Возможности и трудности культурной истории обоняния

Игорь Нарский

Можно ли разнюхать (советское) прошлое?

Возможности и трудности культурной истории обоняния

Аннотация: Хотя обоняние имеет нейрофизиологическую природу, восприятие и толкование запахов является культурным феноменом. Именно культура определяет, что благоухает, а что смердит, уметен или неприличен тот или иной запах. Дискурсы о запахах маркируют географические, этнические и социальные границы. Аромат и зловоние могут конструировать, рушить и реорганизовывать социальные иерархии. Запахи могут содействовать коммуникации или блокировать ее. Они могут использоваться как инструменты определения своего и чужого, родного и враждебного, привычного или опасного. Их можно мобилизовать для укрепления солидарности, изгнания чуждого и применения насилия. Важность истории запаха следует из того факта, что обоняемая среда образует органичную составляющую повседневной жизни. Запахи документируют культуру застолья, быта, праздника. С ними связаны представления о гигиене и степени культурности, женственности и мужественности, принадлежности к «верху» или «низу» в социальной иерархии.

Abstract: Although the sense of smell is neurophysiological nature, perception and interpretation of odors is a cultural phenomenon. It is culture that determines what smells, and what stinks, is smelled or unseemly this or that smell. Discourses on smells mark geographic, ethnic and social boundaries. Aroma and stench can construct, tear down and reorganize social hierarchies. Smells can promote communication or block it. Smells can be used as tools for determining one's own and others', native and hostile, habitual or dangerous. They can be mobilized to strengthen solidarity, expel an alien and use violence. The importance of the history of smell follows from the fact that the olfactory environment forms an organic component of everyday life. Smells document the culture of the feast and celebration, mode of life. They are associated with the concept of hygiene and the degree of culture, femininity and masculinity, belonging to the "top" or "bottom" in the social hierarchy.

Ключевые слова: ольфакторная история, культурная история, запах, обоняние.

Key words: olfactory history, cultural history, smell, sense of smell.

Запах из перспективы культурной истории

Хотя обоняние имеет нейрофизиологическую природу, восприятие и толкование запахов является культурным феноменом. Запахи улавливаются специализированными органами чувств, распознаются и анализируется мозгом и поэтому традиционно представляют собой объект для исследования нервной системы человека. Однако именно благодаря культурным установкам данного места и времени человек определенным образом воспринимает донесшийся до него запах и реагирует на него или его игнорирует. Обоняние функционирует по определенной схеме, которую известная российская литературовед и исследователь телесности О.Б. Вайнштейн, вслед за знаменитым парфюмером Э. Рудницка, описывает следующим образом: «Эта схема предполагает несколько этапов: действие пахучего вещества – возбуждение обонятельных рецепторов – выработка “ольфакторного послания” – обонятельное впечатление. Из них для нас наиболее интересна стадия оформления “послания”, поскольку именно в этот момент активно подключается смысловое поле культуры: “возбуждение, чтобы вызвать общую реакцию, сначала переводится и кодируется”, а затем уже передается через нервные импульсы в головной мозг, где этот сигнал соотносится с другой информацией, то есть попадает в знаковое поле и дешифруется как приятный или неприятный, опасный или, быть может, расслабляющий; далее уже следует реакция на уровне поведения и социальных императивов. Таков самый условный алгоритм обонятельного впечатления: его траектория ведет от природы к культуре»[1].

Именно культура определяет, что благоухает, а что смердит, уметен или неприличен тот или иной запах. Дискурсы о запахах маркируют географические, этнические и социальные границы. Аромат и зловоние могут конструировать, рушить и реорганизовывать социальные иерархии. Запахи могут содействовать коммуникации или блокировать ее. Они могут использоваться как инструменты определения своего и чужого, родного и враждебного, привычного или опасного. Их можно мобилизовать для укрепления солидарности, изгнания чуждого и применения насилия.

В европейской культуре Нового времени обоняние было признано самым «некультурным» органом чувств. Оно было маргинализировано в пользу зрения и слуха, признанных главными инструментами рационального человеческого познания. В отличие от зрения и слуха, обладающих собственными высокоразвитыми знаковыми системами – языком и музыкой, обоняние считалось органом чувств, развитость которого характерно для животного. Среди европейцев острый нюху человека стал восприниматься как признак преступника или умалишенного[2]. Примечательно, что в ряде языков, в том числе и в русском, описание запахов не отличается богатой лексикой и вынуждено прибегать к заимствованиями из области описания визуальных и акустических феноменов. Говоря о запахах, мы часто пользуемся вводной фразой «это пахнет, как…», после чего подбираем подходящую метафору, наделяя запах зрительными или слуховыми свойствами («яркий аромат», «пронзительная вонь» и пр.) Характерно, что в разговорном русском языке глагол «обонять» зачастую уступает место глаголу «слышать» – мы «слышим» запахи. Все это – и ряд других причин, о которых речь пойдет ниже, объясняет, почему обоняние и запахи в течение долгого времени не становились объектами основательного исследования за дисциплинарными пределами медицины.

Лишь в XIX в. началось отделение обонятельной сферы от симптоматики состояния здоровья человека. Началось проецирование запахов на социальные феномены в качестве маркеров принадлежности человека к классу, этносу и полу[3]. Интенсивное включение запахом в политические и социальные дискурсы XIX в. и переоткрытие запахов социальными и гуманитарными науками в конце ХХ в.образуют важные вехи европейской ольфакторной истории (от латинского olfactorius - «обонятельный»).

Важность истории запаха следует из того факта, что обоняемая среда образует органичную составляющую повседневной жизни. Запахи документируют культуру застолья, быта, праздника. С ними связаны представления о гигиене и степени культурности, женственности и мужественности, принадлежности к «верху» или «низу» в социальной иерархии.

Многое свидетельствует о том, что интенсификация публичного обсуждения запахов может указывать на радикальный общественный разлом, который ставит под сомнение или рушит привычные нормы повседневной жизни и правила коммуникации. Запахи, как и прочие артефакты повседневности, в фазах мирного, стабильного развития общества представляются устойчивыми и само собой разумеющимися ориентирами и поэтому остаются, по крайней мере за пределами ученого и прикладного медицинского дискурса, без публичного дикурсивного интереса и вербальной фиксации. Однако во времена острых потрясений и грандиозных перемен обсуждение запахов можно рассматривать как место конструирования социального и культурного нормирования, иерархизации, инклюзии и эксклюзии. Тем самым, недооцененная поныне историческим цехом история обоняния может помочь в изучении страхов и надежд, восприятия и поведения исторических акторов. Другими словами, ольфакторная история обладает пока еще недостаточно оцененными ресурсами для участия в выполнении амбициозных задач, поставленных поборниками культурной истории и, тем самым, стать полноценной и перспективной отраслью культурной истории.

Историография в течение десятилетий отстаивала статус серьезной науки. За это она дорого заплатила, в том числе утратой ощущения прикосновения к прошлому при чтении научных исторических текстов. «Эффектами реальности» (Р. Барт) историки пожертвовали во имя описания «великих» событий, процессов и личностей с безопасной дистанции, без «принюхивания» (в прямом и переносном смыслах) к эпохе и языком, в полной мере понятным лишь посвященным. При таком подходе было невозможно – и ненужно –выяснять, чем пахло прошлое. Возвращение запахов в историю может сыграть важную роль в рождении «эффектов реальности» в тексте (через текст) профессионального историка – в работе, важность которой историографы ощущают в последние годы с нарастающей остротой[4].

Состояние исследования: достижения и дефициты

Начало систематическому историческому исследованию запахов положила новаторская работа А. Корбена[5]. Историк последовательно проанализировал социальные и культурные контексты и дискурсы, которые повлияли на представления о здоровье, чистоте, воспитанности и гигиене, преимущественно во Франции позднего Средневековья и Нового времени. Ученого особо интересовало, как сложились нормы и практики обращения с запахами вXVIIIи XIX вв.

Позднее рождение культурной истории обоняния и пусть не общепризнанный, но заметный интерес к ней, начиная с 1980-х гг., были связаны с рядом процессов, протекавших как в самой исторической науке, так и за ее пределами. Дефицит интереса историков к запахам коренился в господствовавших с XIX в. представлениях об истории как «объективной» науке и в доминировании питавшихся этим (пред)убеждением подходах классической политической и социальной истории. В этом контексте история повседневности и культуры, опыта и эмоций, изображений и других форм невербальной коммуникации оценивались как феномены,«субъективные» и маргинальные для хода Большой истории, и следовательно, не вызывали серьезного интереса в профессиональном историческом сообществе.

Такие настроения в историческом цехе соответствовали культурным конвенциям за границами историографии, о чем уже упоминалось выше. С эпохи Просвещения нюх интерпретировался как «звериное» свойство. Считалось, что органы обоняния человека по мере социального прогресса деградировали и потому неважны для развития общества. Нюх превратился чуть ли не в символ обскурантизма, дикости, невежества, девиации и недоразвитости[6]. Запах был почти полностью изгнан из культуры. Его изучение вне медицины могло показаться неуместным и неприличным чудачеством:«Академические теории запаха оказались такими же изгоями современной культуры, как и сам запах. Высокий статус зрения, культивируемый на Западе, обеспечивает абсолютно серьезное отношение к исследованиям, посвященным зрению и визуальной реальности, даже если исследования эти носят не бесспорный характер. Зато любая попытка анализа обоняния и запахов рискует быть просто уничтоженной общественным мнением как фривольная и неуместная»[7].

В отличие от зрения и слуха, запах не был поддержан созданием специальной знаковой системы. Как метко выразился исследователь, культура создала изображения для «ненасытного глаза»и музыку для «ненасытного уха», но не «галереи запахов» или «ольфакторные концерты»[8]. Именно дефицит инструментов культурной фиксации «следов» такого неуловимого феномена как запах создает одну из главных источниковых проблем и питает пессимизм историков по поводу возможности его исследования.

Заметный поворот историков к «субъективной действительности» восприятия и интерпретационных усилий со стороны исторических акторов совпал с крахом биполярного мира и растущим недоверием к ценностям Просвещения и прогресса в 1980-е – 1990-е гг. «Ольфакторный поворот» в гуманитарных и социальных науках позволительно интерпретировать как памфлет против идейного наследия эпохи Просвещения, а обоняние – как главный орган чувств и символ постмодерна. Ведь постмодерн, подобно запаху, легко преодолевает и размывает границы, свидетельствуя о хрупкости, непостоянстве и иллюзорности сущего.

Не удивительно, что культурная история запаха раньше и прочнее, чем в других странах, обосновалась во Франции, где она могла опереться на ментальную историю. Французы доминируют сегодня в ольфакторной историографии и социологии[9]. В англо- и немецкоязычных пространствах исторические исследования запаха представляются менее дифференцированными. Чаще всего обонятельные сюжеты встречаются там в связи с изучением телесности, эмоций и памяти, а также в научно-популярных текстах[10]. Специальные исследования запахов с применением культурно-исторического инструментария встречаются нечасто[11].

Развитие истории запахов в России запаздывает. В СССР, где «марксистско-ленинский подход» в науке принудительно доминировал, хотя и применялся в исторических работах последних десятилетий советского режима все более формально и «орнаментально», история обоняния и запахов как тема серьезного исследования была немыслима. Сведение о якобы запланированном в 1970 г., к 100-летнему юбилею В.И. Ленина, производстве духов «Запах Ильича» могло найти себе место только в формате рискованного политического анекдота.

Лишь после краха Советского Союза российская историческая наука познакомилась с теоретическими поворотами, которые международная историография открывала, осваивала и инструментализировала в 1970-е – 1980-е гг. –с поворотами «лингвистическим», «микроисторическим», «визуальным», «эмоциональным» и проч.

На вненаучном уровне такой переориентации социальных и гуманитарных наук соответствовал растущий интерес российской читающей публики к повседневному и приватному, дискурсивному и микроисторическому. В 1990-е гг. российскими историки заново открыли «вернувшихся» из США М. Бахтина и (опубликованного в СССР в начале 1970-х гг. М. Фуко[12]), пользовавшихся в то время огромным успехом у американских коллег. В этом контексте следует рассматривать и возникший интерес в России к обонятельной сфере.

Импульс для этого поворота пришел из Франции. В 2000 г., спустя четыре года после состоявшегося в 1996 г. в Ницце 121-го Национального конгресса исторических и научных обществ и через год после публикации материалов секции французских этнологов и антропологов «Запахи и ароматы», один из наиболее креативных на постсоветском медийном пространстве гуманитарных научных журналов «Новое литературное обозрение» («НЛО») посвятил более ста страниц рубрике «Социология чувств: запахи», в которой, помимо прочего, увидели свет и несколько переведенных на русский язык французских текстов[13]. В 2003 г. одноименное издательство, которому принадлежит и журнал, издал двухтомник статей «Ароматы и запахи в культуре». Заголовок напрямую парафразировал исходное французское название публикации 1999 г. В солидном издании объемом почти в 1300 страниц, повторно изданном в 2010 г., собрано более 60 текстов о запахах, принадлежащих перу социологов, филологов, этнологов, литераторов, философов, психоаналитиков, парфюмеров и историков[14]. В последующие годы журнал «Теория моды», также принадлежащий издательству «НЛО», вел рубрику, посвященную запахам в различных культурах[15].

Из знакомства с составом статей двухтомного российского сборника со всей очевидностью следует, что к написанию ольфакторной истории России и СССР историки на тот момент еще не приступили. Из двенадцати текстов второго тома, посвященных запахам в российской культуре, лишь один написан дипломированным историком[16]. Большинство российских авторов – социологи и географы, этнологи и литературоведы.

Сборник отражает состояние изучения запахов в российской истории и в историографии. Авторы большинства из упомянутых статей – филологи, которые на основе изучения русской литературы XVIII – XIX вв. пытаются анализировать роль запахов в дворянской культуре[17]. Скромнее представлены этнологические исследования сельской обонятельной культуры[18].

Запахам в российской истории пока посвящена лишь одна книга профессионального историка, при этом речь в ней идет, правда, только о столице Российской империи, что не умаляет достоинств новаторской публикации[19].Наиболее активно в последние годы историей запахов поздней Российской империи и СССР сталинского периода занималась журналистка и искусствовед Екатерина Жирицкая[20]. Ее публикации о запахах в СССР, в том числе несколько лет назад увидевшие свет фрагменты будущей, но, к сожалению, все еще не завершенной книги «Запах родины», содержат филологический и лингвистический разбор литературных текстов, важный для историка, но не заменяющий исторического анализа обонятельной культуры.

Чем пах СССР?

Итак, изучение советской культурной истории обоняния находится пока в начальной фазе. Между тем, исследование ольфакторной среды в СССР представляет особый интерес в силу специфики развития страны. Общество поздней Российской империи и Советского Союза в течение десятилетий было объято процессом перманентных структурных переломов, которые сопровождались радикальными переменами обонятельного ландшафта. Пять десятилетий между отменой крепостного права и началом Первой мировой войны продолжался интенсивный приток крестьян в стремительно растущие города, содействовавший формированию новых социальных групп городского населения, прежде всего рабочего класса и буржуазии. Возникновение новых городских пространств и групп населения вызвали в политических, научных и литературных кругах России дискурсы о «благоухающих» нуворишах и «зловонных» низших слоях[21].

Эпоха «31-летней войны» 1914 – 1945 гг. (Э. Хобсбаум) в России и Советском Союзе была наполнена мировыми войнами и революциями, Гражданской войной и Большим террором, насильственной индустриализацией страны и разрушением деревни. Возникали новые элиты и новые низшие слои, выпавшие на социальную обочину и маргинализированные государством[22]. Старые ароматы привилегированных слоев исчезали или частично присваивались новыми властителями и элитами. Новое зловоние господствовало в рабочих бараках и коммунальных квартирах, в которых несколько семей вынуждено было ютиться под одной крышей[23].

После Великой Отечественной войны, в эпоху Н.С. Хрущева и Л.И. Брежнева, советская обонятельная среда пережила лишь относительную стабилизацию. Разгерметизация «железного занавеса» и чрезвычайно высокий статус «западных» товаров на фоне перманентного дефицита потребления в СССР обеспечивали циркуляцию вожделенной парфюмерной продукции в семьях партийной и государственной номенклатуры, а также (или в том числе)среди молодежи прозападной ориентации, например, «стиляг». Высокая горизонтальная социальная мобильность жителей национальных советских республик, прежде всего Закавказья и средней Азии, поддерживала латентный обыденный дискурс о дурно пахнущих «чужаках»[24]. Наконец, поздний СССР эпохи «перестройки» пережил настоящую ольфакторную революцию, когда не только «новые русские», но и широкие слои населения должны были познакомиться с «новыми», западными гигиеническим стандартом и парфюмерным ландшафтом и, по возможности, освоить их[25].

Ввиду лаконично очерченных обстоятельств не приходится удивляться, что советские запахи оставили множество текстуальных «следов». Формативные политические, хозяйственные, общественные и культурные перемены, которые в течение десятилетий влияли на страну и ее население, вызывали вновь и вновь разгоравшиеся дискурсы о реальных и метафорических запахах. Другими словами, состояние источников чрезвычайно благоприятно для основательного изучения истории запахов в СССР.

Исследование «советских» запахов могло бы помочь существенному продвижению в многолетней дискуссии, центральной для гуманитарных наук, в том числе для историографии советского прошлого: что же было советского в советской культуре?[26]Поскольку восприятие запахов тесно связано с представлениями о культурности и отсталости, анализ советской ольфакторной среды мог бы способствовать лучшему пониманию дидактических намерений и содержания советской культуры.

Дискурсы о запахах ставят вопросы о том, кто, когда, где и как должен или не должен пахнуть. Поэтому они приобретают особый вес в эпохи грандиозных социальных экспериментов, нацеленных на создание новых порядков и иерархий. Так было и в Советском Союзе, правители которого были одержимы идеей создания «нового человека». Представление о «правильной» мужественности и женственности неизбежно получало обонятельное измерение, поскольку «новый человек» должен был быть сознателен, физически и морально здоров и чист.Он должен был быть хорошо физически развит и правильно воспитан. Вопросы о формировании обонятельного стандарта «нового человека», о том, при каких условиях он открыто обсуждался, а при каких – лишь подразумевался, мало проработаны, но крайне любопытны, поскольку ответы на них имеют прямое отношение к одному из захватывающих сюжетов советской обонятельной истории – ольфакторной политики коммунистической партии и советского государства[27].

Горизонтальная мобильность и ее неизбежный спутник – постоянное нарушение обонятельных границ – образуют актуальный сюжет в исследовании пространственной истории империй, которая с недавних пор разрабатывается и в отношении России Нового времени[28]. Инструментализация запахов для конструирования этнически и культурно «чужого» образует, за исключением исследования антисемитизма в СССР, недооцененную историками проблему советского многонационального общества[29].

Итак, можно представить себе следующий круг перспективных тем, в которых культурная история обоняния могла бы оказать существенную пользу в разработке проблематики, актуальной для современной международной историографии.

Во-первых, это может быть история запахов как важная часть истории повседневности. Под влиянием непрерывных – запланированных или, чаще, спонтанных – нововведений в области гигиены, столовых и питейных привычек обонятельная среда Советского Союза изменялась как в микромасштабе жилого помещения, так и в макромасштабе так называемых «больших запахов» крупных промышленных центров.

Во-вторых, можно представить себе изучение запахов как важного инструмента пространственного или образного размежевания – политического, социального, этнического, культурного. Запахи в состоянии конструировать и структурировать пространства и иерархии, подавая сигнал о том, где заканчивается «свое» и начинается «чужое». Тем самым запахи могут воздействовать на восприятие и поведение исторических акторов, причем зачастую незаметно для них.

В-третьих, запахи поддаются интерпретации в качестве инструментов целенаправленного социального размежевания и применения насилия. Чрезвычайная ситуация повышенной опасности, вероятно, содействует обострению обоняния ее участников и жертв, поскольку обоняние, как доказано нейрофизиологами, связано с подсознанием. Не случайно мемуары выживших жертв террора полны воспоминаний о неприятных и невыносимых запахах. Насильственная утрата старой элитой права на привилегированные ароматы, приписывание врагам реального или вымышленного, физического или метафорического зловония (напр. «гнилой либерализм», «загнивающий Запад»), присвоение благородных запахов новой элитой – все это были тонкие механизмы репрессий, в течение десятилетий определявшие советские будни.

Визуализация позитивно или негативно коннотрованных запахов может, в-четвертых, также стать востребованной темой исторического исследования. В связи с неразвитостью специальной обонятельной терминологии нетрудно предположить, что художник мог сознательно или неосознанно попытаться зафиксировать запахи не текстуально, а зрительно. Для этого можно было, например, попытаться противопоставить образ здорового (и поэтому хорошо пахнущего тела) героя болезненному (и потому смердящему) облику врага с одутловатым лицом, гнилыми зубами, нечистой кожей и в изношенной одежде. Как должен был пахнуть «новый человек» и вонять враг, можно было бы выяснить на основе политического плаката. На это указывают примеры удачной интерпретации образов врага с привлечением в качестве источника политического плаката, хотя их авторы-историки эксплицитно не ставили перед собой задачи ольфакторного истолкования предмета своих исследований и, следовательно, не использовали потенциал обонятельного исследовательского арсенала сознательно, последовательно и в полной мере[30].

Наконец, в-пятых, обонятельная проблематика может быть привлечена для изучения мемориальной культуры. Как известно, нейрофизиологическая специфика восприятия запахов обеспечивает им привилегированную роль надежного средства возбуждения памяти. Эффективное использование запахов наблюдается, например, в воспоминаниях о ГУЛАГе и советском детстве[31].

Значение запахов в советской истории и богатство источниковой базы контрастируют, тем не менее, с научным освоением темы. Развитие культурной истории «советского» обоняния блокировано прежде всего относительной неразвитостью и маргинальным состоянием повседневной и культурной истории ХХ в. в современной российской историографии. Подъем культурно-исторических подходов в поздние 1980-е – ранние 2000-е гг. был связан с поиском альтернативы традиционной советской историографии событийно-политического и социально-экономического направлений. Однако в последние годы он сменился тиражированием патриотической литературы о «великих» событиях и исторических героях[32]. Конечно, «ольфакторный поворот» не в состоянии принципиально изменить вектор актуальных тенденций в российской историографии. Но если он привлечет внимание «подрастающей смены» историографического цеха к неиспользованному потенциалу культурной истории ХХ в., это уже будет значительным шагом вперед.

Ниже я очерчу возможности ольфакторного прочтения революции 1917 г. и гражданской войны в одном из провинциальных регионов России, которым мне довелось специально заниматься много лет назад[33].

Революция, которая дурно пахла

«С наступлением революционного 1917 года и периодическим занятием города разными властями, эвакуации его с вывезением имущества, особенно лошадей, отчасти и бочек, прекращением дел частными ассенизаторами, постепенным приходом частного инвентаря в полную негодность, – дело ассенизации города совершенно разрушилось и с начала 1918 г. город совершенно не очищался. Вся ассенизационная деятельность сводится в настоящее время к тому, чтобы не дать нечистотам в обществен[ных] учреждениях перелиться через край выгребных ям и разлиться по городу, что удается далеко не всегда, частные обыватели совершенно не очищаются. Жильцы муниципальных домов очищаются в виде исключения»[34].

Так отдел здравоохранения Уфимского губисполкома ретроспективно,в 1920 г., описывал состояние ассенизации в Уфе, старейшем губернском центреЮжного Урала.Из этого описания видно, во-первых, что так называемая «разруха», как называли современники хозяйственную и бытовую деградацию революционной России, имела обонятельный компонент, бивший в нос участников и свидетелей революции, но почти не тематизируемый историками.Во-вторых, для современников была очевидна связь крушения городской санитарии с революцией, гражданской войной, сопровождавшейся на Урале, в эпицентре боевых действий «красных» и «белых» вооруженных формирований, многократной сменой власти, а также с гонениями большевиков на частную собственность.

Ольфакторная история может претендовать на одну из полноправных перспектив интерпретации повседневной истории российской революции. Действительно, с 1917 – 1918 гг. городское хозяйство стало приходить в тревожащий местных жителей упадок. Перестали ремонтироваться дороги, чиститься улицы. Горожане летом задыхались от пыли и зловония, которое распространяли пребывавшие в состоянии вопиющей антисанитарии рынки, общественные уборные, дворы национализированных домов, покрытые гниющим мусором и навозом.

Устойчивое зловоние, от которого некуда было спрятаться, заставляло бить тревогу не только специализированные органы санитарии, здравоохранения и городского хозяйства, но и широкую и тогда еще не погибшую общественность. Антисанитария активно и открыто обсуждалась в прессе: «Наши улицы превращены в форменные помойные или выгребные ямы. Обыватели уфимских домов разучились, пожалуй, даже ходить так называемыми черными ходами. Выметенный ли сор, слитые ли помои, выеденную от яйца скорлупу и тому подобные лоскутки и объедки они смело и безнаказанно выносят в парадные двери и выливают в соседнюю с тротуаром канаву, рассчитывая на бесплатное санитарное действие дождевой воды. Даже еще проще бывает, сплошь да рядом все это просто летит из окна, попадая подчас прямо на головы проходящих.

В результате вышеизложенного уличные канавы до того изгажены и загружены без всякой периодической чистки, что мостики совершенно закупорились и бурлящей дождевой воде приходится размывать без того разбитые тротуары. Особенно это выявляется на улице Чернышевской. На этой улице вместо прежних водосточных канав и мостиков – следы свиного постоя. Ко всему этому необходимо еще прибавить целое кладбище собачьих, кошачьих да крысиных трупов – и вот вам полная картина санитарного состояния нашего города»[35].

Обонятельный «интерьер» Уфы, в которой правители в течение 1917 – 1919 гг. семь раз сменяли друг друга, не был исключениемдля уральского региона. Общественные заведения другого губернского центра Урала, Перми, в меньшей степени задетой боевыми действиями гражданской войны, находились в не меньшем запустении. Это утверждение в полной мере относится даже к учреждениям здравоохранения, для которых поддержание образцовой гигиены является, казалось бы, обязательным условием нормального функционирования. В Перми, например, особая рабочая губчека по борьбе за чистоту в октябре 1920 г. обследовала больницу, размещенную в бывшем доме Грибушина. Там на излечении находилось в момент проверки четыреста красноармейцев. Составленные акт содержит описание, протоколирующее омерзительную обонятельную атмосферу больницы:«Весь пол покрыт толстым слоем грязи, на месте оказался один лекпом 280 госпиталя, ни одного из санитаров не оказалось. Все продукты, выдаваемые больным красноармейцам, помещаются на грязном полу и на мокрых подоконниках, так как в комнате нет ни одного стола, ни одной скамейки. В передней прихожей стоит лужа мочи, а в углах масса каловых испражнений. Никаких предметов по уходу за больными не оказалось, вообще данное помещение совершенно не было приспособлено для помещения больных, даже нет простых нар, чтобы спасти больных от той липкой грязи, которой покрыт весь пол, кроме того, нет ни одной плевательницы, почему и пол покрыт гнойными плевками, а местами – рвотными массами»[36].

От вездесущего зловония невозможно было укрыться и в приватном жилом пространстве, причем еще до начала гражданской войны и в городах, которые она обошла стороной. Так, в мае 1918 г. в Вятке комиссия местного губздравотдела осматривала квартиру владельца частного часового магазина М. Кантера. Ею было обнаружено, что вследствие одинакового диаметра впускных и сточных канализационных труб, при образовании воздушных пробок вследствие прекратившихся регулярных ассенизационных чисток, сточные воды «отчасти перливаются через унитаз в квартиру Кантера и разливаются по полу, что такие случаи бывают часто, видно из состояния пола, который местами гниет и издает дурной запах»[37] Выгребные ямы были доверху заполнены экскрементной гущей, препятствовавшей спуску из унитазов в квартирах первого и второго этажей. Месяцем позже та же комиссия, проверяя муниципализированный дом, ранее принадлежавший предпринимателю М.Д. Зонову, констатировала: «Выгребная яма… содержит твердые каловые массы, причем уровень их приблизительно одинаков с уровнем пола подвала, что затрудняет спуск через трубы клозетных нечистот»[38]. Асфальтовый пол подвала был покрыт липкой зловонной жидкостью.

Наряду с историей бытовой «разрухи», культурная история обоняния имеет самое прямое и лежащее на поверхности отношение к еще одной мало изученной историками теме эпидемических заболеваний в революционной России. О том, что эпидемическая проблематика является центральной для истории революции и гражданской войны и именно так воспринималась современников, свидетельствует статистика: за 1917 – 1922 гг., по приблизительным подсчетам, в России умерло от эпидемий около трехмиллионов человек – столько же, сколько вследствие боевых действий гражданской войны и в полтора раза больше, чем в Первой мировой войне[39]. Разрушение и без того несовершенной системы водопровода и канализации, ухудшение бактериологических показателей воды, санитарная культура низших слоев населения, обреченных войной и революцией на хаотичную миграционную активность,резкое ухудшение материального положения населения, выразившееся, помимо прочего, в ухудшении стандарта питания и снижении количества потребляемых калори, дефиците одежд, обуви, топлива, жилья и медикаментов – все это вызвало заболеваемость пандемического масштаба. Обонятельный компонент катастрофы в области здравоохранения также очевиден и нуждается во внимательном изучении историческим цехом.

Наконец, важным представляется также участие ольфакторного подхода в культурно-историческом осмыслении русской революции. Так, например, расцвет праздничной культуры в революционной России[40] явно имеет обонятельный фон: жизнь в холодных, зловонных, перенаселенных помещениях была менее привлекательной, чем принудительное участие в коллективных церемониях, которые позволяли отвлечься от горьких будней, дарили иллюзию порядка, поставляли спасительные интерпретационные ориентиры, делавшие жизнь осмысленной или хотя бы сносной. Буйство праздников было оборотной стороной разрушения приватного пространства, органичной составляющей которого были и обонятельные стандарты, подвергшиеся обрушению.

Последняя гипотеза обнаруживает еще одну грань истории революции, в объяснении которой обонятельная перспектива может оказаться необходимой. Имеется в виду коллективная память о революционных событиях. Открытое и массовое обсуждение темы зловония в начале 1920-х гг. начало покидать страницы газет, уступив место локализованному и закрытому профессиональному дискурсу медиков, гигиенистов, статистиков, работников коммунального хозяйства. В основе публичного умолчания лежало не исчезновение дурных запахов из советского быта, а их игнорирование. Как минимум две причины этой дискурсивной перемены лежат на поверхности.

Во-первых, тема революционного зловония не соответствовала формировавшимся советским героическим мифам. Связывать «высокий» образ революции с «низкими» запахами означало понизить, унизить, деконструировать героический миф и лишить его убедительности. Проблема развала санитарно-гигиенических и, соответственно, обонятельных норм в русской революции находилась в слишком опасной близости к вопросу о массовой ответственности «простых» российских граждан за гигиеническую, эпидемическую, демографическую и, в конечном счете, культурную катастрофу. Публичное обсуждение этой темы сделало бы всеобщим достоянием тот очевидный факт, что российские города были изгажены не царским или Временным правительством, не буржуазией и помещиками, не белыми офицерами и их европейскими союзниками-интервентами, не советскими и партийными ответственными работниками, а массой «нормальных» вчерашних подданных российской короны, которых революция освободила от повседневного контроля и ответственности за организацию повседневной жизни.

Во-вторых, вытеснение ольфакторной проблематики из раннесоветского общественного дискурса позволительно интерпретировать как результат изменения обонятельных норм советских горожан. По мере освоения городов вчерашними крестьянами, а привилегированных жилищ – социальными низами, вместе с гигиеническими стандартами резко понизились и обонятельные. То, что до революции и даже в 1917 – 1918 гг. еще казалось встревоженным коренным горожанам зловонием, довольно быстро стало новой нормой и перестало замечаться. Беспрецедентное понижение жизненного стандарта в годы революции и гражданской войны настолько сузило и придавило «горизонт ожидания» (Р. Козеллек) советских людей, что минимальное улучшение положения или хотя бы забрезжившая надежда на лучшее рождали взрывы восторженной эйфории и воодушевленной поддержки новых правителей. Культурная память сыграла с обитателями революционной России злую шутку: жизнь в СССР 1920-х