Платон. Апология Сократа

ПОСЛЕ ОБВИНИТЕЛЬНЫХ РЕЧЕЙ Как подействовали мои обвинители на вас, о мужи афиняне, я не знаю; что же менякасается, то от их речей я чуть было и сам себя не забыл: так убедительно ониговорили. Тем не менее, говоря без обиняков, верного они ничего не сказали. Носколько они ни лгали, всего больше удивился я одному - тому, что они говорили,будто вам следует остерегаться, как бы я вас не провел своим ораторскимискусством; не смутиться перед тем, что они тотчас же будут опровергнуты мною наделе, как только окажется, что я вовсе не силен в красноречии, это с их стороныпоказалось мне всего бесстыднее, конечно, если только они не считают сильным вкрасноречии того, кто говорит правду; а если это они разумеют, то я готовсогласиться, что я - оратор, только не на их образец. Они, повторяю, не сказалини слова правды, а от меня вы услышите ее всю. Только уж, клянусь Зевсом,афиняне, вы не услышите речи с разнаряженной, украшенной, как у этих людей,изысканными выражениями, а услышите речь простую, состоящую из первых попавшихсяслов. Ибо я верю, что то, что я буду говорить, - правда, и пусть никто из вас неждет ничего другого; да и неприлично было бы мне в моем возрасте выступать передвами, о мужи, наподобие юноши с придуманною речью.Так вот я и прошу вас убедительно и умоляю, о мужи афиняне: услыхавши, что язащищаюсь теми же словами, какими привык говорить и на площади у меняльныхлавок, где многие из вас слыхали меня, и в других местах, не удивляйтесь и неподнимайте из-за этого шума. Дело-то вот в чем: в первый раз пришел я теперь всуд, будучи семидесяти лет от роду ; так ведь здешний-то язык просто оказываетсядля меня чужим, и как вы извинили бы меня, если бы я, будучи в самом делечужеземцем, говорил на том языке и тем складом речи, к которым привык с детства,так и теперь я прошу у вас не более, чем справедливости, как мне кажется, -позволить мне говорить по моему обычаю, хорош он или нехорош - все равно, исмотреть только на то, буду ли я говорить правду или нет; в этом ведь изаключается долг судьи, долг же оратора - говорить правду.И вот правильно будет, о мужи афиняне, если сначала я буду защищаться противобвинений, которым подвергался раньше, и против первых моих обвинителей, а ужпотом против теперешних обвинений и против теперешних обвинителей. Ведь у менямного было обвинителей перед вами и раньше, много уже лет, и все-таки ничегоистинного они не сказали; их-то опасаюсь я больше, чем Анита с товарищами. И этитоже страшны, но те еще страшнее, о мужи! Большинство из вас они восстановлялипротив меня, когда вы были детьми, и внушали вам против меня обвинение, вкотором не было ни слова правды, говоря, что существует некий Сократ, мудрыймуж, который испытует и исследует все, что над землею, и все, что под землею, ивыдает ложь за правду. Вот эти-то люди, о мужи афиняне, пустившие эту молву, исуть страшные мои обвинители, потому что слушающие их думают, что тот, ктоисследует подобные вещи, тот и богов не признает. Кроме того, обвинителей этихмного и обвиняют они уже давно, да и говорили они с вами в том возрасте, когдавы больше всего верили на слово, будучи детьми, некоторые же юношами, словом -обвиняли заочно, в отсутствие обвиняемого. Но всего нелепее то, что и поимени-то их никак не узнаешь и не назовешь, разве вот только сочинителейкомедий. Ну а все те, которые восстановляли вас против меня по зависти и злобеили потому, что сами были восстановлены другими, те всего неудобнее, потому чтоникого из них нельзя ни привести сюда, ни опровергнуть, а просто приходится какбы сражаться с тенями, защищаться и опровергать, когда никто не возражает. Такуж и вы тоже согласитесь, что у меня, как я сказал, два рода обвинителей: одни -обвинившие меня теперь, а другие - давнишние, о которых я сейчас говорил, ипризнайте, что сначала я должен защищаться против давнишних, потому что и ониобвиняли меня перед вами раньше и гораздо больше, чем теперешние. Хорошо.Итак, о мужи афиняне, следует защищаться и постараться в малое времяопровергнуть клевету, которая уже много времени держится между вами. Желал бы я,разумеется, чтобы так оно и случилось и чтобы защита моя была успешной, конечно,если это к лучшему и для вас, и для меня. Только я думаю, что это трудно, и дляменя вовсе не тайна, какое это предприятие. Ну да уж относительно этого пустьбудет, как угодно богу , а закон следует исполнять и защищаться.Припомним же сначала, в чем состоит обвинение, от которого пошла обо мне дурнаямолва, полагаясь на которую Мелет и подал на меня жалобу. Хорошо. В каких именновыражениях клеветали на меня клеветники? Следует привести их показание, какпоказание настоящих обвинителей: Сократ преступает закон, тщетно испытуя то, чтопод землею, и то, что в небесах, с выдавая ложь за правду и других научая томуже. Вот в каком роде это обвинение. Вы и сами видели в комедии Аристофана, каккакой-то Сократ болтается там в корзинке, говоря, что он гуляет по воздуху, инесет еще много разного вздору, в котором я ничего не смыслю. Говорю я это не вукор подобной науке и тому, кто достиг мудрости в подобных вещах (недоставало,чтобы Мелет обвинил меня еще и в этом!), а только ведь это, о мужи афиняне,нисколько меня не касается. А в свидетели этого призываю большинство из вассамих и требую, чтобы это дело обсудили между собою все те, кто когда-либо меняслышал; ведь из вас много таких. Спросите же друг у друга, слышал ли кто из васкогда-либо, чтобы я хоть сколько-нибудь рассуждал о подобных вещах, и тогда выузнаете, что настолько же справедливо и все остальное, что обо мне говорят.А если еще кроме всего подобного вы слышали от в кого-нибудь, что я берусьвоспитывать людей и зарабатываю этим деньги, то и это неправда; хотя мнекажется, что и это дело хорошее, если кто способен воспитывать людей, как,например, леонтинец Горгий, кеосец Продик, элидец Гиппий . Все они, о мужи,разъезжают по городам и убеждают юношей, которые могут даром пользоватьсянаставлениями любого из своих сограждан, оставлять своих и поступать к ним вученики, платя им деньги, да еще с благодарностью. А вот и еще, как я узнал,проживает здесь один ученый муж с Пароса. Встретился мне на дороге человек,который переплатил софистам денег больше, чем все остальные вместе, - Каллий,сын Гиппоника; я и говорю ему (а у него двое сыновей): "Каллий! Если бы твоисыновья родились жеребятами или бычками, то нам следовало бы нанять для нихвоспитателя, который бы усовершенствовал присущую им породу, и человек этот былбы из наездников или земледельцев; ну а теперь, раз они люди, кого думаешь взятьдля них в воспитатели? Кто бы это мог быть знатоком подобной доблести,человеческой или гражданской? Полагаю, ты об этом подумал, приобретя сыновей?Есть ли таковой, спрашиваю, или нет?" "Конечно, - отвечает он, - есть". "Кто жеэто? - спрашиваю я. Откуда он и сколько берет за обучение?" "Эвен, - отвечаетон, - с Пароса, берет по пяти мин , Сократ". И благословил я этого Эвена, еслиправда, что он обладает таким искусством и так недорого берет за с обучение. Ябы и сам чванился и гордился, если бы был искусен в этом деле; только ведь я вэтом не искусен, о мужи афиняне! Может быть, кто-нибудь из вас возразит: "Однако, Сократ, чем же ты занимаешься?Откуда на тебя эти клеветы? В самом деле, если бы сам ты не занимался чем-нибудьособенным, то и не говорили бы о тебе так много. Скажи нам, что это такое, чтобынам зря не выдумывать". Вот это, мне кажется, правильно, и я сам постараюсь вампоказать, что именно дало мне известность и навлекло на меня клевету. Слушайтеже. И хотя бы кому-нибудь из вас показалось, что я шучу, будьте уверены, что яговорю сущую правду. Эту известность, о мужи афиняне, получил я не иным путем,как благодаря некоторой мудрости. Какая же это такая мудрость? Да уж, должнобыть, человеческая мудрость. Этой мудростью я, пожалуй, в самом деле мудр; а те,о которых я сейчас говорил, мудры или сверхчеловеческой мудростью, или уж незнаю, как и сказать; что же меня касается, то я, конечно, этой мудрости непонимаю, а кто утверждает обратное, тот лжет и говорит это для того, чтобыоклеветать меня. И вы не шумите, О мужи афиняне, даже если вам покажется, что яговорю несколько высокомерно; не свои слова буду я говорить, а сошлюсь на слова,для вас достоверные. Свидетелем моей мудрости, если только это мудрость, и того,в чем она состоит, я приведу вам бога, который в Дельфах. Ведь вы знаетеХерефонта. Человек этот смолоду был и моим, и вашим приверженцем, разделял свами изгнание и возвратился вместе с вами. И вы, конечно, знаете, каков былХерефонт, до чего он был неудержим во всем, что бы ни затевал. Ну вот же,приехав однажды в Дельфы, дерзнул он обратиться к оракулу с таким вопросом. Явам сказал не шумите, о мужи! Вот он и спросил, есть ли кто-нибудь на светемудрее меня, и Пифия ему ответила, что никого нет мудрее. И хотя сам он умер, новот брат его засвидетельствует вам об этом.Посмотрите теперь, зачем я это говорю; ведь мое намерение - объяснить вам,откуда пошла клевета на меня. Услыхав это, стал я размышлять сам с собою такимобразом: что бы такое бог хотел сказать и что это он подразумевает? Потому чтосам я, конечно, нимало не сознаю себя мудрым; что же это он хочет сказать,говоря, что я мудрее всех? Ведь не может же он лгать: не полагается ему это.Долго я недоумевал, что такое он хочет сказать; потом, собравшись с силами,прибегнул к такому решению вопроса: пошел я к одному из тех людей, которыеслывут мудрыми, думая, что тут-то я скорее всего опровергну прорицание, объявиворакулу, что вот этот, мол, мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым. Ну икогда я присмотрелся к этому человеку - называть его по имени нет никакойнадобности, скажу только, что человек, глядя на которого я увидал то, что яувидал, был одним из государственных людей, о мужи афиняне, - так вот, когда я кнему присмотрелся (да побеседовал с ним), то мне показалось, что этот муж толькокажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле онбыл мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает себямудрым, а на самом деле не мудр. От этого и сам он, и многие из присутствовавшихвозненавидели меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человекая мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, ноон, не зная, думает, что что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, чтознаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не знаячего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь. Оттуда я пошел к другому, из тех,которые кажутся мудрее, чем тот, и увидал то же самое; и с тех пор возненавиделименя и сам он, и многие другие. Ну и после этого стал я уже ходить по порядку. Замечал я, что делаюсьненавистным, огорчался этим и боялся этого, но в то же время мне казалось, чтослова бога необходимо ставить выше всего. Итак, чтобы понять, что означаетизречение бога, мне казалось необходимым пойти ко всем, которые слывут знающимичто- либо. И, клянусь собакой, о мужи афиняне, уж вам-то я должен говоритьправду, что я поистине испытал нечто в таком роде: те, что пользуются самоюбольшою славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чутьли не самыми бедными разумом, а другие, те, что считаются похуже, - более имодаренными. Но нужно мне рассказать вам о том, как я странствовал, точно я трудкакой-то нес, и все это для того только, чтобы прорицание оказалосьнеопровергнутым. После государственных людей ходил я к поэтам, и к трагическим,и к дифирамбическим, и ко всем прочим, чтобы на месте уличить себя в том, что яневежественнее, чем они. Брал я те из их произведений, которые, как мнеказалось, всего тщательнее ими отработаны, и спрашивал у них, что именно онихотели сказать, чтобы, кстати, и научиться от них кое-чему. Стыдно мне, о мужи,сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Ну да, одним словом, чуть ли невсе присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чемони сами. Таким образом, и относительно поэтов вот что я узнал в короткое время:не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденноюспособностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тожеговорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят . Нечто подобное,как мне показалось, испытывают и поэты; и в то же время я заметил, чтовследствие своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей ив остальных отношениях, чего на деле не было. Ушел я и оттуда, думая, чтопревосхожу их тем же самым, чем и государственных людей.Под конец уж пошел я к ремесленникам. Про себя я знал, что я попросту ничего незнаю, ну а уж про этих мне было известно, что я найду их знающими многохорошего. И в этом я не ошибся: в самом деле, они знали то, чего я не знал, иэтим были мудрее меня. Но, о мужи афиняне, мне показалось, что они грешили темже, чем и поэты: оттого, что они хорошо владели искусством, каждый считал себясамым мудрым также и относительно прочего, самого важного, и эта ошибказаслоняла собою ту мудрость, какая у них была; так что, возвращаясь к изречению,я спрашивал сам себя, что бы я для себя предпочел, оставаться ли мне так, какесть, не будущий ни мудрым их мудростью, ни невежественным их невежеством, или,как они, быть и тем и другим. И я отвечал самому себе и оракулу, что для менявыгоднее оставаться как есть. Вот от этого самого исследования, о мужи афиняне, с одной стороны, многие менявозненавидели, притом как нельзя сильнее и глубже, отчего произошло и множествоклевет, а с другой стороны, начали мне давать это название мудреца, потому чтоприсутствующие каждый раз думают, что сам я мудр в том, относительно чего яотрицаю мудрость другого. А на самом деле, о мужи, мудрым-то оказывается бог, иэтим изречением он желает сказать, что человеческая мудрость стоит немногого иливовсе ничего не стоит, и, кажется, при этом он не имеет в виду именно Сократа, апользуется моим именем для примера, все равно как если бы он говорил, что извас, о люди, мудрейший тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего-то по правдене стоит его мудрость. Ну и что меня касается, то я и теперь, обходя разныеместа, выискиваю и допытываюсь по слову бога, не покажется ли мне кто-нибудь изграждан или чужеземцев мудрым, и, как только мне это не кажется, спешуподдержать бога и показываю этому человеку, что он не мудр. И благодаря этойработе не было у меня досуга сделать что-нибудь достойное упоминания ни длягорода, ни для домашнего дела, но через эту службу богу пребываю я в крайнейбедности. Кроме того, следующие за мною по собственному почину молодые люди, у которыхвсего больше досуга, сыновья самых богатых граждан, рады бывают послушать, как яиспытываю людей, и часто подражают мне сами, принимаясь пытать других; ну и яполагаю, что они находят многое множество таких, которые думают, что они что-тознают, а на деле ничего не знают или знают одни пустяки. От этого те, кого онииспытывают, сердятся не на самих себя, а на меня и говорят, что есть какой-тоСократ, негоднейший человек, который развращает молодых людей. А когда спросятих, что он делает и чему он учит, то они не знают, что сказать, но, чтобы скрытьсвое затруднение, говорят то, что вообще принято говорить обо всех любителяхмудрости: он-де занимается тем, что в небесах и под землею, богов не признает,ложь выдает за истину. А сказать правду, думаю, им не очень-то хочется, потомучто тогда оказалось бы, что они только делают вид, будто что-то знают, а на деленичего не знают. Ну а так как они, думается мне, честолюбивы, могущественны имногочисленны и говорят обо мне согласно и убедительно, то и переполнили вашиуши, клевеща на меня издавна и громко. От этого обрушились на меня и Мелет, иАнит, и Ликон: Мелет, негодуя за поэтов, Анит - за ремесленников, а Ликон - зариторов. Так что я удивился бы, как говорил вначале, если бы оказался способнымопровергнуть перед вами в столь малое время столь великую клевету. Вот вам, омужи афиняне, правда, как она есть, и говорю я вам без утайки, не умалчивая ни оважном, ни о пустяках. Хотя я, может быть, и знаю, что через это становлюсьненавистным, но это и служит доказательством, что я сказал правду и что вэтом-то и состоит клевета на меня и таковы именно ее причины. И когда бы вы нистали исследовать это дело, теперь или потом, всегда вы найдете, что это так.Итак, что касается первых моих обвинителей, этой моей защиты будет обвинителейдостаточно; а теперь я постараюсь защищаться против Мелета, любящего, как онговорит, наш город, и против остальных обвинителей. Опять-таки, конечно, примемих обвинение за формальную присягу других обвинителей. Кажется, так: Сократ,говорят они, преступает закон тем, что развращает молодых людей и богов, которыхпризнает город, не при- с знает, а признает другие, новые божественные знамения.Таково именно обвинение; рассмотрим же каждое слово этого обвинения отдельно.Мелет говорит, что я преступаю закон, развращая молодых людей, а я, о мужиафиняне, утверждаю, что преступает закон Мелет, потому что он шутит важнымивещами и легкомысленно призывает людей на суд, делая вид, что он заботится ипечалится о вещах, до которых ему никогда не было никакого дела; а что оно так,я постараюсь показать это и вам. - Ну вот, Мелет, скажи-ка ты мне: неправда ли, для тебя очень важно, чтобымолодые люди были как можно лучше? - Конечно. - В таком случае скажи-ка ты вот этим людям, кто именно делает их лучшими?Очевидно, ты знаешь, коли заботишься об этом. Развратителя ты нашел, какговоришь: привел сюда меня и обвиняешь; а назови-ка теперь того, кто делает ихлучшими, напомни им, кто это. Вот видишь, Мелет, ты молчишь и не знаешь чтосказать. И тебе не стыдно? И это не кажется тебе достаточным доказательством,что тебе нет до этого никакого дела? Однако, добрейший, говори же: кто делает ихлучшими? - Законы. - Да не об этом я спрашиваю, любезнейший, а о том, кто эти люди, что преждевсего знают их, эти законы. - А вот они, Сократ, - судьи. - Что ты говоришь, Мелет! Вот эти самые люди способны воспитывать юношей иделать их лучшими? - Как нельзя более. - Все? Или одни способны, а другие нет? - Все. - Хорошо же ты говоришь, клянусь Герой, и какое множество людей, полезных длядругих! Ну а вот они, слушающие, делают юношей лучшими или же нет? - И они тоже. - А члены Совета? - Да, и члены Совета. - Но в таком случае, Мелет, не портят ли юношей те, что участвуют в Народномсобрании? Или и те тоже, все до единого, делают их лучшими? - И те тоже. - По-видимому, кроме меня, все афиняне делают их добрыми и прекрасными, только яодин порчу. Ты это хочешь сказать? - Как раз это самое. - Большое же ты мне, однако, приписываешь несчастье. Но ответь-ка мне: кажетсяли тебе, что так же бывает и относительно лошадей, что улучшают их все, а портиткто-нибудь один? Или же совсем напротив, улучшать способен кто-нибудь один илиочень немногие, именно знатоки верховой езды, а когда ухаживают за лошадьми ипользуются ими все, то портят их? Не бывает ли. Мелет, точно так же не толькоотносительно лошадей, но и относительно всех других животных? Да уж само собоюразумеется, согласны ли вы с Анитом на это или не согласны, потому что это былобы удивительное счастье для юношей, если бы их портил только один, остальные жеприносили бы им пользу. Впрочем, Мелет, ты достаточно показал, что никогда незаботился о юношах, и ясно обнаруживаешь свое равнодушие: тебе нет никакого деладо того самого, из-за чего ты привел меня в суд.А вот, Мелет, скажи нам еще, ради Зевса: что приятнее, жить ли с хорошимигражданами или с дурными? Ну, друг, отвечай! Я ведь не спрашиваю ничеготрудного. Не причиняют ли дурные какого-нибудь зла тем, которые всегда с ними всамых близких отношениях, а добрые - какого-нибудь добра? - Конечно. - Так найдется ли кто-нибудь, кто желал бы скорее получать от ближних вред, чемпользу? Отвечай, добрейший, ведь и закон повелевает отвечать. Существует ликто-нибудь, кто желал бы получать вред? - Конечно, нет. - Ну вот. А привел ты меня сюда как человека, который портит и ухудшает юношейнамеренно или ненамеренно? - Который портит намеренно. - Как же это так, Мелет? Ты, такой молодой, настолько мудрее меня, что тебе ужеизвестно, что злые причиняют своим ближним какое-нибудь зло, а добрые - добро, ая, такой старый, до того невежествен, что не знаю даже, что если я кого-нибудьиз близких сделаю негодным, то должен опасаться от него какого-нибудь зла, и воттакое-то великое зло я добровольно на себя навлекаю, как ты утверждаешь! В этомя тебе не поверю, Мелет, да и никто другой, я думаю, не поверит. Но или я непорчу, или если порчу, то ненамеренно; таким образом, у тебя-то выходит ложь вобоих случаях. Если же я порчу ненамеренно, то за такие невольные проступки неследует по закону приводить сюда, а следует, обратившись частным образом, учитьи наставлять; потому, ясное дело, что, уразумевши, я перестану делать то, чтоделаю ненамеренно. Ты же меня избегал и не хотел научить, а привел меня сюда,куда по закону следует приводить тех, которые имеют нужду в наказании, а не внаучении. Но ведь это уже ясно, о мужи афиняне, что Мелету, как я говорил, никогда не былодо этих вещей никакого дела; а все-таки ты нам скажи. Мелет, каким образом,по-твоему, порчу я юношей? Не ясно ли, по обвинению, которое ты против меняподал, что я порчу их тем, что учу не почитать богов, которых почитает город, апочитать другие, новые божественные знамения? Не это ли ты разумеешь, говоря,что своим учением я врежу? - Вот именно это самое - Так ради них. Мелет, ради этих богов, о которых теперь идет речь, скажи ещераз то же самое яснее и для меня, и для этих вот мужей. Дело в том, что я немогу понять, что ты хочешь сказать: то ли, что некоторых богов я учу признавать,а следовательно, и сам признаю богов, так что я не совсем безбожник и не в этоммое преступление, а только я учу признавать не тех богов, которых признаетгород, а других, и в этом-то ты меня и обвиняешь, что я признаю других богов;или же ты утверждаешь, что я вообще не признаю богов, и не только сам непризнаю, но и других этому научаю. - Вот именно, я говорю, что ты вообще не признаешь богов. - Удивительный ты человек, Мелет! Зачем ты это говоришь? Значит, я не признаюбогами ни Солнце, ни Луну, как признают прочие люди? - Право же так, о мужи судьи, потому что он утверждает, что Солнце-камень, аЛуна-земля. - Берешься обвинять Анаксагора, друг Мелет, и так презираешь судей и считаешь ихстоль несведущими по части литературы! Ты думаешь, им неизвестно, что книгиАнаксагора Клазоменского переполнены подобными мыслями? А молодые люди,оказывается, узнают это от меня, когда они могут узнать то же самое, заплатившиза это в орхестре иной раз не больше драхмы, и потом смеяться над Сократом, еслибы он приписывал эти мысли себе, к тому же еще столь нелепые! Но скажи, радиЗевса, так-таки я, по-твоему, никаких богов и не признаю? - То есть вот ничуточки! - Это невероятно, Мелет, да, мне кажется, ты и сам этому не веришь. Что касаетсяменя, о мужи афиняне, то мне кажется, что человек этот большой наглец и озорники что он подал на меня эту жалобу просто по наглости и озорству да еще помолодости лет. Похоже, что он придумал загадку и пробует: заметит ли Сократ, нашмудрец, что я шучу и противоречу сам себе, или мне удастся провести и его, ипрочих слушателей? Потому что мне кажется, что в своем обвинении он сам себепротиворечит, все равно как если бы он сказал: Сократ нарушает закон тем, что непризнает богов, а признает богов. Ведь это же шутка!Ну вот посмотрите, так ли он это говорит, как мне кажется. Ты, почтеннейшийМелет, отвечай нам, а вы помните, о чем я вас просил вначале, - не шуметь, еслия буду говорить по-своему. Есть ли. Мелет, на свете такой человек, который делабы людские признавал, а людей не признавал? Скажите ему, о мужи, чтобы онотвечал, а не шумел бы то и дело. Есть ли на свете кто-нибудь, кто бы лошадей непризнавал, а все лошадиное признавал бы? Или: флейтистов бы не признавал, а игруна флейте признавал бы? Не существует такого, любезнейший! Если ты не желаешьотвечать, то я сам буду говорить тебе, а также вот и им. Ну а уж на следующее тыдолжен сам ответить: есть ли на свете кто-нибудь кто бы знамения божественныепризнавал, а гениев бы не признавал? - Нет. - Наконец-то! Как это хорошо, что они тебя заставили ответить! Итак, тыутверждаешь, что божественные знамения я признаю и научаю других признавать -новые или старые все равно, только уж самые-то божественные знамения признаю,как ты говоришь, и ты подтвердил это клятвою; а если я признаю божественныезнамения, то мне уже никак невозможно не признавать гениев. Разве не так?Конечно, так. Принимаю, что ты согласен, если не отвечаешь. А не считаем ли мыгениев или богами, или детьми богов? Да или нет? - Конечно, считаем. - Итак, если гениев я признаю, как ты утверждаешь, а гении суть своего родабоги, то оно и выходит так, как я сказал, что ты шутишь и предлагаешь загадку,утверждая, что я не признаю богов и в то же время что я признаю богов, потомучто гениев-то я по крайней мере признаю. А с другой стороны, если гении вродекак побочные дети богов, от нимф или каких-то еще существ, как это и принятодумать, то какой же человек, признавая божьих детей, не будет признавать богов?Это было бы так же нелепо, как если бы кто-нибудь признавал, что существуют мулы - лошадиные и ослиные дети, а что существуют лошади и ослы, не признавал бы.Нет, Мелет, не может быть, чтобы ты подал это обвинение иначе, как желаяиспытать нас, или же ты недоумевал, в каком бы настоящем преступлении обвинитьменя. А чтобы ты мог убедить кого-нибудь, у кого есть хоть немного ума, что одини тот же человек может и признавать и демоническое, и божественное и в то жевремя не признавать ни демонов, ни богов, это никоим образом невозможно.Впрочем, о мужи афиняне, что я невиновен в том, в чем меня обвиняет Мелет, это,мне кажется, не требует дальнейших доказательств, довольно будет и сказанного. Ачто у многих явилось против меня сильное ожесточение, о чем я и говорил вначале,это, будьте уверены, истинная правда. И если что погубит меня, так именно это;не Мелет и не Анит, а клевета и недоброжелательство многих - то, что погубилоуже немало честных людей, думаю, что и еще погубит. Не думайте, что дело на мнеостановится! Но пожалуй, кто-нибудь скажет: не Сократ стыдно ли тебе, заниматься таким делом,от которого, может быть, тебе придется теперь умереть? А на это я посправедливости могу возразить: нехорошо ты это говоришь, мой милый, будточеловеку, который приносит хотя бы малую пользу, следует принимать в расчетсмерть, а не думать всегда лишь о том, делает ли он дела с справедливые илинесправедливые, дела доброго человека или злого. Плохими, по твоему рассуждению,окажутся все те полубоги, которые пали под Троей, в том числе и сын Фетиды,который из страха сделать что-нибудь постыдное до того презирал опасность, что,когда мать его, богиня, видя, что он горит желанием убить Гектора, сказала ему,помнится, так: "Дитя мое, если ты отомстишь за убийство друга твоего Патрокла иубьешь Гектора, то сам умрешь: "Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован"",-он, услыхав это, не посмотрел на смерть и опасность, а гораздо больше убоялсяоставаться в живых, будучи трусом и не мстя за друзей. "Умереть бы, - говоритон, - мне тотчас, покарав обидчика, только бы не оставаться еще здесь, укораблей дуговидных, посмешищем для народа и бременем для земли". Кажется литебе, что он подумал при этом о смерти и об опасности? Вот оно как бываетпоистине, о мужи афиняне: где кто поставил себя, думая, что для него это самоелучшее место, или же поставлен начальником, там и должен переносить опасность,не принимая в расчет ничего, кроме позора, - ни смерти, ни еще чего-нибудь.Было бы ужасно, о мужи афиняне, если бы, после того как я оставался в строю, каки всякий другой, и подвергался опасности умереть тогда, когда меня ставилиначальники, вами выбранные для начальства надо мною, -под Потидеей, Амфиполем иДелием, - если бы теперь, когда меня поставил сам бог, для того, думаю, чтобымне жить, занимаясь философией, и испытывать самого себя и других, если бытеперь я испугался смерти или еще чего-нибудь и бежал из строя; это 29 было быужасно, и тогда в самом деле можно было бы по справедливости судить меня за то,что я не признаю богов, так как не слушаюсь оракула, боюсь смерти и считаю себямудрым, не будучи таковым, потому что бояться смерти есть не что иное, какдумать, что знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто же не знает ни того, что такоесмерть, ни того, не есть ли она для человека величайшее из благ, а все боятсяее, как будто знают наверное, что она есть величайшее из зол. Но не самое ли этопозорное невежество - думать, что знаешь то, чего не знаешь? Что же менякасается, о мужи, то, пожалуй, я и тут отличаюсь от большинства людей толькоодним: если я кому-нибудь и кажусь мудрее других, то разве только тем, что,недостаточно зная об Аиде, так и думаю, что не знаю. А что нарушать закон и неслушаться того, кто лучше меня, будь это бог или человек, нехорошо и постыдно -это вот я знаю. Никогда поэтому не буду я бояться и избегать того, что можетоказаться и благом, более, чем того, что наверное есть зло. Так что с если бы выменя отпустили, не поверив Аниту, который сказал, что или мне вообще неследовало приходить сюда, а уж если пришел, то невозможно не казнить меня, ивнушал вам, что если я уйду от наказания, то сыновья ваши, занимаясь тем, чемуучит Сократ, развратятся уже вконец все до единого, - даже если бы вы меняотпустили и при этом сказали мне: на этот раз, Сократ, мы не согласимся с Анитоми отпустим тебя, с тем, однако, чтобы ты больше не занимался этим исследованиеми оставил философию, а если еще раз будешь в этом уличен, то должен будешьумереть, - так вот, говорю я, если бы вы меня отпустили на этом условии, то я бывам сказал: "Желать вам всякого добра - я желаю, о мужи афиняне, и люблю вас, аслушаться буду скорее бога, чем вас, и, пока есть во мне дыхание и способность,не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого тольковстречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: о лучший из мужей, гражданингорода Афин, величайшего из городов и больше всех прославленного за мудрость исилу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было какможно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об истине и о душе своей,чтобы она была как можно лучше, -не заботишься и не помышляешь?" И если кто извас станет возражать и утверждать, что он об этом заботится, то я не оставлю егои не уйду от него тотчас же, а буду его расспрашивать, пытать, опровергать и,если мне покажется, что в нем нет доблести, а он только говорит, что есть, будупопрекать его за то, что он самое дорогое не ценит ни во что, а плохое ценитдороже всего. Так я буду поступать со всяким, кого только встречу, с молодым истарым, с чужеземцами и с вами, с вами особенно, потому что вы мне ближе покрови. Могу вас уверить, что так велит бог, и я думаю, что во всем городе нет увас большего блага, чем это мое служение богу. Ведь я только и делаю, что хожу иубеждаю каждого из вас, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее не отелах ваших или о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше, говорявам: не от денег рождается доблесть, а от доблести бывают у людей и деньги и всепрочие блага, как в частной жизни, так и в общественной. Да, если бы такимисловами я развращал юношей, то слова эти были бы вредными. А кто утверждает, чтоя говорю что-нибудь другое, а не это, тот несет вздор. Вот почему я могу вамсказать, афиняне: послушаетесь вы Анита или нет, отпустите меня или нет -поступать с иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне предстоялоумирать много раз. Не шумите, мужи афиняне, исполните мою просьбу - не шуметь по поводу того, что яговорю, а слушать; слушать вам будет полезно, как я думаю. Я намерен сказать вами еще кое-что, от чего вы, наверное, пожелаете кричать, только вы никоим образомэтого не делайте. Будьте уверены, что если вы меня такого, как я есть, убьете,то вы больше повредите себе, нежели мне. Мне-то ведь не будет никакого вреда ниот Мелета, ни от Анита, да они и не могут мне повредить, потому что я не думаю,чтобы худшему было позволено вредить лучшему. Разумеется, он может убить,изгнать из отечества, отнять все права. Но ведь это он или еще кто-нибудьсчитает все подобное за великое зло, а я не считаю; гораздо же скорее считаю язлом именно то, что он теперь делает, замышляя несправедливо осудить человека насмерть. Таким образом, о мужи афиняне, я защищаюсь теперь совсем не ради себя,как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудивши меня на в смерть, непроглядеть дара, который вы получили от бога. В самом деле, если вы меня убьете,то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать,приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся оттучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли. В самом деле, мне кажется, чтобог послал меня городу как такого, который целый день, не переставая, всюдусадится и каждого из вас будит, уговаривает, упрекает. Другого такого вамнелегко будет найти, о мужи, а меня вы можете сохранить, если вы мне поверите.Но очень может статься, что вы, как люди, которых будят во время сна, ударитеменя и с легкостью убьете, послушавшись Анита, и тогда всю остальную вашу жизньпроведете во сне, если только бог, жалея вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. Ачто я такой как будто бы дан городу богом, это вы можете усмотреть вот из чего:похоже ли на что-нибудь человеческое, что я забросил все свои собственные дела исколько уже лет терпеливо переношу упадок домашнего хозяйства, а вашим деломзанимаюсь всегда, обращаясь к каждому частным образом, как отец или старшийбрат, и убеждая заботиться о добродетели. И если бы я от этого пользовалсячем-нибудь и получал бы плату за эти наставления, тогда бы еще был у менякакой-нибудь расчет, а то сами вы теперь видите, что мои обвинители, которые такбесстыдно обвиняли меня во всем прочем, тут по крайней мере оказалисьнеспособными к бесстыдству и не представили свидетеля, который с показал бы, чтоя когда-либо получал какую-нибудь плату или требовал ее; потому, думаю, что ямогу представить верного свидетеля того, что я говорю правду, - мою бедность.Может в таком случае показаться странным, что я подаю эти советы частнымобразом, обходя всех и во все вмешиваясь, а выступать всенародно в вашемсобрании и давать советы городу не решаюсь. Причина этому та самая, о которой вычасто и повсюду от меня слышали, а именно что мне бывает какое-то чудесноебожественное знамение; ведь над этим и Мелет посмеялся в своей жалобе. Началосьу меня это с детства: вдруг - какой-то голос, который всякий раз отклоняет меняот того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда несклоняет. Вот этот-то голос и не допускает меня заниматься государственнымиделами. И кажется, прекрасно делает, что не допускает. Будьте уверены, о мужиафиняне, что если бы я попробовал заниматься государственными делами, то ужедавно бы • погиб и не принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня несердитесь, если я вам скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть,если бы стал откровенно противиться вам или какому-нибудь другому большинству ихотел бы предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которыесовершаются в государстве. Нет, кто в самом деле ратует за справедливость, тот,если ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным человеком,а вступать на общественное поприще не должен.Доказательства этого я вам представлю самые веские, не рассуждения, а то, что выцените дороже, - дела. Итак, выслушайте, что со мною случилось, и тогда выувидите, что я и под страхом смерти никого не могу послушаться вопрекисправедливости, а не слушаясь, могу от этого погибнуть. То, что я намерен вамрассказать, досадно и скучно слушать, зато это истинная правда. Никогда,афиняне, не занимал я в городе никакой другой должности, но в Совете я был. Ипришла нашей филе Антиохиде очередь заседать в то время, когда вы желали судитьогулом десятерых стратегов, которые не подобрали пострадавших в морскомсражении, - судить незаконно, как вы сами признали это впоследствии. Тогда я,единственный из пританов, восстал против нарушения закона, и в то время, когдаораторы готовы были обвинить меня и посадить в тюрьму и вы сами этого требовалии кричали, - в то время я думал, с что мне скорее следует, несмотря наопасность, стоять на стороне закона и справедливости, нежели из страха передтюрьмою или смертью быть заодно с вами, желающими несправедливого. Это еще былотогда, когда город управлялся народом, а когда наступила олигархия, то иТридцать в свою очередь призвали меня и еще четверых граждан в Круглую палату ивелели нам привезти из Саламина саламинца Лео