Леонид Николаевич Андреев

Андреев

(1871 – 1919)

Творческая судьба Андреева – журналиста, прозаика, драматурга, критика сложилась удачно. Вскоре после дебюта даже оппоненты признали в Андрееве “звезду первой величины”. Еще при жизни его издавали в Европе, Азии, Америке. Исследователи отмечают значительное андреевское влияние на русскую литературу, в частности, на таких писателей-новаторов, как Е.Замятин, М.Булгаков, на мировой литературный процесс ХХ в.

Будущий писатель родился в Орле. Его отец вышел из мещанского сословия, служил землемером, отличался суровым характером. Мать – из дворян, мягкая, поэтичная натура, знала фольклор, была прекрасной сказительницей. Благодаря ее влиянию пришла любовь к слову, чтению – Л.Толстого, Вс.Гаршина, Ж.Верна, Э.По. Нежную привязанность к матери писатель сохранил до конца жизни. Закончив юридический факультет, Андреев работал в суде. Нравы провинциального быта, курьезы судебной практики писатель извлекал из памяти и отображал в своих ранних произведениях. Земляки-орловцы с удовольствием показывают перекресток, на котором стоял тот самый городовой, которого Андреев обессмертил в “Бергамоте и Гараське” (1898), в рассказе, после публикации которого об Андрееве заговорили как о состоявшемся прозаике.

Любовь к литературе и философии Андреев всю жизнь делил с любовью к сцене. Его философские и бытовые пьесы, его “теория новой драмы”, изложенная в цикле “Писем о театре” (1912-13), оказали значительное влияние на театральную жизнь начала ХХ в. Так же всю жизнь он испытывал сильное влечение к живописи. Многие его образы, до воплощения в слове, воплощались на холсте. Андреев работал в том вычурном стиле, к которому некоторые европейские художники обратились спустя годы. Самым авторитетным мастером кисти для него был Ф. Гойя, чьей, будто в кошмарном сне рожденной, манерой письма, по мнению Андреева, можно выразить скрытую основу бытия[1]. Писателя всегда занимали некие пружины жизни, таящиеся за плоскостью видимого. Еще его занимало и удивляло нетребовательное отношение людей к жизни. “Придет время, – писал в дневнике Андреев-гимназист, – я нарисую людям потрясающую картину их жизни”. На многие явления он имел особый драматический взгляд: биение сердца он воспринимал как стук механизма с ограниченным ресурсом работы. Трагизм мировосприятия усиливали и наследственные болезни, и смерть жены при родах, и всей жизни нестабильность. Кончину писателя ускорили российские события в октябре 1917 г. О них он узнавал, проживая на даче в Финляндии, входившей тогда в состав Российской империи. Публицистический очерк “S.O.S.” (1919), в котором автор просит “благородных” граждан всех стран спасти Россию от большевиков, “дикарей Европы”, стал последней его публикацией. В 1956 г. писатель был перезахоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища в Петербурге.

Андреевское творчество созвучно эсхатологическому умонастроению его эпохи, отмеченной осознанием утрат многовековых истин, связанных с обществом, наукой, особенно с религией. Обострились вечные вопросы о закономерностях жизни, о сущности человека. “Кто я?” “Смысл жизни, где он?” “Человек? Конечно, и красиво, и гордо,.. – но конец где?” Эти вопросы из писем Андреева В.Вересаеву (июнь 1904) и Г.Бернштейну (октябрь 1908) лежат в подтексте большинства его произведений. Многолетняя переписка с Горьким – обсуждение этих же вопросов о добре и зле, о многоликости истины и лжи, любви и ненависти, разума и безумия. Ни одна спасительная теория не убеждала его в том, что гармония победит хаос в душах и мире. Страдая от своего неверия, он отвергает религиозный путь спасения: “Бога я не прийму...”. При этом многие андреевские произведения полны сострадания к человеку, который, образно говоря, падает в бездну и пытается ухватиться, хотя бы за что-нибудь. “В его душе не было благополучия,.. – вспоминал Г.Чулков, – он был весь в предчувствии катастрофы”[2]. Собственно, об этом писали почти все авторы посмертной книги воспоминаний о Леониде Андрееве.

Продолжая демократические традиции литературы, отзываясь о себе как об ученике Г.Успенского и Ч.Диккенса, Андреев отображает социальные контрасты своего времени, но, прежде всего, он показывает диалектику мысли, чувства, сложный внутренний мир персонажей. Почти всех их, больше, чем голод, холод, угнетает вопрос, почему жизнь строится так, а не иначе. Счастливых нет. Кто бы ни был его герой, у каждого “свой крест”, каждый страдает. “Мне не важно, кто «он», – герой моих рассказов: поп, чиновник, добряк или скотина. Мне важно только одно – что он человек? и как таковой несет одни и те же тяготы жизни”[3]. В этих строчках из письма Андреева К.Чуковскому, есть толика преувеличения, авторское отношение к персонажам дифференцированно, но и правда есть тоже. Критики начала века сравнивали молодого прозаика с Ф.Достоевским: оба художника показывают человеческую душу как поле столкновений хаоса и гармонии. Андреев эту преемственность отрицал, хотя она достаточно очевидна, как очевидна и существенная разница между ними. Достоевский в конечном итоге предсказывал победу гармонии, определенной мере с этим мог согласиться только ранний Андреев – автор произведений, созданных где-то до 1903 г.

Пафос многих работ первых лет творчества связан со стремлением его героев к “другой жизни”. Рассказ “В подвале” (1901) – об озлобленных людях на дне жизни. Сюда попадает молодая женщина из “общества” с новорожденным. Несчастные тянутся к чистому “нежному и слабому”, существу. Бульварную женщину хотели не подпустить к ребенку, но она истошно требует: “Дай!.. Дай!.. Дай!..” И это “осторожное, двумя пальцами, прикосновение к плечику” описывается как прикосновение к мечте, “маленькая жизнь, слабая, как огонек в степи, смутно звала их куда-то”. Символом другой жизни, других взаимоотношений может оказаться сон, дачная усадьба, елочное украшение. Влечение к чему-то другому, светлому у ранних андревских персонажей показано как чувство неосознанное, врожденное. Таков подросток Сашка в рассказе “Ангелочек” (1899) – неприкаянный, полуголодный, на весь мир обиженный “кусака”, кому “временами... хотелось перестать делать то, что называется жизнью”. Попав случайно на праздник в богатый дом, он увидел на рождественской елке воскового ангелочка. Красивая игрушка становится для ребенка знаком “чудного мира, где он жил когда-то…”, где “не знают о грязи и брани...” Она должна принадлежать ему! Ради ангелочка он падает на колени перед пренеприятной ему “тетей”. И снова страстное: “Дай!.. Дай!.. Дай!..”

Позиция автора этих рассказов, унаследовавшего от классиков боль за всех несчастных, гуманна и требовательна. Однако в отличие от своих предшественников Андреев жестче, он скупо отмеряет всем обиженным жизнью персонажам толику покоя. Их радость – мимолетна, надежда – призрачна. Наигравшись ангелочком, Сашка и его несчастный отец засыпают счастливыми, а восковая игрушка тем временем тает от дуновений печки, как от какой-то фатальной злой силы, присутствие которой здесь и всегда автор пунктирно обозначает. “На стене вырезывались уродливые и неподвижные тени двух склонившихся голов…”. Художественной субстанцией зла у него выступают явления ночи, мистические характеры, явления природы и т.д. “Вот ангелочек встрепенулся, словно для полета, и упал с мягким стуком на горячие плиты”. Такое же падение предстоит пережить, проснувшись, Сашке. Такое же падение переживет Петька из рассказа “Петька на даче” (1899), когда роковая сила в лице хозяина парикмахерской вырвет его из “другой жизни”, о которой он ничего не знал, но к которой всей душой стремился. Эта сила с годами будет играть все более определяющую роль в андреевских сюжетах.

Названные, других ранние рассказы объединяет еще одна проблема: автор ведет поиск Человека в человеке. В “Бергамоте и Гараське” Человек пробуждается в таких характерах-антагонистах, в которых, казалось, давно умерло все человеческое. К этому обязывал и жанр пасхального рассказа, который должен заканчиваться счастливо. Чаще Андреев акцентирует внимание на то, как трудно открывается Человек в человеке, например, в рассказе “Гостинец” (1901). Подмастерье Сениста попал в больницу, он ждет мастера Сазонку. Тот обещал навестить, не оставлять мальчишку “в жертву одиночеству, болезни и страху”. Но – пришла пасха, Сазонка загулял и забыл про свое обещание, а когда пришел, Сениста был уже в мертвецкой. Только смерть ребенка – “как щенка, выброшенного на помойку” – открыла мастеру правду о темной бездне его собственной души. – “Господи! – Кричит, катаясь по земле, Сазонка. – Да разве мы не люди?”

Герои Андреева поражены болезненным чувством одиночества. Как правило, тщетны все их попытки преодолеть это чувство. Так в рассказе “Город” (1902) писатель рассказывает о маленьком чиновнике, который видит себя песчинкой, подавленной не только бытом, а всем бытием, протекающим в огромным каменным мешке – городе. Человек, живущий среди сотен людей, задыхается от бессмысленного одинокого существования. Против этого он и протестует в жалкой, комической форме. С одной стороны, писатель продолжает тему “маленького человека”, поруганного человеческого достоинства. Андреев тоже усвоил уроки автора “Шинели”. В повествовании о чиновнике звучит искреннее авторское участие к человеку, у которого болезнь “инфлуэнцой” – было событием года. Андреев заимствует у Гоголя и форму проявления защиты страдающим человеком своего достоинства – в состоянии аффекта, и даже кульминационную фразу. “Все мы люди! Все братья!” – плачет пьяный Петров. “Я брат твой”, “зачем вы меня обижаете” – произносит автор-повествователь слова, застрявшие в горле у смирного Башмачкина. С другой стороны, писатель значительно меняет трактовку известной темы. У классиков “золотого” века “маленький человек” был подавлен, прежде всего, характером, богатством “большого человека”, социальной иерархией. У Андреева такая подавленность тоже есть, но она не играет решительной роли. Андреев не концентрирует внимания на материальном положении чиновников, его влиятельные господа скорее участливы и добродетельны. Сами “господа” – те же Петровы, но на более высокой ступеньке социальной лестницы. Трагедию автор видит в том, что индивидуальности не составляют единого общества.

Зло разобщения писатель нередко представляет как силу несокрушимую. Шестилетний Юра Пушкарев, главный герой рассказа “Цветок под ногою” (1911), рожден в обеспеченной семье, любим, но, подавленный взаимонепониманием родителей, непониманием его внутреннего “я” миром взрослых трагически одинок, и лишь “делает вид, что жить на свете очень весело”. Ребенок “уходит от людей” в спасительный вымышленный мир. Взрослый герой по имени Юрий Пушкарев, счастливый семьянин, талантливый летчик, появился в Андреевском рассказе “Полет” (1914). Произведения составляют небольшую трагическую романтическую дилогию. Радость бытия летчик испытывает лишь в небе, в его подсознании рождается мечта остаться здесь навсегда. Роковая сила бросает машину вниз, но сам пилот “на землю… больше не вернулся”. “Л.Андреев, – писал Е.Аничков, – заставил нас проникнуться… леденящим сознанием о непроницаемой пропасти, лежащей между человеком и человеком”[4].

Индивидуализм, эгоизм – еще одна проблема, чрезвычайно волновавшая Андреева. Доктор Керженцев из рассказа “Мысль” (1902) человек, способный на сильные чувства, тщеславный, неглупый. Но весь свой ум он употребил на замысел коварного убийства своего более удачливого друга – мужа любимой женщины, – а затем на игру со следствием. Он убежден, что владеет мыслью, как опытный фехтовальщик шпагой, но в какой-то момент самолюбивая мысль предает своего носителя и поражает его. Мысли становится тесно в ставшей как бы чужой ей голове, скучно удовлетворять “сторонние” интересы. Свой век Керженцев доживает в сумасшедшем доме. Пафос этого андреевского рассказа противопоставлен пафосу поэмы Горького “Человек” – гимну созидающей силе мысли. Уже после смерти Андреева Горький вспоминал, что писатель воспринимал мысль как “злую шутку дьявола над человеком”. Про Гаршина, Чехова говорили, что они будят совесть, Андреев будил разум, точнее, тревогу за его разрушительные потенциальные возможности.

“Две правды”, “Две бездны” – так формулировали понимание творчества Андреева в заглавиях статей его современники. М.Горький, А.Блок, Б.Зайцев, К.Чуковский, Г.Чулков говорили о его “искреннем” желании дойти до сути, о “не напускной” (П.Милюков) мрачности. “Какая же из «бездн» сильнее в человеке?” – художник снова и снова возвращается к этому тревожившему его воображение вопросу. По поводу сравнительно “светлого” рассказа “На реке” (1900) Горький прислал восторженное письмо Андрееву: “Вы – любите солнце. И это – великолепно, эта любовь – источник истинного искусства, настоящей, той самой поэзии, которая оживляет жизнь”. Однако несколько месяцев спустя им же был написан один из самых жутких рассказов в русской литературе – "Бездна" (1901) – психологически убедительное, художественно выразительное исследование падения человеческого в человеке, пробуждение в нем зверя.

Горький помог Андрееву делать первые шаги на литературном поприще, ввел в альманах “Знание”, в кружок “Среда”[5]. Их отношения он неоднократно характеризовал как “дружба-вражда”, корректируя похожее определение, данное в андреевском письме к нему[6]. Действительно, была дружба двух больших писателей, бивших, по словам Андреева, “по одной мещанской морде” самодовольства и самоуспокоения. Аллегорический рассказ “Бен-Товит” (1903) – пример такого андреевского удара. Сюжет его движется как бы бесстрастным повествованием о двух внешне слабо связанных событиях: у “доброго и хорошего” жителя поселка близ Голгофы болел зуб, а в это же время на самой горе приводят в исполнение решение суда, казнят некоего проповедника Иисуса. Несчастный Бен-Товит возмущен шумом за стенами дома, он действует ему на нервы. “Как они кричат!” – возмущается этот человек, “не любивший несправедливости”, обиженный всеобщим равнодушием к его страданиям. Была дружба писателей, воспевавших героические, бунтарские начала личности. Автор “Рассказа о семи повешенных” (1908), о жертвенном подвиге, писал В.Вересаеву: “А красив человек – когда он смел и безумен и смертью попирает смерть”[7].

Так же верно и то, что между писателями сначала возникло взаимное непонимание, а затем, особенно после событий 1905-7 гг., все усиливающаяся “вражда”. Нельзя сказать, что Горький не описал опасных, разрушительных начал в человеке, особенно в произведениях, созданных на рубеже столетий, но при этом он чаще выражал убеждение, что искоренение зла в человеке – дело времени. Он критиковал андреевский “баланс бездн”. Андреев не разделял оптимизма своего оппонента, выражал сомнения, что “бодрая беллетристика” способствует искоренению человеческих пороков. Спор этот вечен. Существенно то, что оба писателя дополняли друг друга.

Многих героев Андреева объединяет дух противления. Они восстают против действительности, судьбы, против самого Создателя, даже если им открывается обреченность всех их бунтарских усилий. Идея протеста андреевских революционеров, бунтарей, роко-богоборцев выражена обобщенным образом Человека в философской драме “Жизнь Человека” (1906). Смертельно раненный ударами непонятной злой силы, он обращается к ней у края могилы: “Не знаю, кто Ты – Бог, дьявол, рок или жизнь – я проклинаю Тебя”. Постепенно бунтарский пафос ослабевает, все критичнее становится авторское отношение не к отдельным недостаткам людей, а к “вечному облику” человека. Самое суровое обвинение выдвинуто против человечества в, своего рода, Евангелии от Иуды, в повести “Иуда Искариот” (1907). Люди не восприняли Слова божьего, убили Спасителя, свалив потом всю вину на одного из его учеников.

В философском романе “Дневник Сатаны” (1919), последнем значительном художественном произведении Андреева, человек побеждает Князя Тьмы и занимает его место на пьедестале зла. Сатана пришел на землю поиграть с человечеством, но сам стал игрушкой в руках людей. Кульминационный момент романа – описание событий ночи, “когда искушался Сатана человеком”. Плачет напуганный Сатана, увидевший в человеке свое отражение, смеются люди, земные, “на все готовые черти”.

Созданное Андреевым, “бессознательным философом” (К.Чуковский), невозможно охватить однозначным определением. Его творчество многогранно, и ни одну грань нельзя изъять из основания так до конца и не выстроенной им концепции человека. Впрочем, не выстроенной ли? Может быть, “две бездны”, “две правды” не парадоксы творчества, а равноистинные полюса искомой концепции?

Художественная писателя своеобразна. Как экспрессионист он выступил лишь в рассказе “Красный смех” (1904), отобразив в нем “безумие и ужас” не только шедшей тогда русско-японской, но и любой другой войны. Он реалист, точнее, неореалист с “экспрессивной природой образности” (В.А.Келдыш). Андреев признавался в стремлении соединить в содержании и форме своих произведений традиции классики и новейшие искания. Он не относится к числу авторов, которые тонкой кисточкой слова изображают природу, предметный мир, внутреннее состояние людей, и у которых многоцветная игра тонов призвана создать впечатление живой жизни. Мастерами такой манеры письма были, например, Чехов, Бунин, Зайцев. Андреев ценил уроки Чехова, но избрал другую манеру. Ему было важно не правдоподобно показать явление, а выразить к нему свое отношение, дать оценку. Его повествование обретает форму выкрика, контрастного черно-белого росчерка. У Андреева не большой, а “огромный” город, не одиночество, а “страх одиночества”, его персонажи не кричат и плачут, а “визжат” и “воют”. Он часто сопрягал крайности, прибегал к гиперболе, будто опасаясь быть непонятым в мире слабовидящих и слабослышащих. Похожая выразительность, эмоциональность отличает произведения Ф.Достоевского, “любимых” им В.Гаршина, Э.По. Из мыслей, чувств, сомнений людей своей эпохи Андреев выводил “вечный облик” человека.

Литературное наследие Андреева трагично, но знакомство с ним способствует душевному очищению, учит требовательному отношению к жизни. У него нет счастливых финалов ни в прозе, ни в драматургии. Эта особенность еще при жизни автора поддерживала разговоры о его “космическом пессимизме”. Однако в искусстве трагическое напрямую не связано с пессимизмом. Предвосхищая одностороннее прочтение своих книг, Андреев не раз говорил, что если человек плачет, это не значит, что он пессимист и жить ему не хочется, что не всякий, кто смеется, оптимист и ему весело. Он относится к категории людей с обостренным чувством смерти в силу столь же обостренного чувства жизни. А жизнь, по словам его близкого друга Б.Зайцева, он “любил страстно”.

[1] Ф.Х. де Гойя (1746 – 1828) – испанский живописец, гравер, его работы отличает острая эмоциональность, фантастический гротеск.

[2] Георгий Чулков // Книга о Леониде Андрееве. Берлин – Пб. – М., 1922. С. 109-10.

[3]Чуковский К.И. Люди и книги М., 1960. С. 503.

[4] Аничков Е. Андреев // Литературные образы и искания. СПб., 1904. С. 61.

[5] См. сноску вводной главы.

[6] Литературное наследство. М., 1965. Т. 72. С. 314.

[7]Вересаев В. Собр. соч. В 5 т. М., 1961. Т. 5. С. 405.