Новый тип редактора-издателя

Носителями новой нравственности в журналистике были, ес­тественно, разные люди. Что привело их в журналистику 80-х го­дов? Среди множества дорог в буржуазном журналистском мире 80-х годов угадываются столбовые магистрали пути, которыми шли многие. Рассмотрим наиболее характерные из них.

Совершенно неслучайно бывший тапер публичного дома Очи­щенный редактирует в «Пестрых рассказах» Щедрина ассенизационно-любострастную газету «Краса Демидрона».Как всегда, Щедрин сумел выразить самое главное в самой лаконичной фор­ме, это был наиболее характерный путь для издателя бульварной газеты. Человек, познавший дно жизни, бывший лавочник, владелец харчевни, содержатель ночлежки или гостиницы сомни­тельного назначения, вдруг загорался идеей издавать свою газету и скоро добивался успеха на этом пути. Причина успеха корени­лась в отличном знании того нового читательского слоя, на ко­торый это издание ориентировалось и о котором речь пойдет ни­же. Этот новый читатель сначала проходил перед будущим издателем как потребитель материальных благ, удовольствий и развлечений. Для такого потребителя издателю бульварной газеты ничего не стоило составить затем «меню» духовных блюд его вкусы были хорошо изучены. Оборотистость мелкого предприни­мателя, мелкого хозяйчика или просто мелкого жулика-спекулянта также сопутствовала успеху. «Они явились в литературу «на лов­лю счастья» если не за каменными палатами, то за новыми брюками и тому подобными житейскими благами».

Именно таким путем пришел в журналистику 80-х годов Ни­колай Иванович Пастухов, редактор и издатель ежедневной буль­варной газеты «Московский листок», выходившей в Москве с 1 ав­густа 1881 года по январь 1918 года. Малограмотный крестьянин после реформы 1861 года пришел в Москву и основал кабак у Ар­батских ворот. Среди постоянных посетителей кабачка извоз­чиков, мастеровых и бродяг были и бездомные студенты уни­верситета, которым Пастухов по широте своей души иногда давал пристанище. Двое из этих студентов филолог Жеребцов, в бу­дущем провинциальный учитель, и юрист Плевако, в будущем из­вестный русский адвокат, сотрудничали в газете «Русские ведо­мости», вернее подкармливались в ней хроникерской работой. Ка­бак Пастухова они в этом случае использовали по примеру других газетчиков как место собирания городских новостей и место со­ставления заметок. Весь «творческий процесс» по созданию мелкой газетной хроники развертывался на глазах у Пастухова. Этот спо­соб добывания денег понравился Пастухову, и он скоро сам стал искать новости и описывать их, как мог. Его безграмотные замет­ки двое студентов сначала обрабатывали и сдавали в газету за своей подписью. Но скоро Пастухов набил руку и обрел полную самостоятельность. Более того, он стал едва ли не самым опера­тивным московским репортером. Никто лучше Пастухова не был осведомлен о жизни московского купечества, мещанства, об улич­ных скандалах и происшествиях. «Пастухов в «Современных из­вестиях» под псевдонимом «Старый знакомый» каждую субботу писал московский фельетон, где, как тогда говорилось, «прохва­тывал и протаскивал» купца и обывателя, не щадя интимной жизни.

Москва читала эти фельетоны «взасос».

И вот Пастухов берется, наконец, за свое собственное изда­тельское «дело». Основанная им газета «Московский листок» ста­ла самым популярным изданием среди городского мещанства. Ос­новные отделы газеты «По улицам и переулкам», «Советы и ответы», «По городам и селам» впервые пролили свет на част­ную жизнь купечества, сделали предметом широкой гласности под­робности городской жизни, а порой просто бытовые сплетни. Не­которые исследователи при упоминании Пастуховского издания считают обязательным привести две-три наиболее анекдотические заметки из серии «Советов и ответов». Например: «Купцу Федо­ру Ивановичу. Что за женой-то не поглядываешь? Спохва­тишься, да будет поздно»; «Васе из Рогожской. Тухлой солониной торгуешь, а певице-венгерке у Яра бриллианты даришь. Как бы Матрена Филипьевна не прознала». Причем, как правило, при этом подчеркивается, что «это придавало газете Пастухова скандальный характер». Но вся суть дела в том, что это лишь одна сторона газетной деятельности Пастухова. Упрек, брошен­ный Васе из Рогожской за торговлю солониной, вовсе не был слу­чайным. Пастухов был известен в журналистских кругах как че­ловек, нетерпимо относившийся к человеческой несправедливости. До протеста против социальной несправедливости, он, разумеется, никогда осознанно не поднимался. Но иногда его протест против человеческой несправедливости объективно совпадал по своей на­правленности с социальным протестом.

Так было, например, с нашумевшей публикацией в газете романа «Разбойник Чуркин», автором которого являлся сам Пас­тухов. При всей своей лубочности этот роман героизировал народ­ного заступника удалого разбойника Чуркина, который, как уста­новлено, являлся лицом вполне реальным. «Чуркин не вымыш­ленное лицо, он крестьянин деревни Барской, ныне Орехово-зуевского уезда, Законоорской волости. А.Л. Перегудов в своем очер­ке «Гуслица» («Новый мир», 1927, № 6) рассказывал между про­чим и о Чуркине со слов его двух братьев, теперь глубоких стари­ков: «В молодости Чуркин работал на одной из красильных фаб­рик «Гуслицы». Видя притеснения и несправедливость фабрикан­тов и властей, он «взбунтовался»; за это он попал в тюрьму; убе­жав из тюрьмы, «ушел в разбойники». Разбойничал он около 20 лет. Богачей и фабрикантов обложил данью, которую собирал каждый месяц. Бедных не трогал, помогал им: кому избу по­ставит, кому лошадь купит...». Несмотря на то, что роман был украшен литературщиной самого дурного свойства,свои симпатичные черты не только в чисто психологическом, но и в социаль­ном аспекте Чуркин под пером Пастухова не утратил. Во всяком случае интерес к роману нельзя объяснить, как это подчас де­лается, лишь любопытством самого низкого сорта. Есть свиде­тельства того, что роман пользовался большой популярностью не только среди городского мещанства, но и среди городских низов, среди работников фабрик и заводов.

В период реакции роман Пастухова местами звучал как вы­зов существующему порядку вещей, хотя автор субъективно был далек от такой смелости. Власти так и расценили произведение Пастухова. Началась переписка по жандармским и иным каналам о вредности «Разбойника Чуркина». И, как указывалось, даже в переписке К.П. Победоносцева есть об этом упоминание.

Участь романа решил разговор между Пастуховым и Катко­вым. Пригласив к себе Пастухова, Катков бесцеремонно потре­бовал:

«- Ты своего Чуркина брось!

- Помилуйте, Михаил Никифорович, да это мой кормилец,

- И все-таки брось! Нехорошо.

- Из-за него газета пошла.

- Ты своим Чуркиным потакаешь дурным инстинктам. Нель­зя этого. Брось!

- Да как же на самой середине бросить? Как раз самые ин­тересные похождения его пошли.

- Ничего не значит. Сейчас где твой разбойник?

- В лесу. Его полиция захватила, а он от нее отбился, да в лес...

- Вот и отлично! Придави его деревом и конец».

Меньше всего, думается, Катков в этом разговоре руковод­ствовался конкурентными соображениями, хотя и они не были, наверное, забыты. Во всяком случае о потакании «дурным ин­стинктам», что на языке охранителей всегда означало «бунтарские выступления», он говорил совершенно искренне.

Пастухов, очевидно, хорошо был наслышан о всесилии Кат­кова в области печати. Внушение Каткова произвело на него до­статочно сильное впечатление, он выполнил указание редактора «Московских ведомостей» почти буквально: Чуркин был убит молнией под деревом. Печатание романа неожиданно для читате­лей прекратилось.

Пастухов обладал еще двумя качествами, на этот раз тесно-связанными с его положением быстро разбогатевшего человека. Это был типично русский купец, не мелочный, с широкой душой, и широким жестом, но с ярко выраженной склонностью к само­дурству.

Немало было редакторов, похожих на Пастухова. Каждый имел свою судьбу, несхожую с судьбой другого, много своеобразного было и в стиле их редак­торской деятельности. Но главное, что их объединяло и коренным образом отличало от редакторов старого типа, от редакторов 60-х годов, откровенное отрицание какого-либо направления для своих изданий. На деле это приводило к простому следованию за правительственным курсом, к полной поддержке реакции. Та или иная степень реакционности всегда наличествовала в редактируе­мых ими изданиях. Вместе с изрядной дозой бульварности она составляла неповторимость их лика.

Новый тип журналиста

80-е годы создали не только новый тип редакторов,но и со­вершенно новый тип сотрудников газет и журналов.

Старый журналист придерживался, как правило, какого-либо направления, сотрудничество в газете или журнале другого на­правления он считал совершенно немыслимым для себя. Журна­лист нового типа, напротив, совершенно не признавал никаких убеждений, обязательных для себя, и не ограничивал себя сотруд­ничеством в определенных газетах и журналах.

Старый журналист измерял качество своих выступлений в печати силой идейного воздействия их на читательскую аудито­рию. Журналист-восьмидесятник заботился прежде всего о нео­бычности, о сенсационности описываемых им событий и фактов, о скорости их литературной обработки и доставки в редакцию.

Старый журналист был бессребреником по преимуществу. Для него главным было опубликование материала, особое удов­летворение при этом он испытывал от значительного общественно­го резонанса, произведенного им. Журналист школы 80-х годов откровенно стремился лишь к получению гонорара за свою публи­кацию. В редакции могли придать сообщаемым им сведениям пря­мо противоположный смысл это его мало волновало. Лишь бы сполна был выплачен гонорар. Наиболее подходящим для сотруд­ничества он считал то издание, в котором был самый высокий гонорар.

Старый журналист заботился о своей не только литератур­ной, но и чисто человеческой, моральной репутации. Для него бы­ло не безразлично, что о нем будут говорить как о человеке в симпатизирующих ему читательских и литературных кругах. Жур­налист-восьмидесятник этим не был озабочен. Солгать или окле­ветать в газете, подебоширить, прослыть пьяницей за ее предела­ми не считалось предосудительным. Напротив, в обиходе была бравада лихостью, умением лгать и напиваться до потери соз­нания.

Моральный облик журналиста пал так низко, что само сло­во журналист почти вышло из употребления. Оно использова­лось в крайних случаях, когда надо было подчеркнуть уважитель­ность к лицу, причастному к сотрудничеству в журнале какого-либо определенного идейного направления. В других случаях со­трудника журнала и особенно газеты стали называть «репорте­ром», независимо от того, занимался он в основном репортажем в газете или был автором корреспонденции, хроникерских заме­ток, рецензий, фельетонов, передовых статей. Сохраняло это по­нятие и свой узкий смысл, но чаще всего оно употреблялось рас­ширительно для обозначения профессии журналиста. Быть мо­жет, слово это на русскую почву было перенесено и несколько раньше в 70-х годах. Но широко использоваться оно стало толь­ко в 80-е годы. Именно 80-е годы создали наиболее благоприят­ную почву для утраты тех качеств, которые были заложены в по­нятии «журналист», и для роста тех, которые были сопряжены с понятием «репортер». «Быстро сформировалась порода продаж­ной журналистики, наглая, беспринципная, уверенная в том, что ей все позволено и что можно безнаказанно издеваться над де­мократией, над социализмом, над элементарной порядочностью».

Понятия «репортер», «газетчик», «хроникер» употреблялись не иначе как с презрительным оттенком. Причем такое отношение к газетным работникам «мелкой прессы» было широко распрост­ранено как в крайне правых, так и в левых, демократических кру­гах. Репортер-восьмидесятник стал объектом всеобщего презре­ния и осмеяния. «Газетчик - значит, по меньшей мере, жулик, в чем ты и сам не раз убеждался» - писал А. П. Чехов своему брату 13 мая 1883 года.

В эти годы Чехов создает несколько литературных портретов своих «коллег», главным образом провинциальных журналистов, каждый раз, имея в виду крайне низкий общественный вес пред­ставителя прессы в 80-е годы. Не случайно журналист Иван Ни­китич (рассказ «Корреспондент», журнал «Будильник» № 20, 21, май 1882 г.), приглашенный на свадьбу, жалкий конфузливый человек, над которым дико измываются хозяева и гости, после не­скольких рюмок вина на потеху всем присутствовавшим ударился в воспоминания о своей работе в былые годы: «Прежде что ни писака был, то богатырь, рыцарь без страха и упрека, мученик, страдалец и правдивый человек. А теперь? Взгляни русская зем­ля, на пишущих сынов своих и устыдись! Где вы, истинные пи­сатели, публицисты и другие ратоборцы и труженики на поприще ...эк...эк...гм гласности? Нигде!!! Теперь все пишут. Кто хочет, тот .и пишет. У кого душа чернее и грязнее сапога моего, у кого серд­це не в утробе матери, а в кузнице фабриковалось, у кого правды столько имеется, сколько у меня домов собственных, и тот дерзает теперь ступать на путь славных путь, принадлежащий про­рокам, правдолюбцам да среброненавистникам».

Презрение к журналистской братии было настолько велико во всех слоях общества, что ее не только третировали морально, но нередко и физически расправлялись с ней. Вышвырнуть коррес­пондента с какого-нибудь приема, напоить его до потери сознания и гнусно поиздеваться, наконец, просто избить было не таким уж редким явлением. «Известный велосипедист и летчик Уточкин, побивший на своем веку не один рекорд, побил и немало журна­листов. То же делал известный клоун Дуров», таково свиде­тельство одного из представителей прессы 80-х годов.

Бесспорно, были среди репортеров 80-х-годов и преуспевав­шие. За счет чего? «Заработок хроникеров резко колебался. Одни хроникеры зарабатывали 500-700 руб. в месяц, другие жили на 30 руб.». Обратимся к тем, которые жили на 500-700 рублей в месяц.

Одним из самых известных репортеров в 80-х годах считался Юлий Осипович Шрейер (1835-1887 гг.). В молодости он был и офицером артиллерии, и начальником Виленской телеграфной станции, и председателем цензурного комитета в Варшаве, и со­трудником Учредительного комитета по устройству быта крестьян в Царстве Польском. Больше чем кто бы то ни было он имел право сказать: «Мы все служили понемногу кому-нибудь и как-нибудь». Но настоящее свое призвание нашел Шрейер в репортер­ской работе.

Как репортер Шрейер заявил о себе еще в 1870 году. Отпра­вившись на франко-прусский фронт, он регулярно стал посылать оттуда свои «корреспонденции с поля битвы». Затем в 1871 году он основал газету «Новости». Через три года он, однако, оставил редакторско-издательскую деятельность и целиком переключился на репортерскую работу. В 80-е годы репортерская слава Шрейера достигла апогея: в атмосфере реакции он чувствовал себя как ры­ба в воде.

«Королем петербургских репортеров» называет Шрейера и Александр Чехов. Шрейер - «король репортеров» и для А. Е. Ка­уфмана, для известного газетчика-восьмидесятника. Шрейер умел первым узнавать сенсационную новость, причем подчас толь­ко зоркий глаз Шрейера видел сенсационность в новости, которая казалась остальным газетчикам рядовой. Только Шрейер мог проникать туда, куда не мог проникнуть ни один газетчик, напри­мер, под видом официанта попасть на тайный обед акцио­нерного общества. «О Шрейере как о репортере сложились целые легенды. Рассказывалось, например,что в суде разбиралось какое-то дело при закрытых дверях. Попасть в зал суда было невоз­можно. У дверей стоял судебный пристав. Но Шрейер попал. Он уверил пристава, что он явился спешно от жены одного из защит­ников, в доме которого случилось что-то неладное. Пристав впус­тил его в залу, но взял с него честное слово, что он никому не скажет ни слова о том, что увидит и услышит на суде... Пристав, встретившись потом со Шрейером, горько упрекнул его за то, что он не сдержал данного слова.

 Нужно быть очень наивным человеком, чтобы верить сло­ву журналиста, спокойно и нисколько не смущаясь ответил Шрейер.

Следовательно, работать, как Шрейер, с таким же размахом и успехом, мог только человек, отбросивший в сторону понятия о чести и совести. Обман не считался больше предосудительным средством работы журналиста. Цель - добывание новостей оправдывала любые средства.

Раздобыв ему одному известную новость, Шрейер шел по ре­дакциям и предлагал ее, как купец редкий и дефицитный товар, за самую дорогую цену, то есть по двугривенному за строку.

В прежние времена, чтобы быть хорошим журналистом, нуж­но было иметь литературный талант и определенные убеждения. И совсем не обязательным было обладание физической силой, лов­костью, пронырливостью, быстротой реакции. В своих «Записках» репортер-восьмидесятник Александр Чехов выставляет такие тре­бования: «Для того чтобы с успехом заниматься репортажем, нуж­но быть молодым, крепким, выносливым и от природы энергич­ным, сообразительным и находчивым человеком. Нужно быть вез­де первым, нужно обладать чутьем и умением быстро, ориентиро­ваться». Все так. Но следовало бы добавить еще одно новое ка­чество журналиста-восьмидесятника умение обходиться без со­вести. Это качество являлось совершенно необходимым для ус­пеха.

Ни один из преуспевавших в то время журналистов-газетчи­ков, репортеров не обошелся без этого нового качества.

Не церемонился с правдой и законами морали, например, и Николай Александрович Лейкин, с сотрудничеством которого был в значительной степени связан успех «Петербургской газеты». Пройдя школу Худекова, Лейкин впоследствии стал матерым буль­варным журналистом-строчкогоном.

«Скажи, Николай Александрович, во сколько времени ты можешь написать сценку? - спрашиваем его.

- Если строк в полтораста, в полчаса напишу».

Развитие капитализма в печати, безусловно, не могло приво­дить к возникновению только негативных явлений, даже если учесть, что это развитие происходило в основном в рамках перио­да политической реакции.

Следует, например, обратить внимание на возрастание тира­жей, на рост оперативности в освещении газетами политических событий. Среди газетчиков нового типа не все были негодяями пьяницами, прощелыгами, взяточниками и вымогателями, лжеца­ми и клеветниками. Были среди них и такие, которые пытались выстоять против растлевающего влияния законов буржуазной пе­чати, долго сохраняли демократизм, оппозиционность, а подчас а революционную идейность. Им жилось нелегко. Они бедствовали и нередко сдавали свои позиции. Некоторые покидали журналистику и уходили в литературу, если это им удавалось. Иногда уходили вообще к другим занятиям, ничего общего с литературным» не имеющим.

Светлым пятном в репортерском мире Москвы был, напри­мер, Владимир Алексеевич Гиляровский (1853-1935 гг.). Как и Шрейер, он считался одним из королей репортажа. Он всегда был в курсе всех городских событий и всюду поспевал первым. «На крупный пожар он мчался вместе с пожарной командой. При раскрытии какого-нибудь убийства, ограбления или крупной кражи, работал вместе с сыщиками в самых опасных местах, и что бы ни случилось выдающегося в Москве или на ее окраинах Гиля­ровский был первый там». При всей своей необычной вездесущности и оперативности Гиляровский сохранял демократизм своей позиции, в его материалах нередко звучала резкая обличительность. В цензурном ведомстве он был на строгом учете, из-за его репортажей на газеты нередко накладывались различные адми­нистративные взыскания. Гиляровского хорошо знала и всегда приветствовала городская голытьба, считая его своим челове­ком безусловно, за обличительный тон его заметок и репорта­жей о городском дне.

Нельзя сбрасывать со счета и тот факт, что в эти годы заро­дились некоторые приемы работы журналистов, некоторые газет­ные жанры, которые остаются на вооружении газетчиков до сих пор. Теперь часто пишут о журналистах, которые меняют профес­сию на время работы над каким-либо материалом. При этом тра­дицию перевоплощения газетчика возводят почему-то к Михаилу Кольцову, считая его репортаж «Три дня в такси» первым весьма удачным опытом такого рода. Между тем этот прием впервые в России стал применяться буржуазными журналистами еще в 80-е, годы.