Спасибо тебе, Федерико

 

В 1975 году умер Иво Андрич, великий европейский писатель, самый выдающийся югославский художник-реалист. В том же году в Прагу привезли копию фильма Федерико Феллини «Амаркорд». Опечаленный смертью Андрича, я, тем не менее, с радостью встретил новость о предстоящем показе. Я видел уже несколько фильмов Феллини: «Дорога», «Белый шейх» и «Восемь с половиной» — и начал воспринимать свое собственное прошлое как фильм. В кинематографических кругах мнение было единодушным: «Амаркорд» — апогей творчества великого автора. Тем не менее в специализированной итальянской прессе появилось несколько недружелюбных статей, где журналисты упрекали Феллини в уходе от интеллектуализма фильма «Восемь с половиной». Им явно не пришлось по душе его слишком тесное сближение с публикой. Неплохо было бы отправить к ним Бергмана. Он-то умеет раздавать оплеухи журналистам. Именно так шведский режиссер сводит счеты со своими недоброжелателями. Мало кто знает, что великий создатель «Земляничной поляны» предпочитает улаживать личные проблемы при помощи пары пощечин.

 

* * *

 

Итак, я с нетерпением ждал копии «Амаркорда», как когда-то в Сараеве с рассвета ждал свежих булочек и рогаликов, стоя перед булочной «Ерлагич».

Показ «Амаркорда» был назначен на пятницу, в обычное время (ровно 14.00), в клубе Академии. Я учился уже на втором курсе и был на хорошем счету у преподавателей. Я редко бывал в Сараеве и почти забыл Майю. Казалось, она окончательно исчезла из моей жизни. Даже если иногда по воскресеньям я и думал о ней. Возможно, потому что плохо переносил воскресенья. За исключением любви, свободное время обычно занимало немного места в моем списке важных дел. Это был шрам из моего детства, клеймо социальной жизни в квартале Горица. Поскольку банда мелких тузов, к которой я принадлежал, относилась к досугу с презрением. Мы терпеть не могли хохот в кинозале во время фильмов Чаплина, танцы с девчонками и все эти общественные места отдыха. Мы были похожи на стаю молодых волков, желающих своим поведением доказать, что они не принадлежат к заурядному миру и отказываются следовать сложившимся формам проведения досуга. Мы находились в постоянной боевой готовности, как гайдуки[33].

Уже с четверга меня начинала охватывать паника перед приближающимися выходными. Все разъезжались по домам, и кафе «Славия», заменившее мне кафе «Сеталист», пустело. Единственным живым звуком в общежитии было пиликанье скрипки какого-то студента, готовящегося к экзаменам. Бедный страдалец повторял тысячу раз одну и ту же музыкальную фразу.

 

* * *

 

Одновременно с копией «Амаркорда» в Прагу прибыл некий Кера, мелкий вор-карманник из Сараева, известный своей ловкостью обчищать магазины дорогой одежды под носом у продавца. Он также отличался необычным словарным запасом, целым набором собственных выражений. Особенно это касалось специальных эпитетов для крестьян. Когда кто-нибудь спрашивал у Керы: «Как дела, земляк?», он отстаивал свое мнимое аристократическое происхождение, отвечая: «Это я-то твой земляк? Иди к своей деревенщине!» Обычно сараевцы называли тех, кто не относился к городским, пентюхами. В действительности эти городские в большинстве своем представляли собой местную нищету, которая пыталась найти кого-нибудь, кто стоял бы еще ниже ее на социальной лестнице. Кера был оригинальным вором. Он называл крестьян и своих врагов косарями, поскольку они косили траву, а позже ввел в свою разговорную речь термин «колосоед». Когда кто-нибудь оказывался хуже «пентюха», он называл его «колосоед».

 

* * *

 

По дороге в Берлин карманник Кера решил заехать в Прагу. Он узнал адрес студенческого общежития в кафе «Славия». Мы решили вместе пообедать.

— Привет, дружище, я в Праге проездом, еду в Берлин. У меня для тебя важная информация, — с ходу сообщил он мне.

Он был последним, кто мог сообщить мне новости о Майе, о которой я думал всю прошлую неделю. Тем не менее заговорил он именно о ней:

— Она влюблена в тебя, старина. Все эти крысы вокруг нее — всего лишь пентюхи, у них нет ни единого шанса. Самая красивая женщина Сараева говорит, что ты единственный чего-то стоишь.

Я принялся красоваться:

— Все это ничего не значит для меня, дружище. Ничего.

— То есть как это — ничего? Почему ничего? Ты же не станешь, как какой-нибудь колосоед, оставлять жемчужину этим олухам!

— Говорю тебе — забудь. Я поставил жирную точку в этой истории. — Поблагодарив его за обед, я добавил: — Мне пора возвращаться, скоро начнется «Амаркорд».

— Что начнется?

В невероятном возбуждении я бросился на улицу, примчался в общежитие, чтобы собрать свои вещи, и, вместо того чтобы пойти на «Амаркорд», решил отправиться в Сараево, чтобы проверить на месте россказни Керы. Как мало мне было нужно! Торопясь к вокзалу «Главни надрази», я размышлял о том, что Кера поднял старый сараевский вопрос, ответ на который содержит элементы экзистенциальной философии. «Где мое место в этой истории?» — должно быть, спрашивал себя Кера-воришка, пока перечислял стервятников, кружащих вокруг Майи.

Я уехал в Сараево с твердым ощущением, что посмотрю «Амаркорд» в другой раз.

 

* * *

 

Одуревший от табачного дыма, разбитый от недосыпа, я высадился в Сараеве после двадцати восьми часов дороги. В кафе «Сеталист» я был первым клиентом. Официантка Борка приготовила мне яйцо всмятку, пока я отогревался, сидя на большой печке.

— Я смотрю, большой мир не научил тебя хорошим манерам! Скажи-ка мне, в Праге ты тоже залезаешь верхом на печку? Быстро слезай, ты испортишь мне плиту!

— В Праге давно уже нет этих доисторических печей, отсталая ты женщина! Там повсюду центральное отопление газом, который поступает из Сибири.

— Спускайся, тебе говорю! Она и без тебя поломана!

В бывшей Югославии официанты и официантки, так же как и полицейские, были привилегированной частью населения. У них был самый короткий рабочий день, и почти все они служили осведомителями в полиции. Официантки и буфетчицы, которые по природе своей любят шпионить, в основном выходили замуж за полицейских, и даже если они не фигурировали в списке наемных работников UDBA [34] все равно могли предоставить нужную информацию в качестве простых любителей.

— Должна сказать тебе одну вещь, — продолжила она. — Тебе необходимо знать: Майя встречается с сыном хирурга Василевича. Парень, прямо скажем, так себе. Вот ты мне кажешься настоящим львом!

— Этот Василевич — молодец. Я помню, как он накладывал мне гипс, когда я сломал руку в шестьдесят первом году, неся свой «Титаник», — произнес я, словно эта информация не имела для меня никакого значения.

— Тебе не о чем беспокоиться, между ними нет ничего серьезного, — вмешалась Амела Аганович, которая в ту пору была лучшей подругой Майи и время от времени заходила в «Сеталист». — Она гоняет бедного Василевича за пирожными в квартал Грбавица: ей нравятся «Богемы» и пирожные с кремом из кондитерской «Ядранка». Тебе нечего опасаться, он совсем не подходит Майе.

— Успокойся, Амела, эта девушка меня больше не интересует.

— Да, я знаю. Я сказала тебе это так, на всякий случай…

 

* * *

 

Златан Мулабдич, Бад Спенсер[35] кафе «Сеталист», был самым ранним клиентом. Он редко дрался. Это был мужчина с нежной девичьей душой, но он становился опасным, когда приходил в бешенство. Однажды, поколотив двух типов, он дождался, пока приедет «скорая помощь», и помог санитарам погрузить в машину драчунов, отправленных в глубокий нокаут. Свидетели утверждают, что по его щеке стекала слеза, когда «скорая» с воем сирен умчалась в больницу.

Златан сел за наш столик, обнял меня и расцеловал:

— Вчера я видел твою Майю.

Я пожал плечами, словно говоря: какое это имеет ко мне отношение?

— Что вас так зациклило на этой Майе? Успокойтесь уже, я приехал проведать вас, а вы только и талдычите: Майя там, Майя здесь.

Златан показал на противоположный тротуар возле магазина «Нови дом».

— Вчера она прошла вон там, дружище, и даже стулья оборачивались ей вслед. И все женщины смотрели на нее. Настолько она вся ладненькая.

— А я-то здесь при чем? Это было и прошло!

Я взял номер телефона Амелы и отправился домой спать, чтобы прийти в себя после бессонной ночи.

 

* * *

 

Вечером я пошел прогуляться по улице Тито. Затем немного побродил по центральным улицам Сараева. После этого сел на автобус, чтобы добраться до кондитерской «Ядранка» в квартале Грбавица. Я уселся в углу и заказал лимонад, в надежде, что Майя пришлет своего Василевича за пирожными с кремом и «Богемами». Я ни на секунду не усомнился во вкусе Майи и набросился на пирожные с кремом. Проглотил семь штук, а также одну «Богему». Мне показалось, что меня сейчас стошнит. Что, впрочем, и произошло. Я вышел из кондитерской, и меня благополучно вырвало. На улице было холодно. Поскольку я не хотел подхватить простуду в ожидании Василевича, которого по-прежнему не было видно, я вернулся в кондитерскую. Там я снова заказал лимонад и пирожные, но на этот раз, чтобы унести их с собой. Василевичем тем временем даже не пахло! К счастью для него и, возможно, для меня. Мои нервы были напряжены до предела. Герцеговинец отчаянно боролся во мне с человеком. «Парень здесь ни при чем», — говорил человек. Но герцеговинец качал головой: «Ну уж нет, если он заслуживает взбучки, он ее получит». Поэтому я не уверен, что был бы с ним нежен. Я сказал бы ему: «Кто ищет со мной ссоры, тот укорачивает себе жизнь!»

Это тоже был не лучший вариант. Необходимо было, чтобы его ответ содержал это знаменитое «Чего?!», за которым немедленно следует двойное «Чего-чего?». Мне следовало придумать что-нибудь, чтобы заманить его в эту ловушку. Ладно, сказал я себе, тогда я задам ему вопрос: «Тебе действительно это нужно?» А он, я уверен, ответит мне: «Чего? Мне нужно чего?» Как только он произнесет это роковое «чего?», я больше не смогу себя сдерживать и предупрежу его: «Осторожно, малыш, иначе я переломлю тебя пополам, как кусочек мела!» Он не успеет меня спросить, при чем тут мел, потому что уже получит оплеуху.

 

* * *

 

В это время появился хозяин кондитерской и с любопытством уставился на меня:

— Как тебя зовут, юноша?

— Кустурица.

— Ну-ка, присядь сюда. Какие пирожные ты хочешь? Я лежал вместе с твоим отцом в больнице, в отделении интенсивной терапии. Мы оба столкнулись с инфарктом! Твой отец очень приятный человек! Надеюсь, он бросил пить?

— Ну, да. За исключением одной капли, время от времени, — ответил я.

— Нельзя этого делать! Ни одной капли! Посмотри на меня, я пеку лучшие пирожные в Сараеве, и, тем не менее, я не имею права к ним прикасаться. Жизнь пресна без «Богем» и пирожных с кремом, но все же жизнь есть жизнь. Лучше быть живым, чем мертвым, не так ли? Передай своему отцу совет от меня: в нашем возрасте мужчина должен за собой следить.

Он так нагрузил меня пирожными, что мне пришлось оставить часть дома, а остальное забрать с собой в Прагу.

— Никола передает тебе привет, — сказал я отцу перед отъездом.

— Какой Никола? Кондитер?

— Да, он самый.

— Как он поживает? По-прежнему поглощает пирожные в огромных количествах?

Я ответил, что он больше к ним не прикасается из-за своего инфаркта.

— Право же, если он не будет осторожен и продолжит есть столько сладкого, его уровень холестерина зашкалит, и он долго не протянет. Если увидишь его снова, передай ему от меня, что в нашем возрасте мужчина должен за собой следить.

 

* * *

 

Аромат пирожных Николы преследовал меня до самой Праги. В Сараеве я не сделал того, что должен был сделать. Мне было ясно, что теперь я буду думать о Майе не только по воскресеньям.

Когда я вошел в общежитие, на окошке на ресепшен висело объявление, сообщающее о новом показе «Амаркорда» в полдень. У меня было это предчувствие перед самым отъездом. Мой уик-энд в Сараеве провалился, мне не удалось проверить слова Керы-воришки, но воскресенье было не совсем потеряно: я увижу «Амаркорд». Утомленный поездкой, я проглотил несколько чашек кофе и помчался в клуб. Целая толпа людей медленно направлялась к удобным креслам, и меня охватило ощущение торжественности. Словно должно было произойти нечто великое, важное. Никогда еще я так не волновался перед началом показа. Когда занавес перед экраном раздвинулся, музыка Нино Роты мгновенно сократила дистанцию между фильмом и зрителями. Мы смотрели, как над фасадами летит пух одуванчиков, поскольку в небольшой итальянский городок на берегу моря пришла весна. «Какая красивая экспозиция!» — подумал я.

Весенний пух одуванчиков парит над домами Римини, и режиссер знакомит нас с городом. Планы сменяют друг друга, и их связывают между собой одуванчики. Беззубый бродяга подпрыгивает, чтобы поймать летящий пух. Он бормочет что-то по-итальянски. Я различаю лишь: «Primavera» [36]. И… засыпаю. Проснулся я от грома аплодисментов. На экране шли финальные титры. Я слушал музыку и растерянно озирался по сторонам. Внезапно осознав весь ужас ситуации, я спросил у своих однокашников, чувствуя себя виноватым:

— Замечательный фильм, правда?

— Просто фантастика! Старик, как ты мог заснуть на Феллини?

— Да я просто устал. Не понимаю, как это случилось. Вот не повезло!

— Зато выспался! — язвительно бросил мне один поляк, которому пророчили большое будущее.

Я вышел на улицу и потянулся, сгорая от стыда. Как я мог уснуть в самом начале такого великого фильма?

 

* * *

 

Глубокое чувство вины грызло меня всю неделю. Слушая лекции по истории архитектуры, я раскаивался; сидя на лекциях по эстетике, я раскаивался; внимая лекциям по литературе, я раскаивался; что касается лекций по Новому Завету, они также мне ничем не помогли. А ведь мне так нравилось толкование тайн и притчей! Как можно было дойти до такого идиотизма? Ты упустил возможность увидеть шедевр в тот момент, когда твой вкус формируется и когда необходимо впитывать в себя бесценные произведения. Хуже всего, что отношение моих однокашников меня совершенно не беспокоило. В их презрительном взгляде читалось: «Ничего удивительного в том, что этот примитивный тип с Балкан заснул на фильме Феллини». Я не мог объяснить, но чувствовал, что, несмотря на сон, помешавший мне посмотреть этот фильм, нечто странное все же произошло. Пока я спал, какая-то часть фильма оказала на меня влияние. Подобно тому, как две фотосъемки объединяются в одну. Я не осмеливался кому-либо об этом рассказать. Мне не хотелось стать объектом насмешек, поскольку это было похоже на историю, когда тебе под подушку кладут «Войну и мир» Льва Толстого, чтобы «роман проник в тебя» и не пришлось бы тратить уйму времени на его чтение.

 

* * *

 

Во время кошмарного перерыва между двумя лекциями по истории архитектуры до меня дошла утешительная новость: копия «Амаркорда» останется в Праге еще на неделю, и возможно — даже больше, поскольку фильм вызвал большой интерес у профессионалов чешского кинематографа. Я тут же испытал облегчение, и мое чувство вины развеялось.

К несчастью, мне пришлось столкнуться с новой неприятностью. Настоящей дилеммой. Если Кера и Амела говорили правду, я должен был во что бы то ни стало попасться на глаза Майе в следующий уик-энд. Если она меня любит, то должна обязательно меня увидеть. Я слышал, что она была в горах, в Яхорине, и вокруг нее крутилось множество ухажеров. Мне необходимо было показать ей, что она мне не нужна. Сын Бебы Селимовича, знаменитой исполнительницы народных песен, тоже пытался к ней подобраться. Ну что ж, ничего у тебя не выйдет, мой дорогой!

Итак, я решил пропустить пятничный показ. Но только без паники — в следующий понедельник должен был состояться еще один сеанс.

 

* * *

 

В пятницу, ровно в 14.00, я сидел в поезде, направляющемся в Сараево. Я сел в болгарский СВ, полный решимости заплатить за спальное место до Белграда деньгами, заработанными на перепродаже берлинских дисков «Weather Report» на черном рынке в Праге. Даже если первоначально эти деньги предназначались на финансирование и съемку моего экзаменационного фильма «Герника», я ни о чем не жалел. Мне нужно было приехать в Сараево отдохнувшим. И точно так же я намеревался поступить при возвращении. Точнее говоря, я собирался сделать все, чтобы приехать свежим и отдохнувшим на следующий показ «Амаркорда» Федерико Феллини.

 

* * *

 

Вытянувшись на узкой полке, где смешивались запах машинного масла и дешевых духов, я перечитывал лекции по режиссуре профессора Отакара Вавры. Под равномерный стук колес я начал дремать. Несколько часов спустя я проснулся от резкого торможения. Поезд остановился посреди поля. Я вскочил с бьющимся сердцем. «Мне что-то снилось», — подумал я, чувствуя зуд в паху. Начиная с этого момента и до самого Сараева я не переставал чесаться. Все мое тело отчаянно зудело. О том, чтобы уснуть, не было и речи. Каждую секунду я бегал в грязный туалет, чтобы побрызгать на себя водой и попытаться успокоить свою нервозность при мысли о бездарно потраченных деньгах. Судя по всему, я подхватил чесотку. Окончательно потеряв терпение, я сказал усатому болгарину проводнику:

— Эй, усатый! Между нами: твой поезд — чесоточный, я везде чешусь!

— Ну что ты, парень, — ответил он мне, — уверяю тебя, что я поддерживаю в этом поезде идеальную чистоту, на все сто!

И он разбрызгал в воздухе спрей, аромат которого неприятно усилил запах машинного масла и дешевых духов.

— Может, ты уложил к себе в постель какую-нибудь шлюху? А теперь подхватил заразу! Ха-ха-ха!

— От триппера не чешутся с головы до ног.

 

* * *

 

Я приехал домой, весь покрытый сыпью.

— У тебя чесотка, Эмир, — объяснила мне Сенка. — Это обычное дело, ничего страшного. Сразу после этого она раздобыла где-то желтую мазь, которую я обильно нанес на все тело.

— Это пройдет, — заверила она меня, — только ты должен мазаться регулярно. Ничего ужасного в этом нет, просто немного неприятно.

Весь в желтой мази я отправился в Яхорину. Отец одолжил нам свой «фольксваген». За руль сел Зоран Билан. С нами поехали также Харис, Паша и Златан Мулабдич.

 

* * *

 

В отеле «Яхорина» Майи не оказалось. В подвыпившем состоянии мы направились в сторону бара «Младость», где Майя и Селимович могли сидеть за бокалом вина. Но там тоже никого не было. В связи с этим мы здорово набрались. По-мужски. Внезапно я испытал облегчение от того, что мы их не встретили. Иначе пришлось бы вести пьяные беседы. В то время я уже владел техникой самокритики. Поскольку я был еще не совсем пьяным, то понимал, насколько могу быть нудным в этом состоянии, по тридцать шесть раз твердя одно и то же. Но эта мудрость отнюдь не совпадала с моими желаниями. Вскоре опьянение взяло верх, и трезвость сложила оружие, поскольку, судя по всему, не оставалось никаких шансов для того, чтобы вечер закончился по-другому.

Но то, с чем не справилась трезвость, удалось сделать страху.

Когда я поскользнулся и покатился вниз по ледяному склону возле «Младости», в момент падения я уцепился за галстук официанта, который нам симпатизировал и вышел проводить и пожелать доброго пути. Мужчина протянул мне руку, чтобы помочь, а я схватил его за галстук! Интересно, что он обо мне подумал? В своих мокасинах я отчаянно скользил по замерзшей земле. В одно мгновение я превратился в автомобильное колесо, тщетно прибавляющее обороты, пытаясь выбраться на более устойчивую поверхность. Официант проявил удивительное хладнокровие. Ему удалось быстро развязать свой галстук. Неожиданно я оказался на спине, скользя вниз по склону, и приземлился в сугроб. Когда я поднялся на ноги, вокруг никого не было, и отель исчез из виду. Я сделал один шаг и тут же упал. Я снова заскользил по крутому склону, и когда попытался встать, увидел, что снег доходит мне до пояса. Мое тело окружало облако пара — результат большой разницы температур. Я ничего не видел, ничего не слышал. Пока снег освежал мой пылающий лоб и разгоряченную алкоголем кровь, мне было хорошо. Я даже рассмеялся от приятного ощущения свежести. Но очень быстро мне захотелось согреться. Это ощущение, подкрепляемое легким страхом, привело меня в отель «Яхорина».

— Златан Мулабдич пропал, — сообщил мне Ньего, когда я вернулся.

— Пропал? Как это?

— Не знаю, старик, я думал лишь о том, как спасти свою задницу от этого проклятого холода. Черт! Как люди могут жить в Сибири?

И что, уик-энд должен был закончиться вот так? Потерей друга после напрасной попытки найти женщину, которой я дорожил? Самое ужасное, что такой финал прекрасно вписывался в современный сценарий. Типичная парадоксальная развязка, в которой присутствуют все элементы для создания современной драмы. Хороший материал для разработки множества неожиданных поворотов. Прекрасная возможность для раскрытия разнообразных тайн и человеческих судеб.

Заметив спящего Зорана Билана, я посоветовал, сам не знаю почему:

— Ничего не говорите Зорану, они лучшие друзья, он захочет отправиться на его поиски и потеряется сам!

Чем ближе становился рассвет, тем больше я был уверен в трагической развязке. Эта уверенность подкреплялась легкой депрессией, пришедшей на смену опьянению. И внезапно — новый неожиданный поворот: на ресепшен появился Златан Мулабдич. Он вошел, поддерживаемый двумя рабочими, ремонтировавшими электросеть.

— Эй, друзья, ничего страшного, главное — сохранять холодную голову! — сказал он нам, стуча зубами.

Наверное, он хотел сказать, что нужно держать ее в тепле, но его мозг, должно быть, совсем замерз. Спеша поделиться радостью, что Златан вернулся живой, я разбудил Зорана.

— Златан вернулся! — сообщил я ему.

— Кто вернулся? А где он был?

— Спи-спи, все в порядке! — сказал я, несказанно довольный такой развязкой.

 

* * *

 

Уик-энд не закончился трагедией, но мы едва избежали парадоксального финала современных драм, где люди ведут обычную жизнь, в которую вторгаются необычные вещи, чаще всего как раз во время уик-энда. На обратном пути в Сараево я снова начал думать о Майе. Я сожалел, что мне не представилась возможность предупредить сына Бебы Селимовича: «Слушай, ты, жирдяй, постарайся не делать глупостей с Майей, если не хочешь, чтобы я превратил тебя в гамбургер!»

 

* * *

 

Еще чесоточный, к тому же с похмелья, я сел на утренний самолет до Белграда. В 15 часов отправлялся поезд в Прагу, через Загреб и Будапешт. Не успел я сесть в него, как появился усатый болгарин, который меня узнал:

— Эй, парень, могу выделить тебе полку всего за тринадцать дойчмарок!

— Тринадцать марок за то, чтобы я снова подцепил чесотку в твоем вагоне?

На самом деле я хотел сэкономить немного денег для своего экзаменационного фильма, поскольку, по логике вещей, вряд ли мог подхватить чесотку во второй раз. Я устроился, о чудо, в пустом отсеке второго класса, где всю дорогу читал. И даже хорошо, что я не смог уснуть. Я подготовился к лекциям Вавры и написал новую версию сценария для моей «Герники».

 

* * *

 

В скрежете тормозов поезд прибыл на Центральный вокзал Праги. Я помчался в студенческое общежитие. С гордостью и нетерпением я ждал показа «Амаркорда». Я пропустил лекции по эстетике профессора Фербара. На лекциях по истории литературы доктора Циганека на меня начал наваливаться сон, но я отчаянно сопротивлялся: нет, спать я не собираюсь. Я вышел на улицу и пошел вдоль Влтавы, размышляя, смотрел ли Сметана на реку, когда создавал свою симфоническую поэму «Моя Родина». Ну вот, снова я задаюсь глупыми вопросами. Разумеется, ему не обязательно было любоваться водой, чтобы написать свой шедевр! Я снова ощутил сонливость. Теперь уже в положении стоя. Быстрым шагом я направился к кинозалу.

 

* * *

 

В зале собралось много народу. Свет погас, пошли начальные титры, затем на экране возникли виды маленького городка Римини, атмосфера Возрождения. Весна, пух одуванчиков летит перед объективом. С каким мастерством Феллини сумел построить свою экспозицию! Появляется бродяга, произносит «La primavera!» , а я… засыпаю! И просыпаюсь, когда идут финальные титры. Да что со мной творится? Как такое вообще возможно? Я снова проспал весь фильм. Здесь явно замешана какая-нибудь порча. Колдовство. Мне опять пришлось ловить на себе презрительные взгляды своих однокашников. Что тут поделаешь? Я превратился в прекрасный материал для психиатров.

Я поведал о своих переживаниях одному из своих чешских друзей, Яну Кубисте. Он не понял, почему я делаю из этого такую драму.

— Не вижу в этом ничего особенного, — ответил он мне. — Все очень просто, ты не можешь делать две вещи одновременно. Это результат усталости от поездки. Успокойся, фильм останется здесь еще на какое-то время.

Почему я испытывал такое жгучее чувство стыда? Я проспал показ великого фильма, ну и что? Мне стало еще хуже, когда все принялись рассказывать о чудесах, которыми Феллини наполнил свое произведение. Я чувствовал себя униженным. «Идиот, — говорил я себе, — ты заслуживаешь того, чтобы твои товарищи смотрели на тебя как на последнее дерьмо!»

 

* * *

 

Тем не менее где-то в глубине души я был глубоко уверен, что на протяжении всего показа действовало некое наслоение образов. Что-то неуловимое произошло между мной и фильмом.

В понедельник вечером в пивной «У Судека» я добивал себя смесью пива и рома, тогда как на следующее утро мне предстояло приступить к практике. По программе Академии я должен был ассистировать Любе Велецке, режиссеру с последнего курса, в ее дипломном фильме.

Иногда во время практики и удается чему-нибудь научиться, но чаще всего это больше похоже на сеанс дрессировки. В действительности ассистент — это как подмастерье, проходящий через все стадии рабства. Если ему удается выдержать испытания и по ходу хотя бы что-нибудь усвоить, он может надеяться, что однажды получит собственного ассистента. Все это могло быть откровенно банальным, если бы во время съемок я не познакомился с Агнес. Это напоминало какой-то обряд. Агнес, изучавшая в Братиславе дизайн, исполняла в фильме главную роль. Она приехала в Прагу, чтобы стать актрисой. Эта девушка, казалось, сошла с картины Вермеера. Агнес, со своими оленьими глазами, превратила мои беседы с ней во время съемок в нечто большее, чем простой обмен словами.

Когда мужчины задаются вопросом, почему некоторые представители сильного пола преуспевают там, где терпят неудачу другие, ответ заключается в следующем: женщины обожают болтать о пустяках. Помимо мистических связей, соединяющих мужчину и женщину, важное место занимает болтовня. Чем больше говоришь о пустяках, придавая им значимость, тем выше твои шансы на успех. Главное — не ослаблять усилий, а трепаться и снова трепаться, изображая личный интерес к каждой выдаваемой глупости. Потом остается лишь подождать, когда дама созреет. Успех в этом случае обеспечен.

 

* * *

 

Агнес жила в нашем общежитии, на верхнем этаже, в комнате Любы Велецки. Как-то вечером, поднимаясь к себе спать, она шепнула мне: «Спокойной ночи!» В тот вечер я погрузился в сон, испытывая теплое чувство от того, как она произнесла эти два слова. Проснувшись утром, я обнаружил на комоде над головой свежий рогалик и маленькую бутылку молока. И в моей крошечной ледяной комнате словно затопили огромную печку. В ней стало неожиданно тепло.

Мы продолжили работать над фильмом, обмениваясь признательными взглядами, наполненными странной нежностью. История с Майей осталась на родине. Взгляд венгерки Агнес меня обжигал. Каждое утро я продолжал просыпаться с рогаликом и молоком над головой.

В четверг Агнес должна была уехать обратно в Братиславу. Я, несмотря на свое влюбленное состояние, твердил себе: ты увидишь «Амаркорд», этого хочет Господь. В пятницу, в 14 часов, состоится моя встреча с великим автором и его фильмом.

В среду вечером, за ужином в столовой общежития, Агнес бросила на меня робкий взгляд. И хотя между нами ничего не было — ни поцелуев, ни тем более постели, — я почувствовал, что она собирается сказать мне что-то важное.

— Знаешь, — начала она, — ты мне нравишься.

— Ты тоже мне нравишься, — ответил я.

— Если хочешь, можем провести уик-энд у меня в Словакии. Я могла бы тебе показать, что такое венгерская деревня.

— Мне обязательно ехать так далеко, чтобы поцеловать тебя?

Она покраснела.

— Мне хотелось бы посмотреть «Амаркорд», — добавил я. — Я пропустил уже два показа.

— Если не хочешь, можем отложить на другой раз.

— Дело не в том, что я не хочу, а…

И я подумал, что опять не увижу фильм Феллини.

Затем я вспомнил, что «Амаркорд» будут показывать еще и в понедельник. И тут же передумал:

— Я согласен, мне очень хочется увидеть венгерскую деревню. Не исключено, что другой возможности не представится. Фильм никуда не улетит, это же не птица!

 

* * *

 

Мы сели в поезд, и все было похоже на потрясающую любовную идиллию. Я долгое время был одинок, и рогалики над моей головой меня добили. Еще одно: мне не пришлось болтать и нести ахинею. Всего лишь раз во время нашей поездки я задался вопросом, продолжает ли Василевич бегать за пирожными для Майи всякий раз, когда ей захочется сладкого.

Мы прибыли в Братиславу обнявшись. На вокзале нас ждал брат Агнес, которого она с гордостью представила мне:

— Миклош.

Он тут же сказал что-то сестре раздраженным тоном. Чувствуя себя неловко, я спросил ее, что я сделал не так.

— Нет, все в порядке, — успокоила она меня, — просто он сообщил мне, что полицейский спросил у него документы, потому что его машина была плохо припаркована. Еще полицейский сказал, что мы, венгры, постоянно доставляем проблемы словакам и что мы хуже, чем цыгане.

 

* * *

 

Мы приехали в деревню, еще находясь под неприятным впечатлением от встречи Миклоша со словацким полицейским. На пороге возник отец Агнес, Золтан, с красным лицом и, по всей видимости, под мухой. С кажущимся спокойствием он пожал мне руку.

— Милости просим в порядочный венгерский дом! — заявил он.

Когда я поблагодарил его по-чешски за гостеприимство, он тут же утратил свое добродушие.

— Ты не говоришь по-венгерски? — удивился он.

— Нет.

— Как это?

— Ради бога, папа, — вмешалась Агнес, — откуда ему знать венгерский?

— Понятия не имею, но я думал, что парень моей дочери должен говорить на нашем языке. Мы сели за стол, и Золтан тут же принялся декламировать поэму по-венгерски.

— Так жалко, что ты не можешь понять эту поэму, — сказала мне Агнес, — она прекрасна! Затем они все втроем затянули венгерскую народную песню. Сам не знаю почему, я ощутил чувство неловкости, которое еще больше усилилось, когда я увидел в глазах Агнес такое же тягостное выражение.

По окончании песни Золтан завел серьезный разговор. Мы продолжали сидеть, и он попросил Агнес перевести мне его слова:

— Ты знаешь, что вошел в порядочный венгерский дом, и если собираешься жениться на Агнес…

— Папа, о чем ты?! Какая еще свадьба?

— Замолчи, я все знаю, у меня есть глаза, я не идиот!

Отец явно решил выдать дочь замуж.

— Но, папа, это совсем не то!

Агнес расплакалась и убежала в свою комнату. Я собрался последовать за ней, когда Золтан меня остановил.

— Женщина плачет, что тут такого? — сказал он мне, на этот раз по-словацки.

— Что она говорит? — спросил я его, услышав, как Агнес что-то выкрикнула своему отцу между двумя всхлипываниями.

— Она сказала: «Папа, зачем ты испортил мне все дело?!»

 

* * *

 

В итоге она меня разочаровала, эта Агнес. Как женщина могла, после всего двух дней знакомства, назвать свои отношения с мужчиной «делом», если только она не проститутка? Даже если она неправильно употребила слова. Может, у нее это просто вырвалось? Но такие вещи обычно просто так не вырываются. Вне всякого сомнения, это был стратегический маневр, и поведение отца подтвердило мою догадку.

— Оставь ее, мы с тобой сами договоримся. По-мужски, — настаивал он.

Речь на словацком давалась ему нелегко, он спотыкался на каждом слове и продолжал пить. Я соглашался со всем, что он рассказывал в тот вечер. Существовала тысяча причин для того, чтобы все было так, а не иначе: жена умерла, он остался один с детьми… Остаток ночи я провел, погрузившись в уныние, поскольку мужчина не дал мне перевести дух ни на минуту. Настоящий пьяница. Все это время Агнес горевала в своей комнате, поняв, что наша любовь убита в зародыше. На рассвете она молча проводила меня до дверей. В ней не осталось ничего от той женщины, полной благородства, которая оставляла свежие рогалики для одинокого студента. И дело было даже не в отсутствии макияжа. Ее лицо утратило свое сияние. Она судорожно сжала мою руку, прекрасно осознавая необратимые перемены, произошедшие этой ночью:

— Я просто хотела, чтобы ты знал: мой отец не такой плохой, каким кажется.

— Я знаю.

И я отправился в сторону вокзала.

 

* * *

 

На этот раз по возвращении в Прагу я не чувствовал себя слишком усталым. Скорее расстроенным этим неприятным происшествием. И потом, я переживал за Агнес. Почему я так легко отказался от ее нежного взгляда? Возможно, какая-то более серьезная причина одержала верх над зарождающейся любовью? Или я не хотел еще раз упустить возможность посмотреть «Амаркорд»?

 

* * *

 

Я пришел в клуб Академии заранее и принялся терпеливо ждать начала сеанса. Великий момент приближался. Я несколько раз зевнул. Ничего страшного, успокоил я себя. Кто угодно может зевать, когда чувствует усталость. Зал постепенно заполнялся. Помимо студентов, было много людей из мира кино, которые пришли посмотреть знаменитый фильм. Перед самым началом показа на сцене появился наш профессор Антонин Броусил. Человек, которому удалось провезти через «железный занавес» в нашу Академию в Праге огромное количество фильмов, поприветствовал присутствующих и объявил, что по причине огромного интереса, который вызвал этот шедевр, фильм останется в Праге еще на три недели и что Феллини — настоящий Шекспир нашего времени. Я почувствовал, как слипаются мои веки, но быстро взял себя в руки. Я слегка задремал во время речи профессора, но он уже сказал все, что было нужно. Аплодисменты. Занавес открывается. Загорается экран. В зале медленно гаснет свет. Темнота. Начинается фильм. Какая чудесная экспозиция! Римини через объектив оператора Джузеппе Ротуна, пух весенних одуванчиков, соединяющий разные планы, бродяга появляется, подпрыгивает, хватает пух и восклицает: «La primavera!» А я… засыпаю. Я сплю и просыпаюсь, когда идут финальные титры! Да что же это такое? Я вообще нормальный человек?

На этот раз товарищи не могли окинуть меня презрительным взглядом, поскольку их не было на показе. Лишь один технический специалист аккуратно приподнял мою ногу, чтобы освободить проход. Теперь я был точно уверен, что по мне плачет психушка!

 

* * *

 

Неделя прошла в глубоком унынии. Меня угнетал неудачный уик-энд в Словакии, но особенно я терзался при мысли, что не в состоянии справиться со сном во время показа великого фильма.

 

* * *

 

На ресепшен в общежитии мне сообщили, что меня ищет некий Кера из Сараева. Он возвращался из Берлина, весь одетый в кожу.

— Слушай, старик, у меня денег полные карманы, никогда еще так хорошо не ездил. Приглашаю тебя на ужин, но при одном условии!

— Каком?

— Мы идем в самый дорогой ресторан города!

 

* * *

 

Едва мы устроились за столиком в «Дубоне», самом шикарном местном ресторане, как Кера принялся щеголять тем, чему он научился в большом мире. Он подзывал официантов и, по его собственному выражению, собирался научить их правильно работать.

Когда безусый официан