Оперирование образами,ориентация          Оперирование вербально-зна-

в прстранстве,различение музыкальных     ковой информацией ,

                                                                            

тонов,мелодий и невербальных звуков,       чтение,счет.

распознавание сложных обьктов,продуци-

рование сновидений.

 

Пространственно- образное,              Дискретное,аналитическое

симультанное (одновременное)         мышление,обеспечивающее

и синтетическое мышление ,              ряд последовательных

дающее возможность одномоментно операций,логически непроти-

схватывать многочисленные свойства воречивый анализ предме-

обьекта в их взаимосвязи друг с дру- тов и явлений по определен-

гом и во взаимодействии со свойства-   ному числу признаков.

ми других обьектов,что обеспечивает    

целостность восприятия.

 

Многозначность воспринимаемых и      Формирование внутренне

продуцируемых образов, способ-           непротиворечивой моде-

ствующих творчеству и затрудня-          ли мира,которую можно

ющих выражение связей между               закрепить иоднозначно

явлениями и предметами в логически     выразить.

 упорядоченной форме.

 

Затрудняет социальное общение.             Способствует социаль-

                                                                      ному общению.

 ЗАРОЖДЕНИЕ СТЕРЕОТИПОВ .       

(Пол. Культура. Религия )

Как известно, в «половом символизме» большинства культур «мужское» отож­дествляется с духом, логосом, культурой, активностью, силой, рациональностью, светом, наполненностью, формой и т. д. «Женское»—с материей, хаосом, природой, пассивностью, слабостью, эмоциональностью, тьмою, пустотой, бес­форменностью. Нетрудно заметить, что «женский» символьный ряд представляет собой по преимуществу ряд «неопределенностей», по сравнению с которым «муж­ской» являет собой нечто гораздо более «определенное» (по крайней мере в первом предъявлении).

В европейской патриархатной традиции эти ряды рассматриваются не только как дихотомия, но и как иерархия: «мужское», отождествляемое обычно также с «человеком» и «общечеловеческим», якобы призвано держать под своим контро­лем «женское», отождествляемое, как правило, с «половым» и «второстепенным». Если вспомнить, что «Ева» в переводе с древнееврейского означает «жизнь», то становится ясным, что за фасадом иерархии «главное-мужское»—«второстепен­ное-женское» на самом деле находится иерархия: «главное-человек»—«второстепенное-жизнь». Иными словами, пренебрежение так называемыми женскими ка­чествами (т. е. приписанными и предписанными в сложившемся типе культуры женщинам) есть пренебрежение качествами самой жизни, а именно — ее неопре­деленностью и неопределимостью.

«Абсолютный мужчина — это идеальный образ Бога, абсолютное „нечто". Женщина же символ полного „ничто". ...Существует общая связь между женст­венным и преступным», — писал в 1903 году австриец О. Вейнингер[45].

Действительно, в христианской культуре (в ее «историческом», церковном варианте) Пресвятая Троица являет собой мужской знак: Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Святой Дух. И несмотря на высказывания некоторых богословов о недо­пустимости перенесения половых категорий на Бога, маркированность Бога (в частности и средствами грамматики) как мужского знака пребывает и в бого­словии, и в общественном сознании незыблемым. Таким образом, «мужское» начало обожествляется, «женское» же расценивается как нечто недостойное, требующее постоянного силового контроля со стороны «божественного» «мужско­го». Не случайно, видимо, в апокрифическом Евангелии от Фомы написано:

«Симон Петр сказал им: „Пусть Мария уйдет от нас, ибо женщины недостойны жизни". Иисус сказал: „Смотрите, я направляю ее, дабы сделать ее мужчиной, чтобы она также стала духом живым, подобным вам, мужчинам. Ибо всякая женщина, которая станет мужчиной, войдет в царствие небесное"» [ 46].

По всей видимости, существует взаимосвязь между дефинитивным типом мышления, склонным к определениям и определенностям, который преобладает в рационалистической культуре Нового времени,и унижением женщины.Ибо в доминирующей культуре презирается всякая неопределенность, а в «половом символизме» этой культуры именно женщина олицетворяет собой такую неопределенность (стихия,хаос,эмоциональность,тьма,бесформленность…)И хотя в реальности»половой символизм» имеет отношение к конкретным человеческим существам,скорее,потусторонне-предписательное,нежели имманентное,тем неменее во многом именно этот символизм предопределяет не только социокультурную ситуацию (отводящее мужчинам доминиующее, а женщинеам маргинальное положение ), но и способы взаимодействия человека с миром, а также ценностность различных методов познания (провозглашая одни из них «правильными», «обьективными», «научными», а другие-«неправильными», «необьективными», «ненаучными», ).Например «культурое» поведение (т.е.определенным образом организованное) считается лучшим, чем «естественное», «природное» .Рациональное познание мира расценивается как более правильное,нежели познание «эмоциональное»; «логическое» мышление якобы ближе к истине, чем «хаотическое»; «оформленность» мыслей «качественней» «неоформленности» и т.д..

Как писал активный критик рационалистической культуры Н. Бердяев, «всякая оценка есть уже начало ада... Адская фантасмогория есть потеря цельиости личности и синтезирующей силы сознания, но в ней продолжают существовать и грезить разорванные в клочья личности и продолжается раздробленное сознание личности» [47]. Добавлю от себя, что установка на аналитическое познание мира ( при котором и синтез не что иное как. постанализ) и есть установ­ка на фрагментаризацию бытия — рассечение, расчленение, умерщвление. Спер­ва нечто вычленяется из мирового потока (душа—тело, объект—субъект, дух— материя, небо—земля, жизнь—смерть), затем эти вычлененные фрагменты противопоставляются друг другу (до степени поляризации) и расчлененные куски вступают друг с другом в состояние войны, начинают осуществлять взаимоэкс­пансию. При этом каждый из фрагментов «мнит» себя «главным», норовит объективировать противополагаемый ему в качестве «другого», «инакого» фраг­мент, стремится занять по отношению к нему демиургическую позицию, обраща­ясь с этим «противоположным» фрагментом как с некой первоглиной, как с чем-то недолжным, которое следует довести до должного состояния. Грубо и резко противопоставленные друг другу рваные ошметки единого бытия вступают в отношения взаимоугнетения, с переменным успехом занимая главенствующую позицию: «душа» выжирает соки из «тела», «тело» мстит, ввергая «душу» в депрессию, хандру, психозы. То. что вычленено из потока бытия и названо «жизнью», всячески противится тому, что насильственно отторгнуто от него и теперь называется «смертью». Друг друга угнетают «эмоции» и «разум», «радость» и «печаль»...

Мышление оппозициями создает невыносимое натяжение между «полюсами», бытие рвется, вместо неисчерпаемой беспредельности мы получаем пре­рывистость, дробность, вместо многомерной неисчерпаемости — дурную линей­ную бесконечность разрывов, не саморазвитие и изменение, но саморепро­дуцирование без изменений, неподвижность, имеющую видимость движения. Таким образом, предпочтение, оказываемое культурой «мужскому» символьному ряду (еще раз подчеркну, что имеется в виду не биологический пол, речь идет не о мужчине как таковом, а о «половом символизме» культуры, т. е. о предпочтении света тьме, рационального эмоциональному, логоса хаосу, формы бесформен­ности и т. д. ), по сути своей являет такой способ познания мира, который можно было бы назвать «от известного—к известному». эту решетку.

принимает клетчатый вид, а то, что не попадает, вообще не существует...» (49). Безусловно, подобные методы исследования распространяются отнюдь не только на «женские проблемы». Любопытно, что в вышеприведенной цитате сам метод познания реальности имеет явную гендерную окраску: эмпирическая реальность обладает «женственными» качествами, а именно «текучестью» (вода, как извест­но. «женский» символ), и эта неопределенная текучая женственность засажива­ется как преступница (вспомним Вейнингера!) за твердую определенную решет­ку, где ей и полагается находиться согласно символьно-половой иерархии. Таким образом, женофобия оборачивается страхом перед неизвестностью (тьмой, хао­сом, стихией. природой, пустотой, эмоциональностью...). Неизвестное допускается и терпится лишь в силу того, что его якобы можно и должно познать, превратив из неизвестного в известное: тьму — просветлить, хаос — логизировать, стихию — обуздать, природу — окультурить, пустоту — наполнить, эмоции — рационали­зировать. То есть привести недолжное, неизвестное, женское в соответствие должному, известному, мужскому. Иными словами, так «направить» Марию, чтобы «сделать ее мужчиной». А еще точнее — уподобить познаваемое тем сред­ствам познания, которые расцениваются как «правильные». Но, как тонко под­метила Т. Клименкова, «почему же мы средства познания выдаем за само то, что познается? Видимо, потому, что культурой найден способ, так сказать, «вшить» нам под кожу это представление как особый тип видения [50].

Обстоятельный разбор того, как одни символьные коды накладывались на другие, как взаимопереплетались, образуя сложный и достаточно прочный узел, не входит в задачи нашего исследования. Ограничимся лишь тем, что укажем на взаимосвязь между андроцентризмом культуры (когда мужчина рассматривается как центр и норма, а женщина — как периферия и аномалия), с одной стороны, и страхом перед неизвестностью и ориентацией на такой тип познания, когда «известное» съедает «неизвестное» за счет отождествления его с собой («извест­ным»), с другой стороны. Таким образом, «неизвестное», не успев визуализироваться, тотчас же становится незримым («съеденным»), не успев быть обнаруженным, делается принципиально необнаружимым.

Страх перед неизвестностью и текучестью оборачивается также страхом перед изменчивостью мира. Ибо вопреки утверждению Гераклита о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, главенствующий тип познания реальности направлен именно на обездвижение «реки» при помощи создания искусственных «запруд», кои затем и выдаются за «реку», которую теперь уже можно переходить многажды. Этот страх перед изменчивостью мира, перед возможностью иных — непривычных — сочетаний мировых фрагментов, жажду стабильности, ме­тафизической неподвижной сцепленности «известного» с «известным», свойст­венные человеку в современной позднехристианской культуре, точно выразил Л. Карсавин в своей «Поэме о смерти»: «В другом мире и в другой плоти не может быть этой моей души. Только из этого тела сознаю я этот мир; только в этом моем теле он так. сознает себя и страдает. Зачем же мне верить бессвязным сказкам о непонятных бессмертных душах и нелепых эфирных телах?»[51].

Как видим, помимо всего прочего, и сама индивидуальность не мыслится ни в какой иной форме, кроме самотождественности: «А» должно равняться «А», комбинация знаков должна быть замкнута в самой себе. Но всегда ли мысль о возможном самонесовпадении вызывала столь болезненное переживание? Ран­нехристианский мистик Ориген (III век) утверждал, что явления не тождественны самим себе, но подвержены метаморфозам, в результате которых становятся чем-то принципиально отличными от самих себя: «Погибшее существовало, без сомнения, и прежде, чем оно погибло, когда оно было чем-то иным, отличным от погибшего... равным образом, оно будет существовать и тогда, когда не будет погибшим: точно так же и душа, именуемая погибшей, некогда, может быть, не была еще погибшей и поэтому не называлась душою, и когда-либо избавится от погибели и станет тем, чем была до погибели и наименования душою»[ 52]. В VI веке, три столетия спустя после мученической кончины (он скончался от перене­

сенных пыток во время гонений на христиан при императоре Декие), Ориген был посмертно осужден как еретик ( в частности за идею предсуществования души).

Хотелось бы обратить внимание на несколько моментов. В гностических еван­гелиях, часть из которых, по мнению ряда исследователей, созданы не позже, а раньше вошедших в канонический новозаветный текст, мы встретим другое пред­ставление о поле Божества, нежели то, которое имеем сейчас: «Он был [единством] многих форм в свете, и формы открывались одна а другой. Будучи [одним], почему он был в трех формах? Он сказал мне: „Иоанн, Иоанн... не будь малодушным! Я тот, кто [с вами] все время. Я — [отец, я] — мать, я — сын"» /«Апокриф Иоанна»/ | 53].

Р. Айслер, опираясь на выводы различных исследователей, пишет о существо­вании в раннехристианский период таких сект (монтанисты и маркиониты), кото­рые «не только почитали женщин как апостолов, пророков и основателей веры... они гключали женщин в руководстве, сект» .

По всей видимости, существует взаимосвязь между последующей рационализацией христианской жизни, превращением церкви в организацию с четкой иерархией священнослужителей, изгнанием женщин из руководства, уп­разднением женской ипостаси божества и догматизацией вероучения. Отныне живая вода учения будет течь только по каналам, строго отведенным ей андро-кратической церковью, а непредсказуемые «незаконные» всплески будут рас­цениваться как «ереси». Воду лишат ее естественных свойств, организуя на ее пути искусственные запруды. Никаких несанкционированных изменений. Не потому ли страх перед изменчивостью мира сотрясает в XX веке и верующего философа Карсавина, и современных атеистов, воспитанных в лоне андро-кратической христианской культуры.

В своей работе «Чужие среди нас. Идентификация страхов» писательница М. Галина, разбирая различные виды страхов, проецируемых западным научно-фантастическим кинематографом, упоминает и о страхе перед оборотничеством, когда нечто оказывается совсем не тем, чем оно вначале было (сравним с ориге-новской «душой», которая не всегда была и не всегда будет «душою».— Н. Г.), и о таком виде страха, как дисморфофобия, «т. е. страхе необратимой трансфор­мации, изменения (курсив мой.— Н. Г.) изначально присущих человеку морфо­логических особенностей, который связывается в человеческом представлении с иным, столь же необратимым и повсеместно распространенным явлением — старением или же смертельным заболеванием, а на заключительной своей стадии — со смертью и посмертной трансформацией тела»[ 54].

Остановимся на этом чуть поподробнее. Является ли страх смерти присущим человеку всегда и во все времена? По всей видимости, нет. Так, например, английский ученый и публицист Б. Дэвидсон упоминает об отсутствии страха смерти у многих африканских племен. В частности он пишет, что «динка по традиции заживо хоронили своих жрецов... когда те были на пороге естественной смерти. В этих случаях они вырывали яму и укладывали в ней на удобной постели умирающего жреца...» . Далее, ссылаясь на Лингардта, он отмечает, что жрец «не боялся смерти, и, когда его клали в землю, он распевал песни. Никто из динка не причитал и не плакал по поводу смерти лидера. Они веселились... И никто не говорил: „Как жаль, что он умер". Они говорили: „Это очень хорошо"» .

Какой контраст это составляет с современной европейской культурой, в кото­рой, как пишет известный американский танатолог Э. Кюблер-Росе, «смерть — табу, обсуждение этой темы считается тягостным... Мы употребляем эвфемизмы, мы гримируем мертвых под живых (опять отождествление неизвестного с извест­ным! — Н. Г.), мы отсылаем детей, чтобы оградить их от беспокойства и тревог в доме, если больному посчастливилось умереть именно там, мы не пускаем детей в больницу навещать умирающих родителей... Умирание становится одиноким и деперсонализированным...»] .

Причем отвращение к смерти присуще не только атеистам, но и верующим

но сама она все-таки естьнечто недолжное, вошедшее в мир в результате перво­родного греха, в который человечество якобы было вовлечено праматерью Евой. Опять возникает взаимосвязь между женщиной и чем-то недолжным. Точнее, вовлечение в это «недолжное» состояние является следствием якобы изначально присущих женщине качеств. «Змей начал искушение с Евы,— пишет С. Булга­ков.— Почему с Евы? Разумеется... вследствие особенностей ее пола, его иерархического значения для человека. Жене свойственна пассивная восприимчивость, она есть чувственность, рождающая, но не зачинающая...». Прав был Вейнингер: есть эта связь между женственным и преступным! Только во всех ли культурах?

Характеризуя отношение к смерти в матриархатных религиях, немецкая исследовательница X. Геттнер-Абендрот подчеркивает: «Смерть в этой картине мира является не чем-то окончательным, а только неким другим состоянием, которое в соответствии с космическими законами приходит и уходит, совершает­ся—снимается»[55).

Нам могут возразить, что и в современном христианстве существует понятие воскрешения из мертвых. Но тут есть существенная разница. По воскрешении, согласно христианской доктрине, людей ждет Страшный суд, в результате кото­рого одни навсегда отправятся в рай — в жизнь вечную, а другие в ад — в вечную смерть. Как это, например, сказал святитель И. Брянчанинов: «Горе мне, если дух при разлучении с телом окажется умерщвленным вечною смертию!.. Тогда и воскресшее тело соделается вместе с духом жертвою вечной смерти...» ].

В диссертации, недавно защищенной в Зальцбурге, Н. Малаховская (выслан­ная из СССР в 1980 году за феминистский самиздат) пишет о том, что Великая Богиня матриархата являет собой неиерархическую и недихотомическую модель мира. Все три ее ипостаси — воздушная (атмосферная богиня-дева), наземная (богиня любви и плодородия) и подземная (богиня смерти и мудрости) — равно­ценны, нераздельны и неслиянны. Хотя каждая из них обладает своим набором качеств, тем не менее их невозможно окончательно отделить друг от друга и явные качества одной могут в недопроявленном виде наличествовать у двух других. Как мы видим, это модель мира, в которой смерть не противопоставлена жизни (плодородию), физическая любовь (плодородие) не полярна по отношению к девственности, небесное не оппозиционно земному. В частности, Малаховская разрабатывает и убедительно обосновывает на примере русских народных сказок тезис о том, что «богиня смерти была и богиней воскресения... Сообщение о необходимости и живой, и мертвой воды для воскрешения снимает противопо­ставление однозначно «плохой» смерти однозначно «хорошей» жизни, негнущую­ся приписанность этих двух состояний двум несовместимым полюсам» . Помимо прочего смерть является и испытанием, пройдя через которое, герои сказок обретают мудрость.

Если вернуться к проблеме «должного» и «недолжного», мы увидим, что и в матриархатной культуре, и ныне в патриархатном христианстве существует связь между понятиями «женщина» и «смерть». Но смерть:

В матриархате                   

1) не окончательна

2) божественна (являет собой третью ипостась Великой Богини)

3) явление должное, естественное

4) испытание, нередко вознаграждаемое (обретением мудрости)

1) окончательна (длямногих)

2) антибожественна, являет собой отпадение от Бога

3) явление недолжное, появившееся в результате первородного греха (т. е. порчи естества)

4) наказание.

Так что в мужецентрической культуре (и атеистической, и современной

христианской) отношение к смерти является для сознания стрессогенным. Это еще раз подтверждает, что фрагментаризация, мышление оппозициями обо­рачивается агрессивизацией бытия.

Уже упоминавшаяся Р. Айслер отмечает: «в отличие от позднего искусства, в неолитическом... отсутствует воспевание мощи оружия, жестокости и грубой силы. Здесь нет ни „благородных воителей", ни батальных сцен» [ 8, с. 48]. Зато мы находим здесь другие символы. Это «вода и солнце, например геометрический орнамент в виде волнистой линии, так называемый меандр (символ текущей воды)... Это змеи и бабочки (символ превращений), которые и в исторические времена все еще связывались с силой перерождения Богини...». Добавлю от себя, что в иудео-христианстве они не только связывались, но и (например змея) отрицательно маркировались, т. е. мы имеем дело с патриархатной пере­кодировкой мифов методом «перевертыша».

И все же целью нашего исследования является не доказа гельство «преиму­ществ» матриархатной религии перед патриархатной, а указание на то, какие последствия для культуры имеет пренебрежение так называемыми женскими качествами. Как мы уже говорили, это качества неопределенности, неизвест­ности, текучести, призванные характеризовать не только «женщину как тако­вую», но и целый ряд других явлений.

Например, св. Григорий Нисский, характеризуя нынешний способ размно­жения человеческого рода, говорит, что Бог «промышляет для естества способ размножения, сообразный для поползнувшихся в грех... Ибо подлинно стал ско-тен... этот текучий (курсив мой. — Н. Г.) способ размножения» ]. Нет, не дает покоя этой культуре мысль о «текучести» мира! Английская исследовательница Р. Тэннэхилл подчеркивает «общее для отцов церкви полусознательное отно­шение к половому акту как к чему-то отвратительному. Арнобий называет его мерзостным и низким, Мефодий — непристойным, Иероним — нечистым, Тертуллиан—постыдным, Амброзии—скверным. Фактически существовало негласное соглашение, что Богу следовало бы изобрести более подходящее решение проблемы размножения» [56].

И если в матриархатный период эротика была божественна, относясь ко второй ипостаси Великой Богини, то патриархатная христианская церковь лишь терпит ее, находя для нее оправдание в том, что «лучше вступить в брак, нежели разжигаться» ].

Так, по мнению Блаженного Августина, в раю размножение должно бы совер­шаться иным способом, нежели у падшего человечества: «Тогда половые члены приводились бы в движение мановением воли... и тогда супруг прильнул бы клону супруги без страстного волнения, с сохранением полного спокойствия души и тела и при полном сохранении целомудрия» . И хотя Бердяев, говоря о воззрениях Августина, подчеркивает, что «Трактат Блаж. Августина невозможно читать, таким духом мещанства от него разит» ], тем не менее и самому русскому философу не импонирует идея размножения как таковая, поскольку она есть, по его мнению, бессмысленная смена рождений и смертей, пародия на истинное бессмертие, а носительницей родового начала, отдающего человека «во власть дурной бесконечности полового влечения» , является именно женщина, ибо «сам по себе мужчина менее сексуален, чем женщина» [ 57].

Интересным образом и у русского, вроде бы вполне «либерального» философа мы вынуждены отметить ненависть к репродуктивной функции женщины, неприятие бесконечности (наряду с деторождением он расценивал как «дурную бесконечность» и теорию реинкаркации, которая вызывала у него не меньший ужас, чем стихия «женственности») и оценку «женских» качеств как иерархически более низких, нежели качества «мужские».

Английский поэт и романист Р. Грейвс, исследуя архаические пласты грече­ской мифологии, пришел к выводу, что «количество ипостасей богини... доходит до девяти, когда каждая из ее персонификаций — девственница, нимфа и старуха — представлена триадой, чтобы еще больше подчеркнуть ее божественность. Одна-ко поклонявшиеся богине... ни на миг не забывали, что имеются в виду не три богини, а всего одна...». Патриархатное христианство рассекло некогда единое тело Великой Богини на фрагменты, грубо разорвав их взаимоперетекае-мость, оценочно акцентировало каждую из частей, положительно маркировав девство, расценив как допустимое материнство, презрительно терпя эротику, если она оправдана деторождением («неоправданная» эротика отныне именуется блу­дом), и вынеся полностью за пределы божества смерть как фрагмент абсолютно «антибожественный». Конечно, этот процесс начался еще раньше, задолго до христианства, но свое логическое завершение обрел именно в этой религии.

Таким образом, прежде гармоничная модель мира оказалась разрушенной, «части» ее, естественно перетекавшие друг в друга, противопоставлены, поляризованы и находятся в состоянии взаимного отрицания, что крайне аг-рессивирует бытие. На смену имманентной миру и человеку Богини-Праматери пришел трансцендентный Отец, который отныне будет обитать «на небесах», т. е., как правильно подметила Малаховская, в области первой (девственной) ипостаси Богини. А человек, прежде бывший соработником божественной силы, отныне станет рабом божьим.

И если, как пишет С. Булгаков, «в почитании женской ипостаси в божестве язычеству приоткрывались священные и трепетные тайны, не раскрывшиеся в полноте, быть может, и доселе...» , то ныне поруганные божества древности мстят человеку за пренебрежение ими. Объявив все языческие божест­ва бесами, демонами, христианство заложило само под себя мину замедленного действия, посеяло зерно собственного будущего кризиса.

Поскольку в патриархатной культуре мужчина и женщина воспринимаются  описываются как жесткая оппозиция, а за фасадом этой оппозиции располагаютс» и на ней строятся другие оппозиции (например «мужественная» культура—«женст­венная» природа), оппозиционизм же актуализирует агрессию, то и сам эротическии акт нередко описывается в художественной «высокой» литературе в военньц терминах или терминах, обозначающих отношение покорителя к покоренному Например в арабских сказках нередко сравнение девственницы с еще необъезженно] кобылицей (четкая коннотация с покорением природы), а мужской детородный оргак отождествляется с орудием убийства: напрягшейся стрелой, пушкой, котораг пробивает брешь в неприступной крепости и т. д. Любовь и смерть воистину оказы ваются сестрами, но не так, как в матриархатной религии, где они естественные равнозначные ипостаси единой Богини, а как два вычлененных недолжных («пре ступных») фрагмента, связанных общей репрессивной функцией. Тело Великой Богини расчленено, тело человека политизировано. И потому одной из основных задач современного феминизма является, как это точно формулирует Т. Клименкова, «выведение сексуальности из-под власти микрополитики» .

Особого рассмотрения требуют и другие символы «женского» ряда — пустота, бесформенность, пассивность, эмоциональность, — значимость которых для по­знания мира явно недооценивается в патриархатной культуре.

Современный мир сотрясаем множеством кризисов: экологических, эко­номических, социальных, политических. Все эти кризисы — лишь проекции более глобального кризиса, а именно кризиса сознания. И, возможно, возрастающий ныне интерес к женщине и «женственности» свидетельствует о том, что они могли бы сыграть не последнюю роль в выходе из социокультурного тупика.

Национальный Эрос.

Диапазон понятия «эрос» грандиозен: от космических сил притяжения и отталкивания, гравитации и электромагнетизма (Любовь и Вражда — первосилы, организующие все в Бытии, по Эмпедоклу) до тончайших вибраций душевной жизни и чувственности в индивидуальной любви, до эротики и секса, до сов­местимости/несовместимости тканей, входящих и исходящих друг в/из друга в соитии. По «Теогонии» Гесиода, Эрос — из первейших сущностей-первобожеств, наряду с Хаосом и Эребом. Его функция — всесвязь элементов Бытия. В этом плане Эрос аналогичен Ре-лигии, которая, по первосмыслу, «вос-связь» распав­шегося, значит, разъединенного. Эрос и Религия — близкофункциональны и потому — соперничающи. Эрос входит во все религии как мощный элемент:

Любовь к Богу, к ближнему, Святое семейство и благословение брака в христиан­стве, бхакта-йога и тантризм в Индии, орфические мистерии в Элладе, дионисии, вакханалии, карнавалы; исступления плодородящей силы Природы весною, когда разгулом эротической энергии во человечех имели интенцией подпитать гряду­щую урожайность, плодоношение Природы...

В то же время высокие религии (христианство, ислам, буддизм, иудаизм...) противостояли Эросу как животной Воле к Жизни, инстинктивной, «безусловному рефлексу» пола,— и в выстраивании Человека как общественного существа, как души и духа, как личности и Ното SAPIENS , обуздывали плоть и природную волю к продолжению рода. Цивилизация — Природа. Эрос стал подозрителен, Эрос стал гоним- выжигали и преследовали. Аскеза, сублимация, цензура — все это те рамки-теснины, формы и клапаны, в которые дозволено было океану Эроса просачиваться в

Психологи констатируют доминирование лево-или правополушарного мышления в зависимости от различных условий,что и определяет психологические особенности субьекта.Недавн опубликованные результаты исследований Б.Шейвица и его сотрудников из Йельского университета,изучавших работу мозга с помощью магнитного резонанса (32), свидетельствуют в пользу общности биологических и культурных характеристик.Американские исследователи показали, что структуры мозга, ответственные за функции речи,располагаются в мозге у мужчин более асимметрично,чем в мозге женщин.Эти результаты существенно дополняют известные сведения о языковых структурах мозга.изучение которых началось еще в середине 18 века.Шейвиц и его коллеги установили,что при решении языковых задач у мужчин активизиуются участки лишь в дном полушари, а у женщин- в обоих производятся) живые существа,но также и идеи философии,идеалы для истории и устроения социума.Эрос- страсть,»пассионарность»(Л.Гумилев).А,как писал Гегель,без страсти не делается ничего истинно великого.

Словом, Эрос — зона избытка, самопревосхождение Бытия в противовес его ипостаси: в равенстве самому себе и в экономии, к чему склонны мудрость и наука... — не техника. Ибо труд и техника, изобретательность—тоже виды коитуса с Материей, объятий-соитий с нею... Хотя и наука, как ЛЮБО-.знание, тоже понятие Природы — в жены... «Познать» ведь — и Истину, и Женщину... Так что и в философии (тоже ЛЮБВИ к мудрости) игра-охота на все Женское совершается: на Истину, Субстанцию, Тайну. Основу (в Боге—Шеллинг), на Реальность, Действительность, Материю, Природу... Все они — женского родаи врусском, и в латинском, и немецком, и французском. Лишь андрогинный Альбион все это — усреднил, обезродил... Заместительны «когито» с «които»... (Космос),характера народа (Психея) и склада мышления (Логос).

Патриархатная цивилизация, в которой мы прописаны и которая, похоже, уже заходит в тупик (изведение Природы и Жизни на Земле, проблемы экологии), в своих ценностных установках всячески унижала и подавляла Женское и Ма­теринское, давая им побочные роли — и в Духе. Так как вообще без них обойтись невозможно, то интеллектуальная и властная цензура отводила канал Эроса и Природы в служебность Мужскому. Так, «жена да убоится мужа», и женщина — служанка мужчины в исламе.

Так накапливается сложнейший переплет разных форм Эроса, натуральных и искусственных,— в ходе истории цивилизации и в каждой стране. Тут тоже уловим особый аспект и ракурс, что видится как Национальный Эрос.

 

Именно гендерные установки отражают в известном смысле «стратегию» системы пол-гендер и указывают,кем мы должны быть: женщиной или мужчиной,девочкой или мальчиком,выявляя всевозможные стереотипы,как культурные так и социальные.(34)                                                              Установка по Узнадзе- готовность,предрасположенность субьекта к восприятию будущих событий и действиям в определенном направлении;обеспечивает устойчивый целинаправленный характер протекания соответствующей деятельности ,служит основной целесообразной избирательной активности человека.(17)

Культурный стереотип-определенный канон мыслей и восприятия,устойчивое воспроизведение досуговых занятий,форм поведения.(10)

С одной стороны,культурный стереотип помогает индивиду приентироваться в ситуациях закрепившаяся форма предубеждения играет негативную роль,мешает обьективно оценить противоречия,возникающие в ходе развития общественных отношений,неоднозначность поступков люде.(10) Понятие социального стереотипа в социологию введеноамериканским исследователем У.Липпманом в работе «Общественное мнение».(18)

Стереотип от греч.typos- отпечаток.Прочно сложившийся,постоянный образец,стандарт.(11)

Стереотип социальный- стандартизированный.устоцчивый,эмоционально насыщенный,ценностно определенный образ,представление о социальном обьекте.В таком смысле был введен в социальные науки У.Липпманом.В основе социального стереотипа находится реальный психологический феномен генерализации,обобщения,схематизации данных своего и чужого опыта.

Исторически социальный стереотип исследовался в основном как стереотип представителя социальной группы,как антропостереотип,а внутри этого обьекта еще более узко-как этнический стереотип,как предрассудок.

Социологический анализ расскрывает более глубокое содержание социального стереотипа. Будучи концентрированным выражением социальной установки(отсюда выдвижение на первый план человека как главного соц.обьекта и основного содержания социального стереотипа.Он выполняет те же функции в жизнедеятельности индивида и социальной общности:регуляции,интеграции и т.п.Роль социального стереотипа в социальном процессе определяется тем,что этот стереотип представляет собой одну из разновидностей превращенной формы общественных отношений,а именно их переонификацию,их «запись» как отношений социальных в виде антропоморфных образов .При таком подходе становятся понятными свойства социального стереотипа,зачастую обьясняемые особенностями индивидуальной психики,напр.,феномен поляризации или «черно-белое» мышление.Функциональное назначение социального стереотипа. состоит в том ,чтобы феноменологтчески поляризовать в противоположных образах стороны социального противоречия,психологически мобилизировать на его разрешение силы участников социального процесса.Социальный стереотип- образ,полярный по знаку оценки ,жестко фиксированный,не допускающий малейшего сомнения в его истинности,побуждающий к строго однозначному действию.Свойства социального стереотипа широко используются в практике средств массовой информации, в искусстве.(12)

Именно гендерные установки отражают в известном смысле «стратегию» системы пол-гендер и указывают,кем мы должны быть: женщиной или мужчиной,девочкой или мальчиком,выявляя всевозможные стереотипы,как культурные так и социальные.(34)                                                              Установка по Узнадзе- готовность, предрасположенность субьекта к восприятию будущих событий и действиям в определенном направлении;обеспечивает устойчивый целинаправленный характер протекания соответствующей деятельности , служит основной целесообразной избирательной активности человека.(17)

Именно гендерные установки отражают в известном смысле «стратегию» системы пол-гендер и указывают, кем мы должны быть: женщиной или мужчиной, девочкой или мальчиком, выявляя всевозможные          стереотипы, как культурные так и социальные.(34)                                                              Установка по Узнадзе- готовность, предрасположенность субьекта к восприятию будущих событий и действиям в определенном направлении;обеспечивает устойчивый целинаправленный характер протекания соответствующей деятельности ,служит основной целесообразной избирательной активности человека.(17)

Соответствующая технология формирования гендерных ролей проявляется в кинематографе.Если сравнить советский кинематограф 50-х годов с сегодняшним,можно ясно увидеть смену построения и оценки образа женщины.Политическая установка общества на привлечение женщин к социальной активности в то время вела к созиданию на экране образов героинь,которые не только строили свою жизнь сами,но и оказывали влияние на общест