь неопровержимое доказательство ее вины?» Разумеется, он предпочел бы, чтобы все осталось по-прежнему, но ведь мужчина, узнав о неверности своей возлюбленной, всегда чувствует себя уязвленным и невольно отдаляется от нее, даже если никогда особенно не дорожил ею и видел в ней лишь красивую игрушку. А в этом случае… Какая непростительная дерзость! Правда, некоторые не останавливаются и перед тем, чтобы соблазнить супругу самого Государя, и тому есть неоднократные примеры, но ведь это совсем другое дело… Прислуживающие в Высочайших покоях мужчины и женщины могут свободно сообщаться друг с другом, и стоит ли удивляться тому, что в чьем-то сердце вспыхивает тайная страсть? Далеко не все дамы разумны и благонравны, даже среди нёго и кои встречаются особы весьма несовершенные, легко впадающие в заблуждение. Впрочем, чаще всего, если, конечно, нет никаких явных улик, провинившиеся остаются служить во Дворце, и в мире никогда не узнают о случившемся. Но женщине, составляющей главнейший предмет попечений супруга и пользующейся его исключительным вниманием, большим даже, чем та, с которой его связывает истинное чувство, позволить себе пренебречь своим попечителем… Такого еще не бывало! Гэндзи просто кипел от негодования. Легко может статься, что какая-нибудь прислуживающая Государю дама, поступившая на придворную службу исключительно по воле случая и тяготящаяся своими обязанностями, начнет благосклонно внимать чьим-то нежным речам, отвечать на письма – ведь некоторые просто неприлично оставлять без ответа – и в конце концов вступит с кем-то в тайную связь. Ее нельзя не осудить, но можно понять. А принцесса? Ожидал ли кто-нибудь, что она отдаст свое сердце такому, как Уэмон-но ками?

Но как ни велика была досада Гэндзи, он решил ничем не выдавать себя и страдал молча. «А что, если покойный Государь тоже все знал и только делал вид, будто ни о чем не догадывается? – думал он, вспоминая прошлое. – Что может быть ужаснее того, что совершил я сам?» В самом деле, вправе ли он осуждать заблудившихся среди отрогов горы, «которой названье Любовь» (315)? Гэндзи старался казаться спокойным и беззаботным, но госпожа не могла не видеть, что какая-то тайная печаль лежит у него на сердце. «Он приехал сюда из жалости ко мне, едва не расставшейся с миром, – подумала она, – и теперь, наверное, тревожится за принцессу».

– Мне гораздо лучше, – говорит она, – а Третья принцесса, кажется, нездорова. Не стоило вам так спешить.

– Да, принцесса была нездорова, но ничего опасного в ее состоянии нет, так что беспокоиться нечего. Когда я там был, от Государя то и дело присылали гонцов. Кажется, и сегодня принесли от него письмо. Государь-монах поручил ему заботиться о принцессе, и он почитает своим долгом входить во все ее нужды. Малейшее невнимание с моей стороны вселяет тревогу в сердца высочайших особ, а мне не хотелось бы их огорчать. – И Гэндзи вздыхает.