Происхождение арготической лексики

В России первые сведения о существовании особого языка «отверница», которым пользовались между собой бунтовавшие казаки под водительством Ивана Болотникова, оставил в своих записках голландец Исаак Масса, бывавший в России в 1601–1635; сообщает об отвернице и его современник англичанин Ричард Джеймс, но ничего, кроме названия этого арго, не известно. Наиболее ранняя фактическая информация о составе арготического словаря появляется в Истории славного вора, разбойника и бывшего московского сыщика Ваньки Каина, со всеми обстоятельствами, разными любимыми песнями и портретом, писанная им самим при Балтийском порте в 1764 году. Среди немногих примеров Ванька Каин приводит поговорку «Когда мас на хаз, так и дульяс погас», давая вместо перевода лишь пояснение «никто не шевелись». Ключ к точному пониманию этой фразы можно получить в современных словарях воровского арго: мас «я», хаза «квартира, притон», дульяски «спички». Таким образом, с уверенностью можно говорить о существовании непрерывной арготической традиции уже с первой половины XVIII в. Однако эта традиция не сводилась к уголовному арго. Существенно большее распространение имели условно-профессиональные арго корпоративных групп ремесленников, мелких торговцев и занимавшихся отхожими промыслами крестьян. Наиболее известны среди них офени (мелкие торговцы) Владимирской губернии. Офенство зародилось не позднее XV в. и начало приходить в упадок лишь во второй половине XIX в. Первый основательный источник по офенскому языку (более сотни слов) содержится в изданном в 1787 по повелению Екатерины II словаре П.Палласа (Сравнительные словари всех языков и наречий, собранных десницею высочайшей особы), составители которого по ошибке приняли условный язык офеней за особое «суздальское наречие».

Часть офенских слов по форме совпадала с обычными русскими, но имела совершенно другое значение (тройка «еда», костёр «город»), другие создавались из русских морфем и имели довольно прозрачное значение (грызик «зуб», светлуха «огонь»), третьи были разнообразными переделками русских слов (здебесь «здесь», ширман «карман», куребро «серебро», возонка «воз»; по-видимому, и слово мас «я» – это прочитанное наоборот сам). Заметное число офенских слов восходит к греческому (хирки «руки», декан «десять»), тюркским (бирять «давать», сары «деньги», яман «плохо»), финно-угорским (сизим «семь») языкам. Но большинство словарных единиц не поддаются этимологизации и, вероятно, созданы искусственно (псалуга «рыба», совасьюха «мышь», дермоха «драка», колыга «брага», клёво «хорошо», здью «два»).

Искусственный характер офенского языка вскоре выяснился; оказалось, что аналогичные условные арго были в широком употреблении у различных ремесленников – портных, шерстобитов, шорников, богомазов, печников, стекольщиков, штукатуров, бондарей, коновалов и др., особенно у тех, кто занимался отхожими промыслами. Многие такие «языки» были территориально удалены от офенского центра (располагавшегося в Ковровском, Вязниковском и соседних уездах Владимирской губернии), носили иное название (матрайский, понатский, латынский, жгонский, сузьянский и др.), но в словарном отношении были с ним явно сходны. В течение XIX – начала XX вв. по ним был собран значительный материал; одним из исследователей офенского «языка» был В.И.Даль. Собирались, впрочем, словники, а немногочисленные тексты носят несколько искусственный характер [2].

 Сравним, например запись 1820г.: Мас зтил ёный, в костр Москв клёвая. На эзбтой скень юс. «Мне говорил один господин, что в столичном городе Москве строится чудесная церковь. На ее устроение делаются большие пожертвования»[3].

Хотя экономические и социальные перемены последнего столетия должны были полностью подорвать основы существования тайных условно-профессиональных языков, к середине ХХ в. они все еще сохранялись во Владимирской, Костромской, Горьковской, Пензенской, Брянской и в отдельных пунктах ряда других областей. В.Д.Бондалетову в 1950–1960-х годов удалось собрать десятки детальных словников этих «языков». Форма и значения лексических единиц мало изменились и понимание цитированной выше поговорки из мемуаров Ваньки Каина не вызвало бы никаких затруднений у некоторых наших современников: еще в 1960-е годы носители офенского арго с тем же значением и в неизменной форме использовали слова мас «я», хаз «дом», дульяс «фонарь». Потребность в арго утратилась, поскольку отходничество к этому времени не практиковалось в течение нескольких десятилетий, но в его бывших центрах многие слова закреплялись как показатели местной идентичности и средства экспрессивного выражения [4].

Русское уголовное арго (байковый язык, блатная музыка, феня) в своей первоначальной основе (наиболее ранние словники известны с середины 19 в.), вне всякого сомнения, восходит к офенскому языку; отсюда же, скорее всего, происходит и само слово феня ( Этот термин обозначает речь деклассированных элементов, «ботать по фене» -говорить на воровском языке. Первоначально это выражение имело вид: «по офене болтать» т.е. говорить на языке офеней, мелких торговцев. У офеней был свой условно-профессиональный язык, который они использовали при обмане покупателей или в опасных ситуациях, когда нужно было скрыть свои намерения и действия. В наше время слово ‘феня’ употребляется вне фразеологического оборота и обозначает лексику деклассированных элементов). Но офенская лексика претерпевает здесь существенные изменения, как в семантике, так и в форме. Лох «мужик, крестьянин» меняет значение на «доверчивый, недалекий человек; жертва преступления», поханя «хозяин» становится паханом и означает «опытный вор, главарь». Исконное значение мастырить «делать, изготовлять» сохраняется, но производное мастырка получает специфический смысл «умышленная («самодельная») рана, увечье», «поддельный (т.е. сделанный) документ или драгоценность» и т.п. Глагол кимать «спать» в исконном виде не встречается в уголовных словарях с 1920-х годов, заменившись на кимарить; косать «бить» и бусать «пить», все еще существуют, но вытесняются формами кцать и бухть (именно в таком, собственно уголовном, а не офенском обличье эти слова проникают в общее просторечие).

Но основное отличие в словарном составе двух типов арго связано с тем, что предметные области, требующие в них специального обозначения, существенно различаются. Офенское арго обслуживало традиционный крестьянский быт, мелкую торговлю и различные промыслы, уголовное рассчитано на выражение специфики взаимоотношений в преступном мире, реалий мест заключения, тонкостей воровских специальностей: так, на смену единственному офенскому ширман «карман» у ширмачей (карманников) приходят балка, верха, гужак, потолок, скула, шхера и десятки других названий разновидностей кармана. Новая лексика в основном строится на русском (в том числе диалектном) материале; в силу многонациональности преступного мира многочисленны и заимствования, в первую очередь из идиша и немецкого: фраер «не имеющий отношения к преступному миру», вассер «опасность», вара «контрабанда», файный «надежный», фарт «удача», блат «преступный мир», бан «вокзал», шлепер «вокзальный вор, шулер» и мн. др. Через идиш проникает древнееврейская лексика: ксива «документ», хевра «шайка», хипес «специфический вид кражи или грабежа при помощи проститутки». Продолжают появляться новые (по сравнению с унаследованными из офенского арго) тюркские заимствования: бабай «ростовщик», майдан «вокзал, поезд», чирик (первоначально 25 рублей, от татарского слова со значением «четверть», позднее под влиянием слова червонец переосмыслено как 10 рублей), а также цыганские (лове, лавешки, лавьё «деньги»).

В советский период в уголовном жаргоне утверждается новая лексика из многих языков России и других республик (например, не отмечавшиеся дореволюционными уголовными словарями тюркизмы амбал «крупный, сильный, как правило, недалекий мужчина», шалман «притон; низкопробное питейное заведение»); с развитием системы лагерей появляются отдельные заимствования из северных языков (в современных уголовных словарях фиксируются, например, слова вэр «тайга», бира «река» из коми вор и эвенкийского бира с теми же значениями). С 1970-х годов в уголовном арго начинают утверждаться (через фарцовщиков, молодежный жаргон) заимствования из английского (мани «деньги», шузы «ботинки» и мн. др.), реже из других западных языков (ср. юксовый «рубль» от финского yksi «один»). Естественно, многие слова уходят из арго в силу утраты актуальности (ср. старинное есть миноги «быть наказанным плетьми» или менее архаичное голубятник «вор, крадущий просушиваемое белье»), но наиболее частая причина лексических изменений и синонимики в арго – потребность в поддержании экспрессии; ср. давно забытое фараон, оставшееся лишь в детском языке мильтон, устаревающее легавый, конкурирующие с дореволюционных времен мент и мусор (последнее первоначально в форме мосер, из древнееврейского)[5].

 Хотя арго часто называется языком, за пределами лексики оно практически не обладает собственными особенностями. О его лексических возможностях можно судить по сопоставлению следующих текстов. Первый – отрывок из бытового описания жизни заключенного.

После живодерни мантулю в дымогарке на угольке. Моего напарника, мужика-кирюху, трюманули за махаловку и оборотку совком по бестолковке одному животному с блудой, он у него из шаронки царапнул антрацит.
  «После больницы работаю в кочегарке. Моего напарника, заключенного, не принадлежащего к воровскому миру, посадили за драку в карцер. Он двинул совковой лопатой по голове мошеннику), тот был с ножом), который украл из его куртки хлеб».

 К описанию такой вполне обычной для преступного мира ситуации арго хорошо приспособлено, и без специальных знаний точный смысл текста понять сложно. Другой текст представляет собой пример использования арго в нехарактерном для него стиле, это отрывок из шуточной Истории отпадения Нидерландов от Испании, написанной профессиональным историком Л.Н.Гумилевым, который в силу биографических особенностей свободно владел    уголовным арго.

Работяга Вильгельм Оранский поднял в стране шухер. Его поддержали гезы. Мадридская малина послала своим наместником герцога Альбу. Альба был тот герцуг! Когда он прихлял в Нидерланды, голландцам пришла хана. Альба распатронил Лейден, главный голландский шалман. Остатки гезов кантовались в море, а Вильгельм Оранский припух в своей зоне. Альба был правильный полководец. Солдаты его гужевались от пуза, в обозе шло тридцать тысяч шалашовок. Но Альба вскоре даже своим переел плешь. Все знали, что герцуг в законе и лапу не берет. Но кто-то стукнул в Мадрид, что он скурвился и закосил казенную монету. Альбу замели в кортесы на общие работы, а вместо него нарисовались Александр Фарнезе и Маргарита Пармская, рядовые придурки испанской    короны.
   «Рабочий Вильгельм Оранский поднял в стране бунт. Его подержали гезы. Мадридское правительство направила наместником герцога Альбу, который был знаменит своими расправами. Когда он приехал в Нидерланды, голландцы поняли, что им теперь некуда деваться. Альба распустил Лейден, главное управление голландцев. Остатки гезов ушли в море, а Вильгельм Оранский ушел в тень. Альба был для своих солдат самым лучшим полководцем. Солдаты были всегда сыты, вместе с ними в обозе шли женщины легкого поведения. Но вскоре Альбе пришлось держать ответ. Все знали, что герцог законопослушный и никогда не берет взяток. Но кто-то доложил в Мадрид, что он пускает казну не по назначению. Альбу арестовали и направили на общие работы, а вместо него к власти пришли Александр Фарнезе и Маргарита Пармская – прислужники испанской короны».      

Понимание этого текста не вызывает особых затруднений у рядового носителя русского языка, в частности потому, что большинство из попавших в него арготизмов глубоко внедрились в современную разговорную речь.
   До революции арго развивалось совершенно независимо от разговорного языка, не связанной с преступным миром части общества; в художественной литературе арготическая и другая жаргонная лексика употреблялась почти исключительно для речевой характеристики отдельных персонажей. В 1920-е годы в связи с резким повышением социальной мобильности населения языковая норма дестабилизируется, повседневный язык пронизывается словами уголовного происхождения, часть их прочно закрепляется в разговорном стиле и скоро их происхождение перестает осознаваться: барахло, по блату, липовый (в значении «ненастоящий») и др. Жаргонизируются многие жанры письменной речи, включая и авторский текст ряда писателей. Язык детей и молодежи находится под сильным воздействием языка беспризорников; подростки до такой степени утрачивают (точнее, не приобретают) способности оценивать социолингвистический статус используемой ими лексики, что в школьных сочинениях появляются фразы типа «Жили-были две шмары: Татьяна и Ольга» (В.Тонков ссылается на цитату в «Учительской газете» за 1926). С 1930-е годов в связи с усилением официального контроля за письменными текстами они становятся более нормативными, но устная речь, в первую очередь молодежный, армейский и др. профессиональные жаргоны, благодаря постоянным массовым контактам представителей всех слоев общества с пенитенциарной системой, находится под заметным воздействием арго. Арготическая лексика широко используется в неподцензурной художественной литературе (ср. у И.Бродского: «Челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою»; «В этих шкарах ты как янки»; «Это я верный закон накнокал»). С отменой цензуры существенно арготизируется язык всех видов письменных текстов, средств массовой информации и публичных выступлений. Один политик характеризует своего вполне интеллигентного оппонента фразой «Пахан никогда не будет бороться со своей малиной» (Зюганов о Чубайсе), другой предлагает обществу жить по законам, а не по понятиям. Таким образом, в повседневную языковую практику широких слоев населения арготизмы проникают уже не только «снизу», но и «сверху» – из литературы, из языка политиков и журналистов [6].

Имеется устоявшееся мнение, что основной и чуть ли не единственной причиной возникновения и существования уголовного арго является потребность в утаивании содержания разговора. Однако «секретность» уголовного арго весьма относительна; те, кто борется с преступностью, как правило, владеют этим языком вполне хорошо, а идея тайно договариваться на арго в присутствии предполагаемой жертвы преступления выглядит вообще как-то странно. Для этой цели в рамках конкретных преступных сообществ создаются разовые коды с использованием только обычных слова, которым придаются особые тайные значения, причем так, чтобы для постороннего слушателя речь не казалась странной и имела бы свой обычный смысл, складывающийся из нормативных    лексических значений [7]. «Скрытность» же языка уголовников чаще нарочитая, показная, рассчитанная в первую очередь на удовлетворение групповой идентичности, противопоставления «своих» и «не своих». В арго существует множество слов, которые в силу незначительного отличия от нормативных никак не могут претендовать на секретность (ср. больничка «больница, любое медицинское учреждение», поджениться «завести сожительницу»); в других случаях внешне не отличимые от нормативных единицы имеют в арго лишь нерелевантные для рядового носителя языка отличия в семантике [8]. Не случайно в арго слово люди обозначает лишь тех, кто соблюдает воровской закон; если, входя в камеру, вор (не любое «лицо, совершившее кражу», как в нормативном языке, а тот, кто имеет признаваемый в уголовном мире ранг вора в законе) спрашивает: «Люди есть?», он имеет в виду принадлежащих к уголовному миру. Еще одна причина существования арго – потребность в удовлетворении экспрессии; в связи с этим многие словарные единицы заменяются в арго относительно часто, другие, эмоционально менее окрашенные, остаются неизменными на протяжении столетий.

Д.С.Лихачев, имевший возможность детально ознакомиться с реальным функционированием арго в местах заключения, указывает на еще одну важную причину возникновения и существования арго: особенностью воровского мышления является наличие «элементов магического отношения к миру», первобытно-магическое восприятие сказывается и на отношении к языку: «неудачно, не вовремя сказанное слово может навлечь несчастье, провалить начатое дело». В связи с этим в преступном мире обычные слова заменяются арготическими, а также существует ряд табуированных тем, о которых не принято говорить даже на арго. В этом отношении уголовное арго напоминает жаргонную и профессиональную речь охотников, военных и лиц других, связанных с риском профессий.