Русская расовая теория до 1917 года - вып. 1

АНТРОПОЛОГИЧЕСКАЯ И ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ГЕНЕАЛОГИЯ ПУШКИНА

И.А. Сикорский

Появление на свет гениального человека не совершается экспромтом. Происходит продолжительная и сложная подготовка к великому событию живой природы. Французскими антропологами прослежена часть подготовительных условий и явлений, составляющих биологический ореол грядущего величия. Выяснилось, что гениальность, талантливость и даровитость, составляя серию смежных градаций одного и того же явления, приурочены к некоторым семейственным группам и родам и появляются на лоне своей биологической почвы, время от времени, с неодинаковой частотой, локализируясь в индивидуумах то мужского, то женского пола. Судьба ста семейств, прослеженная французскими антропологами на расстоянии нескольких столетий, показала, что есть роды и семейства, которые даже за довольно длинный срок (до семи столетий) давали только серенькое потомство без всяких следов «искры Божией», т.е. талантливости или даровитости. Но другие семейные группы давали, время от времени, даровитых и талантливых представителей, после чего творческая сила рода понижалась до нового подъема.

В выработке гениальности, кроме родовой подготовки, наблюдается индивидуальная; она соответствует периоду объединения многочисленных и сложных элементов личности. Оттого зреющая индивидуальность остается нередко незаметной в детстве. Это случилось с Пушкиным. Но затем индивидуальное развитие идет поспешными шагами, и в юношеский период гениальность уже раскрывается. Юность гениального человека блистает всеми основными чертами индивидуальности, тогда как у людей обыкновенных полный расцвет духовных сил и дарований далеко не всегда успевает достигнуть столь ранней зрелости.

Исследование био-исторического базиса гениальности полно глубочайшего интереса. Известно, что в древней Греции одаренных людей старались присвоить себе многие города. В основе таких благочестивых претензий кроется тот действительный факт, что гениальность имеет много антропологических корней; в создании ее участвуют многие, иногда чрезвычайно отдаленные биологические факторы. В личности Лермонтова сказались черты шотландского характера. У Льва Толстого некоторые (Холодилин) не без основания допускают родство с Мамаем, татарским князем. Родство Пушкина с негритянским стволом человечества по женской линии через Ибрагима Ганнибала хорошо известно. Тонкие перемычки между основными стволами человечества (белая, желтая и черная расы) не лишены способности послужить биологической почвой для величайших созданий природы. Быть может, они даже содействуют той универсальности духа, какая является отличительной чертой гениальных людей.

Наблюдениями психиатров установлено, что путем биологического наследования передаются от предков потомкам не все качества, но некоторые; притом эта передача может охватывать то внешние формы телесной организации, в связи с темпераментом, то внутренние глубокие качества, в связи с характером человека и его умственными дарованиями. Это наблюдение применимо к нервно-психическим явлениям вообще.

Личность человека складывается на основании взаимодействия и конкуренции отдельных способностей и сторон души, возбуждаемых и направляемых впечатлениями, исходящими из внешнего мира, и другими впечатлениями, какие даются темпераментом и жизнью самого организма. Память, хранящая все, что однажды испытано и пережито, входит, как третий элемент развития, конкурирующий с двумя первыми и связывающий текущее с прошедшим в единое сложное индивидуальное целое. Так живет и обыкновенный, и гениальный человек.

Какие созидательные начала были заложены в антропологическом составе и нервно-психической организации Пушкина?

Род Пушкиных выступает на историческую сцену в конце XVI века при Иоанне Грозном. Уже тогда Пушкины были заметным явлением, а при царе Алексее Михайловиче выпукло выступал Григорий Гаврилович Пушкин, память которого особенно ценил потомок-поэт. Таким образом, род Пушкиных играл заметную общественную роль более двух столетий до рождения поэта.

В начале XVIII века, т. е. в период уже обозначившейся одаренности рода Пушкиных, последовало кровное родство Пушкиных с семейством Ибрагима Ганнибала: Мария Алексеевна Пушкина, впоследствии бабушка великого поэта, вышла замуж за Осипа Ибрагимовича (Абрамовича). От этого брака родилась дочь Надежда Ганнибал, креолка, впоследствии мать поэта в браке с Сергеем Львовичем Пушкиным. Таким образом, поэт произошел от смешанного брака. В этом случае возникает вопрос: как объединены между собою и как согласованы разнородные составные элементы характера и каков получился окончательный продукт. Ответ на эти вопросы не представляет особых затруднений по той причине, что поэт отличался экспансивностью своего характера и прямодушием. Главные пункты и верхи своего самочувствия он выражал не только в интимных кругах и частной переписке, но даже в своих поэтических произведениях.

В вопросах антропологической и психологической генеалогии на первом плане стоят вопросы антропологические. На них обратил внимание И. Е. Репин в своей последней картине; им придают значение и в прессе. Какова была наружность поэта? Каков был темперамент? Как сказалось на душевном складе поэта его смешанное происхождение от двух рас?

Мать Пушкина Надежда Осиповна была дочерью Осипа Абрамовича Ганнибала и внучкой Ибрагима (Абрама) Ганнибала. Последний носил явные черты негритянской расы по цвету кожи и устройству лица. Мать Пушкина была первым антропологическим представителем смешанного потомства, первым живым продуктом родства Пушкиных с Ганнибалами, - белой расы с черной. Она была типической креолкой по цвету своей кожи и другим физическим признакам и, без сомнения, носила особенности и в психическом складе своей смешанной натуры. Быть может, лицо ее не было даже вполне чистым от волос, судя по спущенным на лоб и щеки буклям волос, но в то же время она отличалась всеми типичными чертами белой расы: нежным носом, тонкими ноздрями, тонкими губами, изящным ртом и нежной гармонической мускулатурой лица. В юные годы она имела успех в обществе, чему более всего способствует оригинальность и новизна физических и психических редакций, в каких природа издает человека в свет. Эту оригинальность она имела, нося в себе элементы двух весьма различных рас (белой и черной). Не содержалось ли в ней элементов и третьей из основных человеческих рас, т. е. желтой? Это бывает. Там, где происходит созидательная биологическая работа, где сталкиваются и конкурируют два начала, может получить нежданную биологическую силу и третье начало - скрытое и подавленное, которое могло оставаться до той минуты почти незаметным, но которое проснулось в великий момент зачинающейся новой жизни. Когда клались первые кирпичи будущего здания матери поэта, не участвовали ли также в творческой работе от веков глубоко скрытые в семействе Пушкиных или семействе Ганнибалов задатки третьей человеческой расы - желтой. Это могло сказаться в матери поэта, так как она стоит на границе встречающихся рас. Вопрос о том, была ли мать поэта носительницей двойного или тройного расового начала, мог бы быть решен, задним числом, только по портретам. Если мать поэта по цвету кожи была только смуглянка, она - представительница двух рас (белой и черной), но если в ее коже и глазах был и оттенок желтоватого пигмента - если она была не просто «смуглянкой», а «знойной красавицей», то в этом случае она содержала в себе задатки трех основных рас человеческого рода и могла передать рожденному сыну свойства трех рас со всеми материальными и духовными последствиями. Начала двух рас были бесспорно у Наталии Осиповны. Но в какой пропорции?

Творцом материальных и духовных качеств Наталии Осиповны была Мария Алексеевна Пушкина и Осип Абрамович Ганнибал. Марья Алексеевна была натура энергическая, и уже одно это предрешало вопрос о биологической судьбе ее потомства - в пользу белой расы. Этому сильно содействовал и факт высших достоинств этой расы. Черная раса выступала на конкурс в лице неустойчивого Осипа Абрамовича, в котором, притом же, черная раса была представлена не своими лучшими, а своими худшими сторонами. При таких условиях исход конкурса в пользу белой расы был обеспечен: Надежда Осиповна вышла привлекательной русской девушкой с незначительными и слабо выраженными негритянскими чертами и со всей биологической пикантностью свежей оригинальной редакции природы. По этой причине Надежда Осиповна уже от самого рождения своего заключала в себе освеженную силу жизнесозидательного творчества.

Для ее потомства особенно важным представлялось то, что ее мужем явился Пушкин (Сергей Львович) - потомок испытанного жизнью рода. В смысле биологического состязания белой и черной рас эта новая подмога, со стороны рода Пушкиных, могла еще основательнее фиксировать победу за белой расой и за родом Пушкиных - с введением, притом, освежительной плодотворной новизны от встречи двух начал величайшей биологической давности и дальности (черная раса - самая старшая дочь человечества, белая - самая младшая, желтая - средняя). Если мать поэта была не простой «смуглянкой», а «знойной красавицей», то она могла дать своему гениальному сыну ту антропологическую универсальность, которая так заметно выделяет его из сонма других великих людей.

Александр Сергеевич Пушкин

Наружность поэта, отступая от типа рода Пушкиных (особенно отца), во многом соответствует негритянскому типу, который даже представлен решительнее, нежели у его матери. Почти все главнейшие признаки негритянской расы имеются налицо: малый рост, широкие брови, ноздри, открывающиеся наружу, а не вниз (портрет худ. Тропинина), смуглое лицо, толстые губы, крупный подбородок (нижняя челюсть), широкое отверстие рта, несмотря на сильную волю поэта и на редкое самообладание. Но в то же время поэт обладает светлыми глазами - что составляет самую яркую черту белой расы. Такая наружность придана поэту И. Е. Репиным на его картине «Пушкин на экзамене». О наружности Пушкина на этой картине говорилось немало в общей прессе, но без научного понимания дела. Все исчисленные черты своей наружности поэт получил от Ганнибалов через посредство своей матери. На портрете работы художника Витгеса, где Пушкин изображен мальчиком 6-8 лет, ясно выступает негритянская особенность - толстые вытянутые вперед губы. Эта особенность заметна и в позднейшие годы, особенно отчетливо представлена верхняя губа своей толщиной на портрете работы Тропинина. О наиболее важном негритянском признаке - долихоцефалии (длинноголовости) не трудно судить по профильным изображениям, например, по изображению поэта в гробу; также на картине Наумова Пушкин представлен долихоцефалом. Вообще, по всем антропологическим признакам, особенно же по непререкаемым скелетным признакам Пушкин отличался негритянским строением тела, как в отдельных частях, так и в целом.

Сам поэт не только не отрицал в себе негритянской породы, но неоднократно упоминает об этом. «О судьбе современных греков, - говорит он, - позволительно рассуждать, как о судьбе моей братьи - негров. Можно тем и другим желать освобождения от рабства, но чтобы просвещенные народы бредили ими - это непростительное ребячество». Пушкин говорит также о своей африканской крови, отказывается иметь свой гипсовый бюст. «Тут, - говорит он, - арапское мое безобразие предано будет бессмертию» (Письмо жене 16/V 1836г.).

Таким образом, наружность поэта и его антропологический склад носят бесспорный характер негритянских свойств. Но глаза (т.е. пигмент радужной оболочки) светлые, а не черные и не темные или карие, цвет кожи смуглый, но не темный, не африканский. Следовательно, можно говорить о смешанном происхождении. Все существующие народы на земном шаре, более или менее, смешаны, безусловно чистых рас нет. Даже евреи, несмотря на свою склонность к антропологической замкнутости, все-таки смешаны с отдаленных времен (черные евреи и рыжие). Расы будущего, - говорит Катрфаж, будут менее различаться по крови в силу скрещивания и будут более близки между собою. Япония представляет типический пример смешанной расы, составленной из трех основных рас человеческого рода - черной, желтой и белой. Эти расы поочередно переселялись на острова, окруженные водой, жили смежно, постепенно смешиваясь. Процесс смешивания еще далеко не закончился у них: рядом с безбородыми представителями желтого и черного происхождения в Японии живут чистокровные потомки белой расы (айносы) с роскошной волосистостью лица и огромной бородой (типический расовый признак белых). Катрфаж называет их «русскими из-под Москвы».

Духовные качества в смешанных расах и у отдельных метизированных субъектов носят на себе печать протекших био-исторических судеб. Талантливость японцев, по общему мнению антропологов (Н. ten Kate), зависит более всего от примеси белой крови.

Судьба величайшего поэта во всех отношениях есть судьба человеческая. Судя по белому цвету кожи и светлым глазам, - это белый человек в расовом смысле слова. Однако же и негритянская примесь сказала свое слово, и это, прежде всего, выразилось во внешности поэта. Что касается внутренних качеств, т. е., психической природы, то на Пушкине оправдывается психологический вывод психиатров, приведенный выше, о двойной наследственности - о получении некоторых внешних черт и инстинктов по руслу негритянской человечности и о передаче всех остальных, особенно высших, качеств по русскому руслу белой расы. В связи с этим, индивидуальные черты поэта объясняются из двух источников. Необузданность его природы, внезапная порывистость его решений и действий (проявления «гениального безрассудства»), разгул, бурные инстинкты с ухаживаниями, пиршествами, ссорами, дуэлями - все это дань черному расовому корню. Сюда же относятся и те «увлечения», которые поэт называет «порочными заблуждениями» и воспоминание о которых уже в двадцатилетнем юноше-поэте вызывает ясную, глубокую, зрелую реакцию и мотивированное сожаление о том, что для этих «заблуждений» он «жертвовал: собою, своим покоем, славою, свободой и душой» («Погасло дневное светило»). Это, чуждое благородному духу, дикое инстинктивное начало, всецело несоизмеримое с его художественной натурой, полностью охватывало его по временам, как чуждая необузданная сила крови. Это инстинктивное «африканское» начало в его подлинном первобытном виде мы встречаем по ту сторону океана вкрапленным среди белого населения Соединенных Штатов, где хищная чувственность и эротическая дерзость негритянских элементов делают опасным для белой женщины всякую близость цветного субъекта. Отдельные вагоны в поездах железных дорог, отдельные залы в ресторанах и все глубокое отъединение белых от черных вызывается далеко не одним только запахом негра или цветом его кожи, но, в гораздо большей степени, опасностью дикого инстинкта, против которого культурный американец не удерживается защищаться погромами и судом Линча. В идеальной, художественной душе великого поэта, в очень смягченных формах, жил, подобно паразиту, этот самый цветной инстинкт, который даже в лучшую зрелую пору жизни не покидал его, омрачая его душу отелловской ревностью, которая, вероятно, сыграла свою злодейскую роль и в событиях, вызвавших роковую дуэль.

Африканское начало в крови и нервах великого поэта, наделив его указанным сейчас дико-инстинктивным качеством, одарило, вместе с тем, и одним многоценным даром, который, в психическом единении с элементами белого начала, послужил к созданию той острой наблюдательности, какая была присуща поэту. Наблюдательность эта физиологически вытекала из живости и быстроты движении, из той психо-рефлекторной остроты органических реакций, которая делала поэта неутомимым ходоком, пловцом, лихим кавалеристом, гимнастом и фехтовальщиком. Ко всем этим художествам он имел природную склонность. На этом типическом африканском дичке был насажен здоровый привиток тонкой белой культурной души старинного дворянского рода Пушкиных. Вся природа Пушкиных мощно вошла в будущее большое дерево, придав ему свои свойства и предоставив чисто служебную роль африканскому началу. Такая замысловатая биологическая комбинация придала процессам восприятия поразительное совершенство. С какою дикою, стихийной легкостью и удальством Пушкин плавал и фехтовал, с такою же легкостью и тонкостью он схватывал все, даже самые мимолетные, впечатления. Как ласточка неподражаема в своем искусстве на лету схватить мошку, так Пушкин поражает удивительным даром тонкого восприятия впечатлений, внешних и внутренних. Здесь дело идет не о быстроте движения органов чувств - глаза, уха, а о быстроте и совершенстве психических или, вернее, психофизических процессов восприятия. Не мышечная или физическая работа играет здесь роль, но психо-рефлекторная и душевная. Некоторые педагоги в оценке этих явлений остаются до последнего времени при устаревших психологических понятиях и продолжают с неострым упрямством говорить о развитии уха, глаза, руки и пр. Вовсе не глаз и ухо, а психорефлекс и психизм, связанный с ухом, глазом, с рукой, решают главные вопросы восприятия впечатлений. Встреча с внешним миром, захват впечатления и восприятие его (как выражаются психологи) - является той важнейшей системой психофизических процедур, которая дает человеку в руки неисчислимые преимущества. Если эта система отличается техническими свойствами тонкого аппарата, то последствия этого неисчислимы. У Пушкина восприятие внешнего и внутреннего мира носило свойства такой художественно тонкой работы, которую смело можно сравнить с работой сейсмографа, учитывающего землетрясение за десятки тысяч верст дальности. Ниже будут приведены пояснительные примеры, иллюстрирующие систему внутренних восприятий у Пушкина. Эти восприятия требуют еще большей физиологической тонкости нервных механизмов, чем восприятия внешние, и примеры, заимствованные из этой области, еще разительнее выставляют на вид изумительную тонкость и точность физиологических механизмов мозга этого гениального человека.

Современная физиологическая и экспериментальная психология придают величайшее значение процессам восприятия, между тем еще недавняя психология отводила им гораздо более скромную роль, возвышая за их счет другие психические акты, в особенности акты умственные и отвлеченные. С недавнего времени взгляды психологов изменились, и на гениальном психизме Пушкина легко демонстрировать новейшие воззрения. Аппараты восприятия и самый механизм их работы представляются настолько феноменальными у Пушкина, что ему необходимо дать первое место в человечестве, как носителю мозгового аппарата, стоящего вне конкурса. По своим дарованиям Пушкин стоит наряду с Шекспиром и автором Илиады; он умер раньше полного расцвета своих титанических духовных сил!

Восприятие в настоящее время психологи понимают несколько яснее и шире, чем то было до недавнего еще времени. Это произошло под влиянием экспериментальных исследований в психологических лабораториях с помощью инструмента, которому дали название тахистоскопа (быстрозор). Инструмент служит для определения условий и самой процедуры восприятия. При помощи тахистоскопа можно убедиться, что всякое восприятие повышает потенциал актов, хранимых памятью, и тем приближает их к моменту воспоминания. Благодаря этому, воспоминание наступает легче и раньше в зависимости от живой деятельности восприятия. А это деятельность, как сейчас сказано, отличалась у Пушкина феноменальной остротой и силой, благодаря выгодной комбинации факторов смешанной наследственности.

Изложенным сейчас исчерпываются африканские дары, внесенные природой в душу Пушкина. Все остальное должно быть отнесено на долю того Пушкинского прививка, который насажен на африканском дичке Марией Алексеевной Пушкиной, давшей миру мать поэта. Особенное значение имеет здесь то обстоятельство, что отцом Пушкина оказался представитель рода Пушкиных же, Сергей Львович Пушкин. Через него род Пушкиных снова породнился с Ганнибалами, т.е., последовала вторичная прививка Пушкинской крови к смешанному уже Пушкинско-Ганнибальскому роду. Это дало новый сильный подъем Пушкинским творческим силам за счет Ганнибалов. В этом пункте генеалогия Пушкина полна высокого интереса.

Род Пушкины - старинный род, и это имеет существенное биологическое значение. Французские антропологи в своих изысканиях касательно жизненной судьбы родов в восходящем последовании проследили жизненную и психологическую судьбу в период, охватывающий семь столетий. Пушкин, интересовавшийся своей генеалогией, называет себя шестисотлетним дворянином (А. А. Бестужеву, апрель 1825) и даже старее (ему же, дек. 1825). Уже один этот долгий срок сам по себе указывает на здоровье нервной системы, на биологическую устойчивость рода. Род не выродился, не исчез: он не только выжил, но и сохранил незыблемыми свои физиологические и духовные качества. В этой длинной серии поколений не было дегенератов, не было уголовных преступников: казненный при Петре Великом Пушкин потерпел не за уголовное преступление, а за разницу в воззрениях с властью. Но особенно важно то, что род Пушкиных с отдаленных времен (от времени Александра Невского) отличался личными и общественными добродетелями своих членов, и это стало биологической традицией, записанной в крови и нервах. Со своим лапидарным психологическим радикализмом Пушкин в письме к Бестужеву говорил: «Воронцов (генерал-губернатор) воображал, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин. Дьявольская разница!»; «Ты сердишься, - говорит Пушкин Бестужеву в другом письме, - за то, что я хвалюсь шестисотлетним дворянством» (NB. «Мое дворянство на самом деле старее»).

В своем лирическом произведении «Моя родословная или русский мещанин» Пушкин указывает на свою основную расовую черту - старинное русское происхождение и затем рисует родовые психические достоинства Пушкиных: талантливость и независимость духа. «Из нас, - говорит он, - был славен не один, но дух упрямства нам всем подгадил». По характеристике поэта все Пушкины, включая в это число и его самого, за весь длинный срок многовекового существования были талантливы, независимы, стойки до неукротимости, будучи в то же время носителями и передатчиками нравственной безукоризненности и чистоты. Такие достоинства и такая сложность душевной жизни не есть случайность или беспочвенный каприз судьбы, но достигается непрерывными и неусыпными нравственными усилиями рода. Судьба, ожидающая родившегося на свет человека, выражена Помяловским в виде следующих художественных афоризмов: «Станут бить ребенка по голове - сделается дураком, хотя бы и не родился таким; воспитает его танцмейстер - выйдет из него кукла; откормят на краденные деньги - отзовется и это». В талантливом роде Пушкиных каждый член его был застрахован от подобных физических и нравственных случайностей: на страже неусыпно стояла трезвая программа жизни, которая так метко передана поэтом в указанном выше его стихотворении. Эта программа, строго соблюдаясь, передаваясь от поколения к поколению в течение семи столетий, стала, наконец, унаследованной семейно-традиционной практикой и тем получила свою биологическую прочность - ту прочность и устойчивость, которая стала наследственным ценным прародительским даром. Такими дарами богаты русские и англичане, и это дает им душевную стойкость до неукротимости. Такая стойкость не есть консерватизм или биологическая неподвижность, это есть инстинкт высшего порядка, благодаря которому все психические новинки и психические приобретения, оказавшиеся полезными, охраняются с тою силою и с тою беззаветностью, с какою охраняется самая жизнь. Оценить значение психических новинок и отстоять их, пока они еще слабы и непрочны, - это знак талантливости рода и предвещает возможность появления гениального человека в недрах такого людского поколения. Это и случилось с шестисотлетним родом Пушкиных. Род инстинктивно чуял, что делал и куда шел. И появление великого поэта не было случайностью! Он плоть от плоти и нервная клеточка от нервной клеточки своего Пушкинского рода. Африканский аромат, прибавленный к Пушкинскому составу, только придал огня и пикантности этому нравственно-незыблемому составу, сыграв при этом роль служебного, а не зиждительного начала.

Великая натура поэта далеко не укладывается в рамки одной национальности. Она широко переполняет эти «пределы», говоря языком самого поэта. Но тем дороже и тем ценнее личность поэта, стоящая на высоте универсальной сложности, доступной человечеству. Его ближайшее национальное начало вплетено в сеть общечеловеческого психизма. По руслу его души и ее путей русский народный гений возвышается до общечеловеческих идеалов, и, в свою очередь, через его душу человечество приобщается к русской душе, как к одному из своих многочисленных корней. Великие люди, подобные Пушкину, создают международный или общечеловеческий психизм, равно ценный для всех участников. Но для этого необходимо обладать тою универсальностью духа, какая делает человека одинаково близким ко всему великому и ко всему истинно человеческому. Таким был Пушкин.

Прежде всего, с антропологической точки зрения, в Пушкине поражает величайший орган мысли, вложенной в неуклюжий и некрасивый африканский футляр. В типическом негритянском черепе и теле содержался мозг самого высокого качества, свойственный наиболее развитым представителям человеческого рода. С особенной очевидностью выступает одна сторона душевного строя Пушкина - это острейшая способность восприятия, соединенная с такой же острейшей памятью. Когда Пушкин получал какое-либо впечатление (видел, слышал что-нибудь и т. п.), это сопровождалось у него различными воспоминаниями, имеющими известное, иногда весьма отдаленное отношение к впечатлению. Это, конечно, обыкновенное психологическое явление, свойственное всем людям: впечатления всегда влекут за собою воспоминания, и в этом, собственно, и состоит целостный акт восприятия. Но размеры и степень таких воспоминаний могут быть далеко неодинаковы у разных людей. Иной раз, воспоминаний так мало, что впечатление остается почти одиноким и падает на дно души, чтобы там утонуть навеки или, по крайней мере, на долгий срок. В другой раз воспоминаний больше, но воспоминания эти так рыхло связаны между собой, что субъект подчас даже удивляется, почему вспомнилась такая-то и такая-то вещь или факт. Не таков был ум Пушкина. У него всякое упавшее в душу впечатление вызывало такую массу воспоминаний, как почти ни у кого из известных писателей, и в этом отношении Пушкин, вероятно, превосходит даже Шекспира, который остается недосягаемым гением другими сторонами своего великого духа. Если мы представим себе мыслительный орган человека, как некий водоем (идея американского психолога Джемса), в который брошен камешек, то вызванные этим волны будут изображать процесс воспоминаний. После некоторого движения волны обыкновенно стихают, постепенно становясь шире, дальше и слабее. Пушкин обладал психическим океаном, составленным из такой чуткой, эфирной, подвижной массы, что брошенное впечатление волновало у него всю эту неизмеримую массу ума вширь, вглубь, вдаль, вызывая неисчислимое количество умственных образов к услугам его творческого духа. В качестве воспоминаний всплывали не только образы мысли, но образы чувства и горы волевых усилий. По самому незначительному поводу весь необъятный океан Пушкинской души приходил в движение, начиная от вершин психизма и до нижних слоев и самых глубин. Все оживлялось и приносилось в лабораторию творческо-мыслительной работы. Мыслительные волны в душе Пушкина каждый раз распространяются далеко, не ослабевая и не погасая на пути. Оттого все воспоминания у него всегда сочны, эффектны и дышат поражающей свежестью и новизной. Довольно прочесть первые тридцать строк Руслана и Людмилы, чтобы убедиться в ясности, блеске и простоте потока мысленных образцов поэта и в свободе, с которой отдельные образы идут один за другим... как будто мозг поэта какой-то идеальный аппарат, в котором незаметны усилия, нет задержек, нет трений и работного напряжения. При таких условиях подбор рифм не затруднен и натяжек не видно. Поэт не только передает то, что стоит впереди по ходу его мысли, но и то, что по сторонам или где-нибудь вдалеке. Оттого течение мыслей у него хотя и вполне естественно, но всякий раз неожиданно и потому поражает всякого, кто читает его стихи, его прозу, его письма или записки. Приведем несколько примеров.

Поэту необходимо напомнить своему другу-должнику о долге. Для этого он нежно и ласково берет, так сказать, своего должника за руку и уводит его далеко от всех денежных обстоятельств и перспектив, но затем вдруг по запутанным и тонким, но кратким дорожкам приводит его к требуемой цели со всею убийственной естественностью логического пути. При этом кудесник-поэт проводит всю сцену так, что должник ни о чем не догадывается, и в конце всего ему остается только рассмеяться и платить. Вот коротенькое напоминательное письмо поэта:

«Играешь ты на лире очень мило,

Играешь ты довольно плохо в штос.

Пятьсот рублей, проигранных тобою,

Наличные свидетели тому,

Судьба моя сходна с твоей судьбою -

Сейчас, мой друг, увидишь почему.

Сделайте одолжение, пятьсот рублей, которые вы мне должны, возвратить не мне, а г. Назимову, чем очень обяжете преданного вам душою А. Пушкина».

В таких случаях, искусства, хитрости, фокус-покусов вовсе нет. Поэт только придумывает, вернее, находит, в неистощимой кладовой своей памяти действительный образчик, редкостную, правда, но действительную модель хода событий и идет по этому пути, ведя за собою собеседника, или читателя.

«Воля твоя, ты несносен, - пишет он Плетневу (11/4 1831 г.), - ни строчки от тебя не дождешься. Умер ты, что ли? Если тебя уже нет на свете, то, тень возлюбленная, кланяйся от меня Державину и обними моего Дельвига. (Дельвиг женился - погиб по холостяцкому иносказанию поэта.) Если же ты жив, ради Бога, отвечай на мои письма. Приезжать ли мне к вам, остановиться ли в Царском Селе или мимо скакать» и т. д.

При богатстве и изобилии воспоминательных образов поэту, - когда он мыслит, - остается выбирать, что ему необходимо, отметая все слабейшее или все стоящее сбоку от прямого пути, и обыкновенный человек так и поступает, и оттого в процессе мышления обыкновенный человек по временам замедляется, делая умственную сортировку (как это было свойственно И. С. Тургеневу). Но у Пушкина нет слабейших элементов мысли, и все стоящее сбоку и вдали так же для него сильно и ярко, как и центральное. Он, поэтому, как ребенок, несет все из своей души, умея все без остатка захватить и ловко разместить в своем многоценном ручном багаже. Поэт отвечает Вяземскому на его письмо:

«Ты приказывал, моя радость, прислать себе стихов для какого-то альманаха (черт его побери). Вот тебе несколько эпиграмм, у меня их пропасть; избираю невиннейшие». Очевидно, что для милого дружка и сережку с ушка. Поэт радостно исполняет просьбу, но все-таки, атом неудовольствия где-то шевельнулся в его душе, и поэт выругался, обративши это в сторону альманаха. Не путем вычеркивания и обрезки укорачивает свою мысль художник мысли, а посредством ловкого и искусного совмещения, - умелым переполнением, а не сокращением. Получается несказанная полнота души, и читатель научается мыслить гораздо шире, чем это кажется возможным, ловко размещая, подобно поэту, свой умственный багаж, как делают на корабле; по-видимому, в узелке или чемоданчике немного, - ан, тут все, что нужно. В этом отношении Пушкин - удивительная психическая модель. При своем недосягаемом искусстве вмещать и размещать, поэт смело берет в руки такие громоздкие и опасные объекты мысли, чувства и воли, что порою, кажется, вот-вот заденет, ушибет, толкнет, увязнет - и не бывало: он легко и свободно идет, никого не задевая, а, наоборот, всех удивляя своим искусством. Вот пример: «Друг мой, барон, - пишет он Дельвигу, - я на тебя не дулся и долгое твое молчание великодушно извинял твоим гименеем. Черт побери вашу свадьбу, Свадьбу вашу черт побери!

Когда друзья мои женятся, им смех, а мне горе, но так и быть: апостол Павел говорит в одном своем послании, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и в огонь вечный - обнимаю и поздравляю тебя - рекомендуй меня баронессе Дельвиг». Поэт смело начинает приведенное письмо признанием факта, что его друзья ему изменяют, разделяя любовь к нему с любовью к своим женам. Поэт как будто сжигает корабли, ибо во всеуслышание говорит, что такие поступки его огорчают, и начинает ругаться по адресу женитьб своих друзей, вообще не думая о том, что подумают их жены. Такую поэтическую дерзость, такой мысленный набег поэт потому допускает, что он хотя и испытывает некоторое огорчение от дружеской измены, но в то же время он полон дружеского счастья и радости, только это последнее чувство он деликатно скрывает, перед новым выступающим другом, прячась для этого за нежную дымку цитаты из послания апостола. Получается бесподобная полная гамма психических актов, предъявляемая в дружеском письме в соединении с редкой стыдливой сдержанностью, заставляющей поэта откланяться, стушеваться, уйти от интимного общества новобрачных, сердечно поздравляя их и порадовавшись на них подобно няне, которая ворчит и ссорится на словах, выражая на деле бесконечную любовь своему баловню. В своем искусстве, поэт точно забавляется, играя сразу целой серией шаров и букетов, составляемых из чувств и мыслей, которые он ловит перед наблюдателем, желая нежно поласкать его взор и порадовать его сердце роем летающих фигур, из-за которых не виден фокусник-психолог-поэт.

Такую психологически-художественную печать носит следующее письмо к Вяземскому: «Ангел мой Вяземский, или пряник мой Вяземский, получил я письмо твоей жены и твою приписку. Обоих вас благодарю и еду к вам и не доеду. Какой! Меня доезжают... Изъясню после... Отовсюду получил письма и всюду отвечаю. Adieu, couple si etourdie en apparance. Прощай, князь Вертопрах и княгиня Вертопрахина. Прощай, князь Вертопрах, кланяйся княгине Ветроне. Ты видишь, у меня уже недостает и собственной простоты для переписки».

В приведенном сейчас письме сказывается теплая дружеская близость и охота нежно позабавить себя и других. А в нижеследующем письме сквозит тоже нежность и ласка, но общий фон настроения поэта иной, в виду возраста лица, к которому обращаются. Вызываемая этой разницей нравственная постановка отношений иная. Всецело господствующее здесь основное чувство - благоговение. Он кладет свою нежную печать на такую же свободную игру мыслями, при посредстве которых поэту желается дать утеху себе в своих бедах и порадовать своего собеседника. «Теперь уже вы, вероятно, в Твери, - пишет Пушкин Осиповой. - Желаю вам проводить время весело, но не настолько, однако, чтобы совсем забыть Тригорское, где после грусти о разлуке с вами, мы начинаем уже поджидать вас...» «Петербургу, - продолжает поэт, - я предпочитаю ваш прекрасный сад и красивый берег Сороти, вы видите, что у меня вкус еще поэтический, несмотря на северную прозу моего настоящего существования. Правда, что мудрено писать вам и не быть поэтом».

В тех случаях, когда поэт находился в полосе неудовольствия или оскорбленного чувства, он становился неподражаемо язвителен и саркастичен. Так, например, известна классическая сцена его разговора с шефом жандармов Бенкендорфом по поводу его язвительных стихов на «Выздоровление Лукулла» - сцена, которая повергла Бенкендорфа в умоисступительное удивление и которая с классической простотой и объективностью описана самим поэтом. Поэт одержал блестящую психическую победу над шефом жандармов и над своим врагом, министром-жалобщиком, поставив обоих в дураки, и закончил сцену блестящим логическим фейерверком: «так и доложите Государю Императору». Такой же характе