Испания вкладывает в веру всю свирепость, от природы присущую любви.

Стиль.
Вечно звучащая нота, вечный, не ведающий границ и рубежей стиль. Шатобриан, Альф. Рабб, Эдгар По.

XIII.
Фейерверки. Догадки

Почему демократы не любят котов, догадаться нетрудно. Кот красив; он наводит на мысли о роскоши, чистоте, неге и т. д...

Работа, пусть и небольшая, но повторенная триста шестьдесят пять раз, приносит триста шестьдесят пять раз деньги, пусть и небольшие, но в сумме образующие целое состояние. А заодно одаряет и славой.
Точно так же множество маленьких радостей слагается в счастье.

Штампы создают гении.
Я должен создать штамп.

Словесные блестки — шедевр.

Тон Альфонса Рабба.

Тон содержанки (Моя красавица! Ветреный пол!).

Вечный Тон.

Краски грубые, рисунок резко очерченный.

Примадонна и подручный мясника.

Моя мать — это нечто невероятное: надо ее бояться и угождать ей.

Надменный Хильдебранд.

Цезаризм Наполеона III. (Письмо Эдгару Нею.)

Папа и император.

XIV.

Фейерверки. Догадки

Предаться Сатане — что это?

Что может быть абсурднее Прогресса, коль скоро каждодневно подтверждается, что человек всегда неизменен и равноценен любому другому человеку, то есть как был, так и остался дикарем. Что значат опасности, подстерегающие в лесу и на равнине, по сравнению с повседневными потрясениями и войнами в недрах цивилизации? Сжимает ли человек свою одураченную добычу в объятиях на бульваре или пронзает дичь в глухом лесу — разве это не тот женеизменный человек, то есть самое совершенное из всех хищных животных?

— Говорят, что мне тридцать лет, но если бы в одну минуту я проживал три... мне было бы девяносто, не так ли?

Быть может, труд — это особая соль, на долгий срок сохраняющая души-мумии?

Начало романа, приступить к сюжету с какого угодно места, а чтобы не исчезло желание довести дело до конца, начать с самых красивых фраз.

XV.
Фейерверки

Я полагаю, что безмерное и таинственное очарование, которое кроется в созерцании корабля, особенно плывущего, объясняется, во-первых, тем, что правильность и симметрия суть, наряду со сложностью и гармонией, главнейшие потребности ума человеческого, а во-вторых, последовательным умножением и воспроизведением всех тех воображаемых линий и фигур, которые описывают в пространстве реальные части предмета.
Это движение, претворяемое в линиях, рождает в нас некую поэтическую идею, некую гипотезу об огромном, необъятном, сложном, но гармоничном существе и взыскующем всего, чего взыскуют и к чему неустанно стремятся люди.

Цивилизованные народы, вы, в тупости своей постоянно твердящие о дикарях и варварах, — очень скоро, как сулит д'Оревилли, вам не по плечу станет даже идолопоклонничество!

Стоицизм — это религия, ведающая лишь одно таинство: самоубийство!

Придумать канву для лирической или феерической буффонады, для пантомимы, и претворить потом в серьезный роман. Погрузить все это в атмосферу неправдоподобия и сновидения — в атмосферу великих дней. Пускай это будет нечто убаюкивающее — даже в самой страсти безмятежное. Область чистой поэзии.

Взволнованный новой встречей с наслаждением, таким похожим на воспоминания, растроганный мыслью о дурно прожитом минувшем, о стольких ошибках, стольких распрях, стольких проступках, которые нужно было друг от друга скрывать, он заплакал; и горючие слезы в потемках закапали на обнаженное плечо его дорогой и по-прежнему желанной возлюбленной. Она вздрогнула: она тоже была тронута, тоже расчувствовалась. Потемки служили надежным укрытием ее тщеславию, ее дендизму холодной женщины. Эти два существа, опустившиеся, но все еще сохранявшие остатки благородства и поэтому способные страдать, внезапно заключили друг друга в объятия, мешая в дожде слез и поцелуев горести минувшего со столь зыбкими надеждами на будущее. Вероятно, никогда наслаждение не было исполнено для них такой нежности, как в эту ночь, источавшую печаль и сострадание, — наслаждение, напитанное болью и угрызениями совести.

Сквозь ночную темень он вглядывался в глубь годов, оставшихся позади, потом бросился в объятия своей грешной подруги с надеждой, что она простит его, как он ее простил.

— Гюго часто думает о Прометее. Он прижимает воображаемого грифа к груди, которую пощипывают лишь полынные сигары тщеславия. Галлюцинация все усложняется, развивается, прогрессируя согласно описанной врачами схеме, и вот он уже воображает, будто по воле Провидения остров Джерси превратился в остров Святой Елены.

В этом человеке так мало элегического, так мало воздушного, что он внушил бы отвращение даже нотариусу.

Жрецы, блюдущие культ Гюго, ходят всегда склонив головы — да так низко, что не видят ничего, кроме собственных пупов.

Кто только не зовется ныне жрецом? Юнцы — и те сплошь стали жрецами, по уверениям самих юнцов.

И что только не именуют нынче молитвой! Испражняться — тоже молиться, если верить тому, что говорят, испражняясь, демократы.

Г-н де Понмартен всегда выглядит так, словно только что прибыл из родной провинции...

Человек — имею в виду всех и каждого — от природы настолько испорчен, что менее страдает от общей приниженности, чем от установления разумной иерархии.

Земной мир придет к своему концу. Единственная причина, по которой он мог бы существовать и далее, состоит в том, что он существует. Но как зыбка эта причина в сравнении с теми, что предвещают обратное, в частности, например, вот с такой: осталось ли у земного мира хоть какое-нибудь предназначение во вселенной? — Ибо, пускай он по-прежнему будет существовать в материальном смысле, останется ли его существование достойно этого слова и упоминания в историческом словаре? Я вовсе не утверждаю, что мир скатится до шутовских уловок и неразберихи южноамериканских республик, что даже, быть может, мы снова превратимся в дикарей и с ружьем в руках пойдем через поросшие травой руины нашей цивилизации искать себе пропитание. Нет, ибо такая судьба и такие приключения все же предполагали бы некую жизненную энергию, отголосок древнейших времен. Новейшие образчики и новейшие жертвы неумолимых нравственных законов, мы погибнем от того самого, в чем видели средство выжить. Нас настолько американизирует механика, а прогресс настолько атрофирует в нас духовное начало, что с его положительными результатами не сравнится ни одна кровожадная, кощунственная или противоестественная греза утопистов. Пусть кто-нибудь из мыслящих людей назовет мне хоть что-то, поныне уцелевшее от живой жизни. Что до религии, полагаю бесполезным толковать о ней и выискивать ее остатки, ибо снисходить до отрицания Бога — вот единственное, чем можно соблазниться в подобных вопросах. Собственность исчезла, видимо, одновременно с отменой права первородства; но придет час, когда человечество, подобно людоеду-мстителю, вырвет последний кусок изо рта у тех, кто считает себя наследниками революций, и это будет еще не худшим из зол.

Человеческое воображение без особого труда может представить себе республики или другие управляемые сообща государственные устройства, достойные даже некоторой славы, коль скоро там во главе власти стоят священные персоны, истинные аристократы. Однако всеобщий крах, или всеобщий прогресс, проявится более всего не в политических учреждениях, ибо мне не так уж и важно, что как называется. Он проявится в одичании сердец. Надо ли говорить, что ничтожные последыши-политиканы станут жалко барахтаться в объятиях всеобщего озверения и что правители, желая удержаться у кормила власти и создать призрак порядка, будут вынуждены прибегнуть к средствам, которые заставили бы содрогнуться нынешнее столь очерствевшее человечество? — Вот тогда сын сбежит из родного дома не в восемнадцать лет, а в двенадцать, повинуясь зову своей всеядной преждевременной зрелости, и сбежит не в поисках героических приключений, не ради того, чтобы освободить красавицу, томящуюся в башне, не ради того, чтобы обессмертить каморку на чердаке возвышенными помыслами, а чтобы основать свое дело, обогатиться и составить конкуренцию собственному подлому папаше, основателю и акционеру газеты, которая будет распространять просвещение и в сравнении с которой тогдашний «Сьекль» покажется оплотом достоверности. И тогда заблудшие, опустившиеся женщины, успевшие переменить по нескольку любовников, те, кого иногда благодарно именуют Ангелами за то легкомыслие, что, подобно блуждающему огоньку, озаряет их существование, логичное, как само зло, — вот они-то и предстанут воплощением беспощадной мудрости, мудрости, которая безоговорочно осудит все, кроме денег, все, даже обман чувств!Тогда любое свойство, сходное с добродетелью, — да что я говорю! — все, что не есть прямая приверженность Плутосу, будет считаться пределом бессмыслицы. Правосудие — если в те благодатные времена еще уцелеет правосудие! — объявит недееспособными тех граждан, которые не сумеют сколотить себе состояния,— Твоя супруга, о Буржуа! — твоя целомудренная половина, чья законность в твоих глазах овеяна поэзией, ибо узаконивает безупречную мерзость,— бдительная и нежная охранительница твоего сейфа, станет, наконец, совершенным образцом содержанки. Твоя дочь, в ребяческой своей зрелости, в колыбели станет грезить о том, как она продаст себя за миллион. А ты сам, о Буржуа — будучи еще в меньшей степени поэтом, чем ныне,— ты не усмотришь в этом ничего дурного; ты не пожалеешь ни о чем. Ибо в человеке одно укрепляется и разрастается по мере того, как другое истончается и сходит на нет, и со временем, благодаря прогрессу, внутри у тебя ничего не останется, кроме кишок! — Времена эти, быть может, совсем недалеки, возможно даже, что они уже пришли, и лишь ожирение наших чувств препятствует нам оценить атмосферу, которой мы дышим!

Ну а я, подчас ощущающий в себе нелепую чудаковатость пророка, — я знаю, что никогда мне не удастся обрести человеколюбие врача. Затерянный в этом гнусном мире, затертый и помятый людскими толпами, я подобен измученному человеку, который, озираясь назад, в глубь годов, видит лишь разочарование да горечь, а глядя вперед — грозу, не несущую в себе ничего нового, ни знания, ни скорби. Ввечеру, украв у судьбы несколько часов радости, убаюканный пищеварением, забывший — насколько возможно забыть — о минувшем, довольный настоящим и смирившийся с будущим, упоенный своим хладнокровием и своим дендизмом, гордый тем, что не опустился так низко, как те, что проходят мимо, человек этот говорит себе, созерцая дым от своей сигары: «Какое мне дело до того, куда идут эти поденщики?»