Любченко Олег Николаевич

Серия «Мгновения истории»

 

О.Н. Любченко

Повесть

Старомодной

Любви

Издательство «Панорама»

2002

ББК 84

Л 93

 

 

Небольшая повесть о любви основана на подлинных документах–письмах Елизаветы Платоновны Шлиттер. Действие ее происходит в конце XIX века в России. Героиня повести пережила драму, перекликнувшуюся с той, которую описал Лев Толстой в «Анне Карениной».

В конце концов, Лиза Шлиттер, в отличие от героини Толстого, преодолевает все трудности, выходит замуж за своего избранника, но впереди ее ждут новые испытания…

История любви тесно переплетается с историей великолепной усадьбы, построенной героями повести.

ISBN 5-85220-167-7                                     Ó О.Н. Любченко, 2002

 

 

_______________________________________________________

 

 

Архивы, как известно, обладают свойством преподносить сюрпризы.

Я искал документального подтверждения тех не очень бога­тых сведений, которыми располагал о любопытнейшей старой усадьбе. Она запряталась в глубине Калужского края, среди плавных холмов и перелесков, на берегу небольшой речки Течи. Все еще величественный, но быстро разрушающийся дворец причудливой, непривычной для наших мест архитектуры — точно перенесенный откуда-то из дальних стран; при нем — сумрачные аллеи и зарастающие пруды парка.

Увы! В трехстах с лишним делах фонда владельцев усадьбы Павлищев Бор, хранящихся в Центральном государственном архиве древних актов, я не обнаружил почти ничего существен­ного из истории создания дворца и парка.

Но тем и замечательны архивные занятия: ищешь одно, а набредешь порой на совсем иное, да еще подобное этой находке! Передо мной двести шестьдесят листов, исписанных малоразбор­чивым бисером нервной, нетерпеливой женской рукой, — по­слания хозяйки имения Елизаветы Платоновны, урожденной Степановой, а тогда, в первом замужестве, Шлиттер, к Василию, Александровичу Ярошенко, брату знаменитого художника. Письма Елизаветы Платоновны я решусь назвать человеческим документом большой силы. В них заключена история любви женщины незаурядной, яркой, к тому же поставленной в нео­бычно сложные условия.

И конечно, письма также документ своего времени. Вообще, что лучше писем, обычных частных писем, может познакомить нас с эпохой? Историки объяснят ее, писатели и художники изобразят, а письма передадут ее аромат, привкус — то самое, что порой не поддастся определению, но, наверное, лучше всего скажет о ней, се людях. Что касается сомнений, страданий, проблем Елизаветы Платоновны, выплеснутых ею на страницы посланий к Ярошенко, — в них отразились чаяния, судьбы стольких се соотечественниц, интеллигентных, мыслящих жен­щин XIX века.

На основе этих писем родилось повествование, которое и предлагается читателю.

 

I

Начнем с того, как наша героиня в восемнадцать лет оказа­лась замужем за Николаем Петровичем Шлиттером, человеком почти втрое старше ее — ему было уже около пятидесяти, — притом совершенно иного склада, взглядов. Из писем Лизы к В.А. Ярошенко мы узнаем, что она не только не любила Шлиттера, но он был ей даже несимпатичен. И тем не менее она вышла за него. Главную роль, как гласит предание, сыграла воля матери, на которую, по-видимому, произвело впечатление положение Шлиттера, его чин флигель-адъютанта, известная близость ко двору. С другой стороны, и Лиза, вовсе не отличав­шаяся покорным характером, легко позволила выдать себя замуж, хотя, казалось бы, всеми силами должна была проти­виться такому браку. Между тем он тогда вовсе не представлялся ей неудачным. Лиза объясняет это. В результате замужества она обретала большую свободу, выходя из-под опеки властолюбивой матери, не имевшей с дочерью духовной связи. Так что не от сладкой жизни решилась Лиза соединить свою судьбу со старым, нелюбимым, почти неприятным ей человеком. И расчет ее на первых порах как будто оправдался. Действительно, с замужест­вом жизнь Лизы улучшилась. Она чувствовала себя гораздо вольготнее, чем при матери, да и отношения со Шлиттером стали складываться неплохо. Она была не только способна терпеть его в качестве мужа, но даже испытывала к нему благодарность за свое освобождение. У Лизы появляется расположение к мужу. Но что такое простая симпатия или благодарность, можно ли удовлетворяться ими в восемнадцать лет, когда душа требует гораздо большего! И вообще Лиза не способна довольствоваться малым. «У меня, — пишет она, — не делается ничего... наполо­вину». «Экзальтированная идеалистка, требовавшая от жизни всего абсолютного», как характеризует она себя такой, какой была тогда. Лиза решила, что любит своего мужа. Она старается воспламенить в себе эту любовь и доказать ее. «Я всячески подогревала, подчеркивала проявления, которые должны были убедить меня и всех, что я счастлива, что я люблю». И она в какой-то мере убедила в этом себя и в гораздо большей степени других, в особенности свою мать, которая еще долго потом уверяла дочь, что та в самом деле любила Шлиттера. Не поверил в ее любовь только сам муж. Он повторял, что она не имеет и не может иметь к нему подлинного чувства, против всех ее заверений выставлял доводы умудренного жизнью человека.

С неизбежностью наступает время, когда самообман рассеи­вается и она начинает понимать, что «любовь» была ею выду­мана. Но, если так, что же ей тогда вообще остается? Лиза реагирует со всем свойственным ей максимализмом. Ее охватывает невыносимая тоска, отчаяние. Муж теперь вызывает одно отвращение, ее шокируют его поступки, суждения. К тому же если раньше она смотрела на него как на «орудие освобождения и возможного благополучия», то теперь увидела, что это «быв­шее орудие обратилось некоторым образом в хозяина». Ведь она зависит от него: жена, по существу, бесправна перед мужем и больше всего в том, что касается распоряжения своей судьбой, ибо связана с ним неразрывными узами.

Она считает, что все для нее кончено: все мечты о будущем, надежды на счастье; она уже не верит; что когда-нибудь вообще для нее возможна любовь, что она сама сможет полюбить кого-то.

Охватившее ее настроение, сознание безысходности положе­ния и способствовали, несомненно, проявлению горячего инте­реса к «женскому вопросу», весьма актуальному тогда в России и во многих других странах — проблемам женского равноправия. Здесь она, по-видимому, скоро находит и подруг по несчастью, и вообще сочувствующих идее освобождения женщин.

У многих женщин в то время пробудилась страсть к учению. Все понимали: образование — это путь к свободе. Лишь оно одно способно дать настоящие равноправие и независимость. Путь к высшему образованию для женщин в России, как и в большин­стве европейских стран, был чрезвычайно затруднен. Лишь в некоторых странах их принимают в университеты. Правда, к тому времени, когда Лиза стала помышлять об университетском дипломе, в России уже открываются курсы, которые могли посещать женщины. На них читались серьезные лекции по разным отраслям наук.

У Лизы выдающиеся способности. Она самостоятельно про­читывает и прорабатывает труднейшие книги по юридическим наукам. Знакомые дамы организуют слушание лекций по физи­ке, математике.

В глазах женщин, конечно, огромную роль играют личность преподавателя, его талант, обаяние. Большим успехом пользу­ется молодой, блестящий, со смелыми суждениями инженер Василий Ярошенко. Его лекции посещает и Лиза Шлиттер,

Позднее она писала ему о том впечатлении, которое он производил на нее тогда: «Как я любовалась тобой во время уроков физики у тех барынь. Какой ты между всеми нами был умный, ученый, изящный. Как мне хотелось иногда, чтобы ты взглянул на меня, обратился с вопросами, что ли...» Она видит в нем идеального учителя.

Но не только это. «...На лице твоем и в словах твоих выражалось что-то похожее на страдание и неудовлетворе­ние»,— пишет она, вспоминая вечер, когда впервые осознала свою симпатию к нему. Она почувствовала в нем нечто близкое: ведь она сама не удовлетворена жизнью.

Ярошенко быстро завладел воображением Лизы, хотя она и не понимала, что это и есть явившаяся наконец к ней та настоящая любовь, в возможность которой она уже не верила. Вначале ей казалось, что он возбуждает в ней интерес просто как человек необычайно эрудированный, глубокий, стоящий неизмеримо выше тех, кто ее окружал, и способный понять ее. Но, как она заключила тогда, он — «герой не моего романа».

Ярошенко очень занимал также се подругу Нину, родствен­ницу мужа. Они с Лизой подолгу говорили о нем за чайным столом. Нина влюбилась в Ярошенко, и Лиза пребывала вся в мечтах о том, как она сможет помочь их сближению, устроить счастье подруги. Потом она будет чувствовать себя виноватой перед ней за то, что сама разбила се надежды.

 

 II

Такова предыстория интенсивной, полной драматизма пере­писки между Лизой Шлиттер и Василием Ярошенко. К сожалению, мы располагаем письмами только одной стороны.

Первое письмо Лизы датировано 16 февраля 1875 года. Лиза переживала трудные дни. Супружеская жизнь окончательно расклеилась. Лиза — после долгих, по-видимому, сомнений и колебаний — твердо настроилась разводиться с мужем. Как нелегко было на это решиться! Ведь сколько препятствий воз­никало тогда перед женщиной, предпринимавшей такой шаг!

Лиза болеет, хандрит и весной собирается поехать за границу подлечить расстроенное здоровье, рассеяться и, кроме того, ре­шить вопрос с поступлением в один из швейцарских универси­тетов. Университеты Цюриха, Женевы, Берна уже принимали женщин, которые устремились туда из всех стран, особенно много из России. Лиза хотела получить юридический диплом. Он позволил бы ей во всеоружии отстаивать права женщин. Лиза вместе с Ниной едет в Вену, из нее в Италию — Венецию, Триест — и потом в Швейцарию. Надо сказать, что она женщина очень богатая и ей по карману и такое путешествие и длительная учеба за границей.

Первые послания Лизы — еще из Петербурга. Переписка была начата, по-видимому, по ее инициативе. К тому времени их с Ярошенко связывало уже довольно короткое знакомство. Она вполне доверительно рассказывает ему о своем решении разводиться, о некоторых связанных с этим имущественных проблемах, жалуется на свою болезнь и просит посетить ее, когда она выздоровеет.

Открывающие переписку послания носят отпечаток некото­рой робости или скованности, маскирующихся под легкое кокет­ство, еле приметное заигрывание. Себя она называет его «нера­дивой ученицей». И уже с самых первых писем, несмотря на их вполне нейтральное содержание, угадывается, что Елизавета Платоновна неравнодушна к Василию Александровичу, что он для нее не просто добрый приятель. Несколько позднее она напишет: «Вы в настоящее время единственный из моих знако­мых, в ком я предполагаю некоторое расположение ко мне и чьим мнением и отношением я достаточно дорожу...»

Еще больше об се отношении к нему свидетельствует постоянная и все растущая потребность общаться с ним. Она делится всем: заботами и тревогами, мелочами повседневной жизни, впечатлениями, мыслями, настроением. Сначала письма корот­кие, затем все длиннее. Лиза изливается перед своим адресатом уже на многих страницах. Так пишут человеку, ближе которого нет. Теперь она уже вполне осознала, какое чувство испытывает к нему, что именно он герой ее романа.

...Заграница, в особенности на первых порах, мало помогает ей преодолеть угнетенное состояние духа. Ее не радует краса­вица Вена, где она проводит все время в осмотре достопримеча­тельностей. Лиза в состоянии какого-то отупения, «...без мыс­лей, без ощущений. Голова моя вовсе не работает, я ничего не читаю, ничего не делаю, а исключительно занимаюсь рысканием с раннего утра до вечеру, когда, усталая, бросаюсь на кровать». Угнетает испытание, которое ждет ее, — предстоящие брако­разводные дела. Лиза спрашивает, прочитал ли Ярошенко тре­тью часть «Анны Карениной» Толстого и что думает об этой части, которая, напомним читателям, касалась самого животре­пещущего для Лизы: как поведет себя муж, удастся ли получить его согласие на развод. Толстой убедительно показал, какая мучительная ситуация возникает здесь для женщин, как оскорб­ленный, разгневанный Каренин вспоминает о своей юридичес­кой власти, чтобы поставить на место взбунтовавшуюся жену. Роман высветил всю сложность, шаткость, щекотливость Лизиного положения.

Мрачное настроение у нее все больше усиливается. Жизнь кажется бессмысленной. Еще недавно Лиза ставила перед собой высокие цели, мечтала об учебе, о том, чтобы «двинуть женский вопрос, принести какую-то пользу человечеству». А сейчас все это представляется ей тщетным. Лизе приходят мысли о смерти, которая была бы для нее избавлением, да и не принесла бы большого горя окружающим. Она пишет: «Ни мне, ни другим моя жизнь не нужна». С матерью они чужие, они с ней холодны, мать совсем не понимает ее. Тут случилась еще размолвка с лучшей подругой, Ниной, и Лиза пришла к выводу, что та не любит и никогда не любила ее. Зато уж кто будет наверняка рад ее смерти, мрачно замечает Лиза, так это наследники ее боль­шого состояния.

Молодости свойственны преувеличения, а Лизе неполных двадцать пять лет, к тому же она максималистка, и ее невзгоды предстают перед ней в гипертрофированном виде. Поэтому и депрессия довольно скоро преодолевается. Последующие письма свидетельствуют, что она уже не сосредоточена только на себе и своих переживаниях, к ней возвращается способность интере­соваться окружающим. Послания Лизы становятся веселее. Она больше говорит о своих путевых впечатлениях. Очень живо и ярко описывается переезд через Каринтию и Крайну, пребыва­ние в Венеции, затем посещение замка под Триестом, принад­лежавшего когда-то мексиканскому императору Максимилиану и его возлюбленной Шарлотте. Лизу восхищает романтическая местность, изящная архитектура. Замок овеян печальными вос­поминаниями о трагической судьбе его владельца. (Навязанный колонизаторами мексиканскому народу в качестве марионеточ­ного императора, он был свергнут и расстрелян восставшими.)

Лиза хорошо владеет пером. Среди ее способностей — к математике, другим наукам — яркое литературное дарование. Она многое подмечает, ее наблюдения поражают тонкостью.

Затем она в Швейцарии, в Берне. К ней приезжает мать, «мамаша», как ее величает Лиза. Она уже понемногу занимается юриспруденцией, ходит на лекции. Поступать будет в бернский университет.

С ней произошел неприятный случай. Она поехала верхом и вместе с лошадью упала с горы, поранила себе лицо. Друзья — а это здешние студенты, приехавшие из России, которые быстро сходятся между собой на чужбине,— окружили ее заботой. Среди студентов сестра и брат Бсрлины, Фанни и Лева, из богатой еврейской семьи.

Границы, расстояния, постоянные передвижения Лизы — вес это затрудняет переписку. Некоторые письма теряются. Да и Ярошенко порой подолгу задерживается с ответами, так что Лиза месяцами не получает от него ни строчки. Она с нетерпе­нием ждет писем, нервничает и постоянно упрекает его за долгое молчание: «Редко вы стали писать очень и теперь, когда я нахожусь еще в душевном трауре по несбывшимся надеждам (вероятно, на скорый развод. — О.Л.), редкость ваших писем производит особенно тяжелое впечатление».

И не все письма Ярошенко доставляют ей радость. По-види­мому, Лиза порой раздражает его, и в ответ он говорит ей не совсем приятные вещи, может быть, даже колкости. Однажды он написал, что виной ее душевному разладу — скука. Она старается опровергнуть его, оправдывается. Некоторые его пись­ма она называет недобрыми, а его самого — «мой недобрый, неаккуратный корреспондент». Зато как бывает благодарна за «добрые, ласковые весточки».

Она то и дело повторяет, как важны для нес его письма, просит рассказывать о себе больше, подробнее, раскрывать ей свой душевный мир.

Но Ярошенко не расположен к пространным посланиям. Мужчины, за редким исключением, более лаконичны в письмах, чем женщины. Но здесь еще как будто что-то сдерживает корреспондента Лизы. Похоже, что он в какой-то нерешитель­ности. Однажды, прежде чем отправить, уничтожает четыре варианта своего письма к ней, о чем в качестве оправдания за длительное молчание сообщает Лизе (и она пеняет ему за это). Что-то смущает, тревожит его. Что? Не слишком ли определен­ное и быстрое развитие отношений с еще несвободной женщи­ной?.. Может быть, что-то настораживает в самой Лизе — то, из-за чего пишутся им иногда не слишком любезные строки?.. Об этом мы еще скажем позднее.

Лиза же бесстрашно устремляется вперед. Ее письма дышат уже почти не скрываемым чувством. Она теперь прямо говорит о том, какое большое место занимает он в ее душе: «Думаю я в моих размышлениях часто и много о Вас».

...Летом Лиза вернулась в Россию. Некоторое время проводи­ла в своем имении Степановском (второе название Павлищева). Здесь болела, чувствовала себя скверно и физически и морально. К тому же приехала «мамаша», чье общество не доставляло ей удовольствия. Лиза снова думает о смерти, которая одним ударом покончила бы со всеми ее страданиями.

В Степановском она узнает, что наследники проявляют ин­терес к се имению, заводят интриги. Как видно, они знают, что Лиза часто болеет, и не шутя рассчитывают на ее скорый конец. Лиза с матерью были задеты этим известием, и мать «уговари­вала ее беречь себя хоть назло наследникам».

Продолжаются переговоры о разводе, но пока безрезультатно. Муж не дает своего согласия, делает попытку уговорить Лизу отказаться от мысли о разводе. Николай Петрович Шлиттер, не обманувшийся в свое время относительно ненатуральности всех изъявлений горячей любви к нему со стороны Лизы, считал, однако, что она все же достаточно привязана к нему, и ее настойчивые требования развода являются результатом прехо­дящего настроения, и верил в возможность продолжения их брака.

Имелось, правда, еще одно немаловажное обстоятельство: Шлиттеру было невыгодно расставаться с состоятельной женой.

Между тем происходит событие, которого уже давно с волне­нием ждали Лиза и Ярошенко и которое окончательно определило характер их дальнейших взаимоотношений, их судьбы.

В начале осени Лиза приезжает в Петербург. В короткой записке она извещает Василия Александровича, что поселилась на углу Литейной и Сергиевской, в доме №10, и просит ее навестить. Записка от 5 сентября. А следующее послание, датированное 9 сентября, совершенно иное по тону. Это письмо уже не хорошей знакомой, а возлюбленной. Последние строки не оставляют сомнения. Вместо обычного теплого, но сдержан­ного прощания — слова, обладающие жаром:

«До свидания, милый, любимый. Твоя, вся твоя Лиза».

И постскриптум: «Письма мои уничтожай, чтобы как-нибудь через прислугу не попались в руки моего супруга. Ведь он тебя подозревает».

Между двумя посланиями (Лиза потом назовет точную дату — 6 сентября) и произошло то, самое главное объяснение, которое подготовлялось их перепиской. Свидание устраняет все сомнения: они любят друг друга.

Затем был месяц любви.

Счастье их, однако, нельзя назвать полным: ведь Лиза попрежнему связана узами брака, и неизвестно, когда обретет свободу — если вообще обретет ее. И хотя они принимают решение, окончательное и бесповоротное, что отныне будут принадлежать друг другу, какие бы ни существовали формаль­ные препятствия к этому, пока что приходится вести себя крайне осторожно, таиться, скрывать свои отношения, даже от самых близких родственников. Для Лизы сейчас чрезвычайно опасно скомпрометировать себя.

Вообще, даже при самом благоприятном повороте в бракораз­водных делах, до настоящего счастья, когда они смогут быть вместе уже навсегда, все равно очень далеко. Лизу ожидает еще по меньшей мере два года учебы за границей для получения юридического диплома. Осенью ей надо уже быть в Швейцарии.

Однако в данной ситуации Лизин отъезд был, конечно, как нельзя кстати. Сейчас лучше находиться на расстоянии друг от друга, чтобы надежнее держать в тайне свои отношения, пока время не прояснит окончательно положения с разводом. Но каким это было жесточайшим насилием над собой, своими чувствами — разлучаться в самый разгар любви!

 

 III

В конце октября Лиза прибывает в Берн. Она поселяется в той же гостинице и в том же номере, откуда уезжала в Россию около трех месяцев назад. И первое, что делает, — садится за письмо к Василию Александровичу. Отныне она будет писать ему ежедневно, а иногда отправлять и по два письма в день. Теперь она может не сдерживаться, дать полную волю перепол­няющему ее чувству.

Лиза остро переживает свою оторванность от Василия Алек­сандровича, их расставание и свой отъезд, невыносимо тоскует. Все ей немило здесь, «в этом чужом пустынном Берне». «Что может быть путного, — говорит она, — когда тебя нет около меня».

Однако затем она поправляет себя: «Но не подумай, что я чувствую себя несчастной. Глубоко за этим давящим ощущением разлуки и одиночества, как солнышко за тучами, светит и греет благодарное сознание, что ты любишь меня, что ты мой, и чувствуется в этом сознании такой неисчерпаемый источник счастья и силы, которые не заслонить никакими бедами, не пересилить никакими тяжелыми впечатлениями настоящими».

Да и множество новых забот не позволяет слишком отдаваться своим переживаниям. Ведь Лиза ставит перед собой труднейшие задачи. Она хочет досрочно окончить университет, пройти весь курс наук за два года и уже в 1877 году держать докторский экзамен: если вес будет складываться удачно — весной, а если нет — то осенью. «Для этого нужно,— говорит она,— в два предстоящие семестра, зимний и летний, пройти четыре семе­стра: пятый, совсем маленький (по хронологическому порядку первый), летом во время каникулов, а шестой и диссертацию — следующей зимой. Если б это удалось! Работы я не боюсь, чем же заполнить это время изгнания, как ни постоянными заняти­ями?»

Лиза рассказывает, как была принята в университет,— «без всяких затруднений и свидетельств о поведении». Она предста­вилась ректору и была внесена в списки. «На другой день меня записали в студентки, просто, без всяких церемоний и придирок, ректор одним пожатием руки произвел меня во временную гражданку сего университетского града; наградил меня массою всяких регламентов и печатных наставлений, взяли с меня за это 15 франков и 30 сантимов и отпустили с миром. Как-то воображалось, что день вступления в Университет будет чем-то особенно торжественным и упоительным для души, а вышло все так просто и прозаично. Вообще осуществление былой мечты происходит при совершенно непредвиденных обстоятельствах и вовсе не дает тех обаятельных ощущений, которые, правда, в давно, очень давно минувшие дни ожидались от него».

Еще она крайне раздосадована тем, что приехала, оказывается, слишком рано, лекции начинались лишь через несколько дней. Потеряна почти неделя, которую они с Ярошенко могли бы провести вместе.

Первое время Лиза находит приют в гостинице, но ей нужна квартира — приедет мать жить с ней. Ее приятель, один из российских студентов — Дуббельт, нашел квартиру, правда, дорогую, не очень удобную, неуютную. Впрочем, пишет она Ярошенко, ни одна квартира и не показалась бы ей уютной без него. У них уговор сообщать друг другу обо всех, даже самых незначительных мелочах быта, и она подробно описывает свою квартиру (а позднее по его просьбе пришлет еще и чертеж):

«Здесь у меня три комнаты, одна длинная и узкая за триде­вять земель для горничной, куда я упрашиваю провести звонок, и мне обещают, потом другая такая же спальня и третья небольшая, пестро меблированный салон, украшенный фотогра­фическими картинами в бронзовых рамках, достаточным коли­чеством шкафов и комодов, тремя столами, прикрытыми самыми разнообразными и, велико возможно, пестрыми скатертями, и двумя диванами с пропорциональным размеру каждого коли­чеством стульев одного цвета или, вернее, одной пестроты. Впрочем, из 2-х диванов один не пестрый, а красный. К приезду мамаши меблировка комнаты дополнится следующим образом: внесется кровать, умывальники, пианино и унесется сундук. В моей спальне, где я буду главным образом обитать, прибавится только стол к существующим: кровати, умывальнику, дивану и очень маленькому столу, который я произведу в туалетный. Вот тебе описание моих апартаментов. Обойдутся они мне с пенси­оном, т.е. кормом мне и девушке, завтраком, обедом и ужином, по 215 франков п месяц и, кроме того, за каждую топку большой комнаты по 60, маленькой по 30 сантимов. Сравнительно с квартирой Фанни (которая за одну большую комнату платит 37 франков.— OJI.) это довольно дорого, но, говорят, и здесь жизнь дорожает непозволительно и меблированных квартир в несколь­ко комнат совсем почти не попадается, все только по одной комнате сдают и нанимают».

Что касается питания, «пенсиона», то, как считает Лиза, у ее хозяйки он самый лучший в городе.

Мы уже говорили, что Лиза — острый и тонкий наблюдатель, у нее хороший слог. Она дает меткие характеристики Берну, его жителям, университету.

Тогдашний Берн, столица Швейцарии, представлял собой европейское захолустье. Лиза была шокирована, убедившись, что «серьезных книг здесь не только в абонементе не достать — купить нельзя; надо выписывать... И здесь смеют говорить о необразованности России», — возмущается она.

Лиза не могла приобрести сразу столь нужный ей письменный стол, пианино (она собиралась заниматься и музыкой).

Город небольшой, где все на виду. И весьма чопорный в вопросах морали, во всяком случае, во всем том, что касается соблюдения установленных правил этикета. Например, девушке или молодой женщине нельзя выходить одной на улицу вечером, после 10 часов, это считается очень серьезным нарушением правил приличия — что доставляет большие неудобства Лизе. Написав вечером письмо Ярошенко, она спешила его тут же отправить на почту, но выйти сама не рисковала. Квартирная хозяйка Циммерман («Циммерманша») могла не на шутку разгневаться и попросить освободить помещение. «Перед здеш­ними жителями, — пишет Лиза, — я выдаю себя за примерную супругу, на вопросы Циммерманши (речь шла об отъезде Лизы на каникулы.— О.Л.) отвечаю, что мне очень скучно без мужа, что я еду к нему на праздники. Говоря это, я думаю о тебе. «Как же он согласился отпустить Вас?» — спрашивает она.— Нужно было и отпустил...— и представилось мне наше прощание».

Университет удивил се малым количеством студентов. Иные лекции посещали два-три человека. Случалось ей присутство­вать и одной.

Бернский университет, как видно, не стоял в ряду лучших европейских. Уровень преподавания в нем был не очень высо­ким. Лекции большей частью просто диктовались студентам. Никакого сравнения с тем, как преподает Василий Александро­вич, говорит Лиза: «Результат всех лекций вместе — меньшее напряжение и утомление головы, зато и выносишь из них меньше». К тому же самое интересное из юриспруденции, философия права и социальные науки, не преподаются здесь или преподаются дурно». Лиза выносит такой приговор университе­ту: «Специальность здесь можно изучить, но многостороннего развития неоткуда взять, сами учащиеся не обладают им».

По мнению Лизы, профессорский состав был довольно бесцветным. Да и не прилагали профессора чрезмерных стараний и были озадачены лишь тем, чтобы более или менее добросовестно прочитать свою 45-минутную лекцию (лекции очень не нравились Лизе своей краткостью), а по окончании ее сразу покидали кафедру.

Выделяется, правда, профессор Фогт, читающий историю римского права. Он вносит в свои лекции немало увлеченности. Лизу очень забавляла его манера давать римским законодателям такие эпитеты, как «бык», «каналья», а законотворчество неко­торых из них определять словами: «подлость», «гадость»...

Фогта Лиза однажды хорошо поставила на место. «...Вообра­зи, профессор Фогт вздумал на каждой лекции какую-нибудь насмешку нашей милой родине подпускать: «Что касается Рос­сии, то ее законов я не изучал», «Если б я отправился в Россию или бы Лапландию» — возвещал с особым самодовольством. Вначале я только улыбалась, а потом мне досадно стало. Кому-кому, да не швейцарцам с пустыми университетами и отсутстви­ем книг в столицах глумиться над нами. Я после лекции заметила Фогту, что лапландцы и русские не одно и то же. Он извинился, что этим постоянно поддразнивает Фанни (которая, однако же; на его утренних лекциях не присутствует). На другой день то же, но несколько мягче. Пришлось нам с ним возвра­щаться из университета по одной дороге. Он очень любезен с женщинами и большой защитник женского вопроса; я ну его просвещать относительно нашего гражданского законодательст­ва о гражданах. Из его вопросов я заключила, что он действи­тельно русских законов не знает. Результатом моих сообщений было то, что он на следующей лекции заявил, что ему «приятно слышать», что в России такие-то мудрые законы, а в следующих, когда затрагивал Россию, то прибавлял, что мы желаем бы быть «belehrt» (то есть быть вразумлены.— О.Л.), как то или другое делается в России. Вообще же он стал очень редко затрагивать мою милую родину».

Вызвал в ней интерес еще один молодой профессор — Самюэйш, любимец Фанни Берлиной. «...Я его то и дело встречаю в университете, и раскланиваемся мы с ним прелюбезно; было бы время, я бы попробовала приручить его для нес, пригласила бы его к себе, чтобы они встречались у меня; он еврей, и она тоже, может, и составилось бы счастье; да, говорят, у него где-то в Гейдельбсрге невеста есть, а мне против отсутствующих жен и невест действовать бы не следовало», — заключает она, помня о своем положении.

 

IV

Однако над всеми ее интересами неизменно главенствует один — неутолимая потребность постоянно, ежедневно, ежечас­но общаться с ним, ее возлюбленным и единственным другом, самым близким человеком. Каждый вечер она садится писать ему, заполняет своим мелким почерком шесть, восемь, а то двенадцать и шестнадцать страниц. «Мои вечера по-прежнему наши, твои»,— говорит она. И дальше о том, что значат для нас часы, когда она изливается, исповедуется перед ним. Приходит особое настроение, «с которым я всякий раз принимаюсь писать к тебе, ведь для меня это самое серьезное, необходимое, заду­шевное из всех моих дневных занятий».

Она требует, чтобы и он писал ей с такой же регулярностью — ежедневно: «Нужно ведь чувствовать тебя, как ты есть в насто­ящую минуту, нужно быть в состоянии знать хоть приблизи­тельно, что ты делаешь в каждый час».

И несколько дней, когда она не получает его писем, превра­щаются для нас в сплошную муку. Она изо дня в день ходит на почтамт, но служащий, выдающий корреспонденцию до востре­бования, неизменно отвечает ей: «Nichts'a!» («Ничего!» — O.JI.). Страдания ее достигают предела. Очередное послание она за­канчивает словами отчаяния:

«Больше писать не могу. Напиши ты или вели написать, если еще не разлюбил и сколько-нибудь жалеешь

Твою испуганную, взволнованную и безгранично любящую тебя

Твою Лизу».

Но вот вздох облегчения вырывается из ее груди: «Наконец-то, милый мой, наконец». Она отправилась на почтамт, шла со страхом, снова ожидая разочарования. И вдруг ей достают два толстых «куверта». Один от него. К сожалению только, письмо не так велико, как можно было подумать: написано на толстой бумаге, да и почерк у Василия Александровича куда более размашистый, чем у Лизы.

Задержки с письмами от него всегда доставляют ей ужасные волнения. А их приход после перерыва каждый раз делают ее радостной и счастливой: «Какое сравнение с последними днями: было легко ходить, смотреть, дышать; даже это тяжелое бернское прозябание имеет резко различные оттенки; насколько светлее, когда есть письмо сегодня и ждешь другого завтра, чем когда получил и ожидаешь «Nichts'a!».

Когда же его послания станут поступать регулярно, она напишет ему, что даже благодаря этому поздоровела.

Одна из причин се беспокойства — здоровье Василия Алек­сандровича, которое находится далеко не в блестящем состоя­нии. Он страдает кашлем, у него болят глаза, что-то с сердцем. Между тем живет в холодной квартире, да еще подверженной угарам. Лиза умоляет его перейти на другую, предлагает, если нужно, деньги, упрашивает немедленно пойти к доктору Чудновскому. Но Ярошенко не съезжает со свой квартиры, тянет с визитом к врачу, не бережется: будучи больным, выходит из дому, чтобы самому — для пущей надежности и конспирации — отправить ей письмо. Все это приводит Лизу б отчаяние. Тут еще подливает масла в огонь приехавшая мать, которая сказала, что у Василия Александровича был очень болезненный вид, и сетовала по поводу слабости его здоровья. Лиза не находит себе места, и, когда писем от него нет, ей мерещится бог знает что.

Впрочем, тревоги Лизы не настолько преувеличены, как может показаться. Вероятно, она тогда уже знала или подозре­вала (о чем, конечно, и намеком не проскальзывало в письмах), что за болезнь начинается у Василия Александровича. А болезнь эта была такова, что одно название ее повергало в трепет современников, — туберкулез, уносивший в те годы стольких людей.

Во всяком случае, волнения и тревоги нашей героини можно понять, если вспомнить о ее душевном состоянии в описываемый период. Слишком много свалилось сразу на Лизу. Острота разлуки с Василием Александровичем, оторванность от родины, привычной среды, требующие большого напряжения занятия и, самое главное, все еще полная неясность с разводом, относитель­но которого муж не дает никакого ответа, не говоря ни «да», ни «нет». При подобных обстоятельствах ее любовь приносит не только радость, но и множество тяжких раздумий, сомнений.

«Что ж касается до содержания или, вернее, формы нашей жизни, то я се покуда еще вовсе себе представить не могу, — пишет она. — Все еще в нашем будущем так неверно, неопре­деленно: где мы будем и как будем жить, будем ли когда-нибудь признанными вне маленького comite (кружка.— О.Л.) твоих родных и друзей, мужем и женой, выучусь ли я чему-нибудь, доучусь ли здесь, все это, долженствующее непременно влиять на нашу жизнь, совсем неизвестно, и, наконец, вопрос, когда это будет, даже если ответить: через 2 года — пугает... Кажется, целую вечность ждать. И потому от всех этих смущающих дум и вопросов я ищу убежище в благодатном сознании, что, так или иначе, ты мой, что мы будем жить вместе непременно, бессомненно, и, право, больше мне ничего не нужно».

В ее письмах это звучит теперь как молитва: между нами все решено, все оговорено раз и навсегда, окончательно и беспово­ротно. И здесь вся твердость, неколебимость тона едва ли обманет нас. Разве не угадывается за ним, как страстно хочется ей в ответ на свои заклинания снова и снова получать от него заверения, что и он по-прежнему думает так же, что и в нем ничто не изменилось, не поколебалось?

В сущности, все еще так хрупко. Да и может ли быть иначе, когда их любовь подвергается столь жестким испытаниям?.. Не отсюда ли и ее настойчивые просьбы, чтобы он постоянно рассказывал обо всех своих помыслах, чувствах? (У них на этот счет существует обоюдная договоренность.)

Порой она и не маскирует свою боязнь: «Господь с тобой, голубчик! Смотри не разлюби меня». То се пугает, что его чувство может остыть, когда они наконец соединятся, станут жить вместе: «Мне будет уж очень обидно, если ты будешь менее любить меня присутствующую, чем отсутствующую». Так тоже может произойти в результате их теперешней разлуки: «Часто мне думается, а что, если вся сила, энергия твоего чувства истощится, утомится от этого бесконечного ожидания и страда­ния и мы сойдемся уже усталые, охлажденные?». Она оговари­вается, что опасается только за него: в стойкости св