Введение: онтология современного филологического знания

РАЗДЕЛ РИДЕРА Ч. 3

«Междисциплинарные исследования в филологии»

Для слушателей программы

«Междисциплинарное индивидуальное гуманитарное образование»

 

Ростов-на-Дону

2007

 

Содержание:

 

Содержание: 2

Аннотация…………………………………………………………………………2

Введение: онтология современного филологического знания. 3

Извлечения из текстов ……………………………………………………………5

Перечень использованных текстов……………………………………………..58

 

Аннотация

Модуль ридера, посвященный междисциплинарным исследованиям в филологии, подготовлен для студентов, обучающихся по программе «Междисциплинарное индивидуальное гуманитарное образование». Цель ридера - указать на включение разнообразных текстовых объектов культуры в анализ, предполагающий выход за пределы традиционного филологического подхода. Естественность обращения известных филологов к вопросам семиотики и истории культуры, философии, психологии во многом обусловлена современным состоянием гуманитарных исследований, находящихся в поле интенсивного интертекстуального взаимодействия. Филологический объект – текст – представлен в избранных для ридера статьях традиционным художественным текстом, текстом массмедиа и, много шире -  текстом культурных объектов. Кроме того, филологический метод в его герменевтическом или семиотическом проявлении оказывается распространенным на области гуманитаристики в целом.  

Ридер снабжен введением, краткими комментариями к текстам и вопросами для самостоятельной работы студентов. 

 

Введение: онтология современного филологического знания

К XX веку корпус филологических исследований оказался включенным во все едва ли поддающиеся обзору области гуманитарного знания. Возможно, именно максимально широкий спектр филологических идей и практик повлек за собой «исчезновение» филологии как системной науки в фундаментальных принципах дисциплин и подходов, выступающих под другими именами. В качестве примера отметим структурализм и семиотику (методологическим основанием которых стала лингвистика), захвативших науку в середине XX века и претендующих на статус последнего универсального научного метода.

В настоящее время дисциплины, по тем или иным параметрам сопредельные филологии, настолько разнообразны, что с трудом поддаются каталогизации.

Так, философско-литературная герменевтика и философия языка активно обращаются к  онтологическим аспектам текста. Спектр дисциплин, так или иначе включающих вопрос о процессах понимания текста и его смысле, варьируется от герменевтики до структурализма и деконструктивизма. Внешние и внутренние критерии для суждения о тексте, вопрос о статусе «легитимации» текста и «легитимности экспертов» связывает филологию с эстетикой, философией, историей идей, культурологией, историей, политикой, экономикой и многими другими дисциплинами.

Цель текста, его функция в том или ином контексте – один из самых актуальных вопросов для множества подходов, начиная с марксистской литературной критики и заканчивая современными гендерными исследованиями, постколониальными штудиями, исследованиями риторики и  прагматики текста и т.д.

Среди «классических» вопросов также вопрос об источниках происхождения текста. Совершенно очевидно, что разнообразные школы, включающие данный вопрос в поле своего рассмотрения, – от ритуально-мифологической до психоаналитической и культурно-исторической – имеют очевидную междисциплинарную основу.

 Любой текст соотносится с другими явлениями культуры и истории. Культурно-исторические исследования, широкий спектр культурологических практик, труды по компаративистике, структурализму и семиотике – формы гуманитарного исследования, по разному актуализирующие эту проблему. Существует и ряд маргинальных направлений, исследующих связи текста и этноса, экономики, политики, юриспруденции и пр.

Изучение механизмов взаимодействия между текстом и индивидуальным авторским сознанием, принципов рецепции текста равно актуальны для психологической и психоаналитической школ в литературоведении, феноменологической критики, разнообразных рецептивных теорий, имеющих синтетическую методологическую базу. Междисциплинарные исследования в области медицинской трактовки текста представляют собой крайнее выражение данной позиции.

Синтетичность филологических исследований также часто определяется конкретной постановкой проблемы и методами ее исследования (среди которых социологические, лингвистические, культурологические и пр.).

Одним из ключевых понятий XX века, одинаково востребованным в разных областях гуманитарного знания, стало понятие интертекстуальности как межтекстового диалога, когда под текстом понимается любой текст культуры и, шире, современная культурная ситуация. Постоянное соотнесение текста с другими текстами становится определяющим фактором не только для различных видов современного искусства, но и гуманитаристики в целом.

Энтропия гуманитарного знания последних десятилетий вынуждает признать все более сложную ситуацию неоднородности критических практик, лежащих в поле филологии или смежных с ней областей. Филологический корпус дисциплин, все более расширяющих свою экспансию в другие сферы, предстает не системой, но конгломератом школ и отдельных подходов, использующих собственный терминологический аппарат, весьма осложняющий коммуникацию даже между филологами. Так, по мнению одного из ведущих американских теоретиков, К.Норриса, филология сейчас находится «в состоянии кризиса. И частично это стало  следствием ее же собственного успеха».

Представленные в ридере междисциплинарные «композиции», зачастую коллажного и симбиотического типа, представляются нам любопытными образчиками междисциплинарных исследований в области филологии.

 

Извлечения из текстов

Лотман, Юрий - видный русский литературовед и культуролог, один из блестящих представителей московско-тартуской семиотической школы, автор универсальной семиотической теории и методологии. Работы в данной области принесли Лотману мировую известность. Большую ценность также представляют исследования Лотмана по русской истории и культуре.

Статья, помещенная ниже, в трудах Лотмана значится как «Мелкие заметки. Тезисы». Однако и здесь семиотик Лотман трактует понятия страха и стыда с точки зрения «психологических механизмов культуры», затрагивает вопросы культурной антропологии, социологии и философии.

Лотман Ю.М. О семиотике понятий «стыд» и «страх» в механизме культуры // Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб.: «Искусство-СПб», 2000.С.664-666.

1. В этнографии и социологии после работ Леви-Строса утвердилось определение культуры как системы дополнительных ограничений, наклады­ваемых на естественное поведение человека. Так, например, половое влечение как потребность принадлежит природе, но после того, как оно подчиняется дополнительным запретам (запреты на родство, место и время, по принципу наличия — отсутствия церковной или юридической санкции и пр.), природная функция уступает культурной.

2.С психологической точки зрения, сфера ограничений, накладываемых на поведение типом культуры, может быть разделена на две области: регу­лируемую стыдом и регулируемую страхом. В определенном смысле это может быть сведено к тривиальному различию юридических и моральных норм поведения. Однако такое отождествление объясняет далеко не все.

3. Выделение в коллективе группы, организуемой стыдом, и группы, организуемой страхом, совпадает с делением «мы — они». Характер огра­ничений, накладываемых на «нас» и на «них», в этом смысле глубоко отличен. Культурное «мы» — это коллектив, внутри которого действуют нормы стыда и чести. Страх и принуждение определяют наше отношение к «другим». Возникновение обычая дуэли, полковых судов чести в дворянской среде, студенческого общественного мнения (отказ подавать руку), писательских судов, врачебных судов в разночинной среде, стремление внутри «своей» среды руководствоваться этими нормами и не прибегать к услугам суда, закона, полиции, государства — свидетельства различных типов стремления применять внутри «своего» коллектива нормы стыда, а не страха.

4.Именно в этой области классовые характеристики культуры проявля­ются особенно резко: если дворянский коллектив XVIII в., в идеале, внутри себя организуется нормами чести, нарушение которых стыдно, то по отно­шению к внешнему коллективу крестьян он навязывает запреты страха. Однако и крестьянский мир внутри себя организуется стыдом. По отношению к барину допустимы действия, которые внутри крестьянского мира считаются стыдными. Здесь допускается обращение к внешней силе («царь», «начальство»). «Честь» предполагает решение всех вопросов внутренними силами коллектива (ср. отношение к «ябеде» в школьном коллективе).

5.Описания, основанные на выделении норм, нарушение которых в данном коллективе стыдно, и тех, выполнение которых диктуется страхом, могут стать удобной основой для типологических классификаций культур.

6.Соотношения этих двух типов нормирования поведения человека в коллективе могут существенно варьироваться. Однако наличие обоих и их различение, видимо, существенно необходимо для механизма культуры. Можно гипотетически выделить три этапа в их историческом соотношении:

а) На самой ранней стадии функционирования человеческого коллектива для его организации потребовался механизм, отличный от существующих в животном мире. Поскольку механизм страха прекрасно известен в животном мире, а стыда является специфически человеческим, именно этот последний лег в основу регулирования первых человеческих — уже культурных — за­претов. Это были нормы реализации физиологических потребностей, — бес­спорно, наиболее древний пласт в системе культурных запретов. Превращение физиологии в культуру регулируется стыдом.

б) В момент возникновения государства и враждующих социальных групп общественная доминанта переместилась: человек начал определяться как «политическое животное» и основным психологическим механизмом культу­ры сделался страх. Стыд регулировал то, что было общим для всех людей, а страх определял их спецификацию относительно государства, то есть именно то, что на этом этапе казалось культурно доминирующим.

в) Третий этап: возникновение на фоне общегосударственной организации коллектива более частных групп — от самоорганизации классов до родствен­ных, соседских, профессиональных, цеховых, сословных корпораций. Каждая из этих групп рассматривает себя как единицу с более высокой организацией, чем та, которая регулирует поведение всех остальных людей. Регулирование стыдом начинает восприниматься как показатель высшей организации.

Следует подчеркнуть, что названные три этапа, скорее всего, имеют логико-эвристический смысл, поскольку реальное протекание исторических процессов, бесспорно, шло и более сложными, и бесконечно более многооб­разными путями.

7. На третьем этапе между сферами стыда и страха складывается отно­шение дополнительности. Подразумевается, что тот, кто подвержен стыду, не подвержен страху, и наоборот. При этом распределение сфер динамично и составляет предмет взаимной борьбы. Так, дворянская культура России XVIII в. будет жить в обстановке взаимного напряжения двух систем: с точки зрения одной, каждый дворянин — подданный, принадлежащий к «ним», поведение которого регулируется страхом. С другой — он член «благородного корпуса шляхетства», входит в его коллективное «мы» и признает лишь законы стыда. Соотношение этих сфер таково: область «стыда» стремится стать единственным регулятором поведения, утверждая себя именно в тех проявлениях, которые подразумевают, что испытывать страх стыдно. С этим связана корпоративная роль дуэли, обязательность военной храбрости, аб­солютная ценность смелости как таковой (ср. бесцельность гибели кн. Андрея в «Войне и мире», его жажду жизни и доминирующую над всем невозможность уступить страху: «Стыдно, господин офицер!» «Страх... стыда», который приводит Ленского к барьеру). Область «страха» в отношении к дворянину XVIII в. держится более пассивно. Это определяется сословной солидарностью правительства с дворянством, вследствие чего деспотическая сущность само­державия в отношении к дворянству проявлялась в смягченном виде. Прак­тически это проявлялось в непоследовательности, с которой правительство боролось с дуэлями, допускало функционирование законов чести наряду с юридическими нормами.

8. Дополнительность отношений между «стыдом» и «страхом» как пси­хологическими механизмами культуры позволяет строить типологические описания от систем, в которых гипертрофия области «страха» приводит к исчезновению сферы стыда (ср. «Анналы» Тацита, «Страх и отчаяние Третьей империи» Брехта), до таких, в которых стыд является единственным регуля­тором запретов.

Особое культурное значение приобретают описания поведений, воспри­нимаемых как «бесстрашное» или «бесстыдное». В последнем случае следует выделить «бесстыдное» поведение с внешней точки зрения (например, русские нигилисты середины XIX в., исторически утверждая новый тип морали, воспринимались как нарушители норм стыда) или с собственной — предста­вителей данной группы (киники, хиппи).

Вопросы для самоконтроля и самостоятельной работы:

1. Обозначьте методологическую комбинацию, использованную Лотманом в статье. Назовите основные методологические параметры, в которых исследуется оппозиция страх/стыд.

2. Почему понятие стыда Лотман связывает с понятием культуры?

3. Соотнесите выводы Лотмана, сделанные в данной статье, с его анализом феномена дуэли в знаменитой работе «Роман А.С.Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий» (Л.: «Просвещние»,1980. С.92-105). Насколько важен культурный контекст для корректной трактовки художественного текста?

4. Страх и стыд пронизывают все творчество Фр.Кафки. Насколько взаимно дополнительны данные понятия в системе взглядов писателя? в культурной ситуации первой половины XX века?

Башляр, Гастон – выдающийся французский философ, эстетик, исследователь психологии художественного творчества, интерпретатор поэтических текстов. Башляром разработана оригинальная феноменолого-юнгианская методология исследования литературы. Ученый оказал значительное влияние на таких теоретиков литературы и эстетиков как Р.Барт, Ж.Пуле, Ж.П.Ришар, Ж.Старобинский, Н.Фрай и др.

Приведенный ниже фрагмент из работы Башляра «Поэтика пространства» - любопытная философско-психологическая рефлексия о шкафе, сундуке, ларце как феноменах сознания, находящих свое выражение в художественном творчестве.

Башляр Г . Ящики сундуки и шкафы // Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. М.: РОССПЭН, 2004. С.79-83.

 

Как известно, Бергсон использует метафору ящика наряду с неко­торыми другими (такими, как «готовое платье»), говоря об ущерб­ности философии понятия. Понятия — ящики, служащие для клас­сификации знаний; понятия, подобно готовой одежде, обезличива­ют опытное знание. Каждому понятию отводится свой ящик в ка­талоге категорий. Понятие являет собой мертвую мысль, ибо оно, по определению, есть мысль, прошедшая классификацию.

Укажем на некоторые тексты, характеризующие полемическую природу метафоры ящика в философии Бергсона.

В «Творческой эволюции» (1907) мы читаем: «Как мы пытались доказать, память - это не способность классифицировать воспо­минания, раскладывать их по ящикам или заносить в реестр. Нет ни реестра, ни ящиков...».

Встретившись с любым новым объектом, разум вопрошает: «Какая из известных старых категорий подходит для нового объекта? В какой ящик, готовый открыться, поместим мы этот объект? В какие — уже скроенные — одежды мы его облачим?». Ибо, несомненно, готовое платье — вот то одеяние, кото­рым довольствуется бедняга рационалист. Во второй оксфордской лекции от 27 мая 1911 г., воспроизведенной в «Мысли и движу­щемся», Бергсон показывает, сколь убого представление, согласно которому «в мозгу, там и сям, есть ящички для воспоминаний, где будто бы хранятся фрагменты прошлого».

Во «Введении в Метафизику» Бергсон говорит, что Кант видит в науке «только рамки, заклю­ченные в другие рамки».

Та же метафора приходит в голову Бергсону, когда он пишет «Мысль и движущееся» (1922), — эссе, во многих отношениях ито­говое для его философии. Он вновь повторяет, что Память не сохраняет слова «в мозговом или каком-либо другом ящике».

Если бы это было уместно, мы могли бы показать, что в современной науке деятельность по изобретению понятий, ставшая необходимой в силу эволюции научной мысли, уходит от понятий, детерминируемых простыми классификациями, «вло­женных друг в друга», как говорил Бергсон («Мысль и движуще­еся»). Если философия хочет извлечь уроки из концептуализа­ции в современной науке, то метафора ящика, напротив, остает­ся рудиментарным полемическим инструментом. Но с точки зре­ния занимающей нас сейчас проблемы, проблемы различения образа и метафоры, здесь перед нами пример окостенелой мета­форы, утратившей всю образную непосредственность. Особенно это заметно в том упрощенном бергсонианстве, какое преподно­сит нам школа. Полемическая метафора — ящик в картотеке - то и дело воспроизводится в элементарных изложениях с целью ра­зоблачения стереотипных идей. На некоторых уроках слушатель может даже предсказать появление метафоры ящика. Но если метафора предсказуема, значит, воображение здесь совсем ни при чем. Эта метафора — рудиментарный инструмент полеми­ки — вместе с некоторыми мало отличающимися вариантами внесла нечто механическое в спор бергсонианцев с привержен­цами некоторых разновидностей философии познания, в частно­сти, той из них, которой Бергсон, судя слишком поспешно, дал определение «сухого рационализма».

Цель этих беглых заметок — всего лишь показать, что метафора - не более чем случайность речи и рассматривать ее как мысль — не­безопасно. Метафора является ложным образом, поскольку она лишена непосредственных качеств продуктивного выразительного образа, формируемого языковой фантазией.

Одному из крупных прозаиков попалась метафора Бергсона. Но он использовал ее для описания психологии не рационалис­та-кантианца, а глупого учителя. Речь идет о персонаже романа Анри Боско. Впрочем, метафора Бергсона здесь перевернута: не разум уподоблен шкафу с ящиками, а шкаф олицетворяет разум персонажа. Из всей обстановки дома только к одной вещи Кар-Бенуа относился с нежностью: это была его дубовая картотека. Всякий раз, проходя мимо этого массивного сооружения, он ос­танавливал на нем ласковый взгляд. Тут, по крайней мере, все было незыблемо, надежно. Ты видишь именно то, что видишь; осязаешь именно то, что осязаешь. Ширину не спутаешь с высо­той, пустоту - с наполненностью. Все предусмотрено, все рас­считано, тщательно продумано пользы ради. Что за чудо этот инструмент! Заменяет все: и память, и ум. Никакой неуловимости, никакой неопределенности в этом ловко слаженном кубе! Что положено было туда однажды, сто раз, десять тысяч раз, то, осмелюсь сказать, находилось мигом. Сорок восемь ящичков! Есть где разместить целый мир упорядоченных позитивных зна­ний. Г-н Кар-Бенуа признавал за ящичками некую магическую власть. «Ящичек, — приговаривал он, — это основа человеческо­го разума».

В романе, повторяем, слова эти вложены в уста ничтожества. Но заставляет его говорить гениальный писатель. Картотека с ящиками помогает выразить дух тупого администрирования. И поскольку над глупостью стоит посмеяться, герой Анри Боско, произнеся свой афоризм, выдвигает ящики «царственной карто­теки» и обнаруживает, что служанка сложила туда горчицу, соль, рис, кофе, горох и чечевицу. Мыслящая вещь превратилась в кладовку.

В конце концов, возможно, именно этот образ мог бы послу­жить иллюстрацией «философии обладания» — в прямом и в пе­реносном смысле. Бывают эрудиты, запасающие провиант. Там посмотрим, думают они, захочется ли нам употребить его в пищу.

В качестве преамбулы к нашему позитивному исследованию обра­зов сокровенного мы рассмотрели одну метафору, которая вопло­щает поспешность мысли и в действительности не связывает вне­шнюю реальность с внутренней. Далее, как мы обнаружили, на странице прозы Анри Боско прекрасное описание реальности прямо смыкается с характерологией. Теперь мы должны вернуть­ся к позитивному изучению творческого воображения. Тема ящи­ков, сундуков, замков и шкафов возвращает нас к бездонному ис­точнику грез о сокровенном.

Шкаф со своими полками, секретер с ящичками, сундук с двойным дном - вот, поистине, органы тайной жизни души. Без этих и некоторых других, не менее значимых «объектов» в нашей внутренней жизни отсутствовала бы модель сокровенно­го. Это смешанные объекты, объекты-субъекты. Они — как мы сами, благодаря нам, для нас — несут в себе некую сокровен­ность.

Какой мечтатель, неравнодушный к словам, не отзовется душой на слово « armoire » (шкаф)? Это одно из замечательных слов французского языка, величественное и вместе с тем привычное. Как прекрасно и глубоко оно дышит! Какой широкий вдох на «я» в первом слоге, какой спокойный, медленный выдох в слоге уга­сающем. Для кого открыта поэтическая сущность слов, тот никог­да не торопится. И «е немое» настолько немо в этом слове, что ни один поэт не пожелал бы придать ему звучание. Возможно, как раз по этой причине в поэзии «armoire» всегда употребляется в единственном числе. При фонетическом связывании во множе­ственном числе это слово звучало бы как трехсложное. Однако во французском языке наиболее значительные, поэтически домини­рующие слова имеют лишь два слога.

Красивому слову должна соответствовать красивая вещь; сло­ву со столь весомым звучанием — глубокая сущность. Поэт ве­щей — будь он хоть жителем мансарды, поэтом без вещей — инту­итивно знает, как глубоко внутреннее пространство старого шка­фа. Внутреннее пространство шкафа — пространство сокровенное, оно не открывается первому встречному.

А слова обязывают. Положить в шкаф что попало мог бы только человек душевно убогий. Класть что попало, как попало, куда попало — признак непростительного ослабления функции обита­ния. В шкафу находится средоточие порядка, благодаря чему весь дом защищен от безграничного хаоса. В шкафу царит порядок, а точнее, там порядок есть особое царство. Порядок этот — не про­сто геометрия. Он хранит память об истории семьи. Это знает поэт, который написал:

Стройность. Гармония. Стопы белья в шкафу. Меж простынь лаванда.

Вместе с лавандой в шкаф проникает и хроника времен года. Лаванда сама по себе вносит в иерархию простынь бергсоновскую длительность. Ведь прежде чем использовать простыни, надо дать им время, как у нас говорили, хорошенько «пролавандиться». Какой запас грез — стоит лишь вспомнить, стоит лишь вернуться в край спокойной жизни! Воспоминания теснятся толпой, едва возникнет в памяти полка, где лежат кружева, ба­тист, муслин поверх более плотных тканей. «Шкаф полон не­слышным шорохом воспоминаний», — говорит Милош.

Философ не хотел, чтобы память принимали за шкаф для воспо­минаний. Но образы настойчивее идей. И самый верный бергсонианец, если только он поэт, признает, что память — это шкаф. Не на­писал ли Пеги знаменательную строку:

На полках памяти и в храме шкафа.

Однако настоящий шкаф — не обыденный предмет мебели. Его открывают не каждый день. Ключ — как и ключ от замкнутой души — в замке не оставляют.

А шкаф был без ключей... Да, без ключей... Как странно!

К себе приковывал он взгляды постоянно,

Он заставлял мечтать о тайнах, спящих в нем,

За дверцей черною, что заперта ключом;

И слышался порой из скважины замочной

Какой-то смутный гул во тьме его полночной^.

У Рембо, таким образом, обозначена направленность надежды: какие блага хранит запертый шкаф! Он полон обещаний, на сей раз в нем заключена не только история, но и нечто большее.

Андре Бретон одним словом открывает чудеса ирреального. Он обогащает загадку шкафа счастливой невозможностью. В «Револьве­ре с белыми волосами» он пишет с невозмутимостью сюрреалиста:

Шкаф заполнен бельем,

Есть и полки с лунным сиянием, и можно его развернуть.

В стихах Андре Бретона перед нами образ, доведенный до крайности, что совершенно чуждо людям благоразумным. Но вер­шиной живого образа всегда бывает некое преувеличение. Упомя­нуть, вдобавок к прочему, о белье фей - значит изобразить одним словесным завитком кипы, груды, вороха добра, избыточествую­щего за дверцами шкафа былых времен. Как величествен этот об­раз и какой бескрайней представляется развернутая старинная простыня. А как белоснежна старая скатерть — словно залитое лунным светом зимнее поле! Если немного помечтать, образ Андре Бретона покажется вполне естественным.

Не приходится удивляться, что предмет, исполненный такого внутреннего богатства, окружен самой нежной заботой хозяйки. Анна де Турвиль говорит о бедной жене дровосека: «Она снова принялась чистить, и сердце ее радовалось игре солнечных зайчи­ков на дверце шкафа». Шкаф наполняет комнату тихим, привет­ливым светом. Не случайно поэту видятся на его поверхности от­блески октябрьского заката.

Отражается в створке старинного шкафа Угасанье октябрьского дня.

Если мы питаем к вещам надлежащую дружбу, мы открываем шкаф с некоторым трепетом. Под его золотистой деревянной обо­йкой - ослепительная белизна миндалины. Открывая шкаф, мы переживаем белизну как событие. Обширный раздел психологии могла бы составить антология «лар­чика». Сложные предметы мебели — творения мастеров-ремеслен­ников — свидетельствуют о необходимости секретов, о науке созда­ния тайников. Дело не только в том, чтобы надежно сохранить добро. Нет такого замка, который нельзя было бы взломать. Лю­бой замок привлекает взломщика. Замок — это поистине психоло­гический барьер! Замок с украшениями — прямой вызов нескром­ности. Украшенный замок — средоточие «комплексов». У племе­ни бамбара, пишет Дениза Польм, средней части замка придают «форму человеческой фигуры, каймана, ящерицы, черепахи...». Сила открывающая и закрывающая должна нести в себе мощь жизни, могущество человека, священного животного. «У догонов замки украшают две фигурки (чета предков)».

Однако вместо того, чтобы бросать вызов нескромному или ус­трашать его знаками могущества, лучше его провести. Тогда в дело идут многообразные ларчики. Первые секреты складывают в пер­вый ящик. Раскрыв их, нескромность будет удовлетворена. Мож­но удовлетворить ее и лжесекретом. Короче, есть ремесло красно­деревщика — специалиста по «комплексам».

Кажется, нет необходимости долго доказывать, что существу­ет соответствие между геометрией шкатулки и психологией сек­рета. Прозаики иногда в нескольких фразах касаются этого соот­ветствия. Один из персонажей Франца Элленса, намереваясь преподнести подарок дочери, выбирает между шелковой косын­кой и японской лаковой шкатулкой. Он останавливает выбор на шкатулке, которая «кажется ему более подходящей к ее замкну­тому характеру». Это оброненное вскользь простое замечание, возможно, ускользнет от внимания торопливого читателя. Одна­ко оно составляет сердцевину странного рассказа, в котором отец и дочь скрывают одну и ту же тайну. Эта тайна готовит им одну судьбу. Требуется незаурядный талант прозаика, чтобы чи­татель почувствовал тождество родственных теней. Книгу следует присоединить к досье по психологии замкнутой души под гри­фом «шкатулки». Мы узнаем, что невозможно понять психоло­гию замкнутого человека, обобщая его отрицательные ответы, классифицируя проявления его холодности, описывая все случаи его молчания. Лучше понаблюдать за ним в минуту подлинной радости, когда он открывает новую шкатулку, как девушка, по­лучившая от отца невысказанное разрешение прятать секреты - сохранять свою тайну. В рассказе Франца Элленса двое «понима­ют друг друга», не признаваясь в этом самим себе, без слов, безотчетно. Общению двух замкнутых душ служит один и тот же символ.[…]

Вопросы для самоконтроля и самостоятельной работы:

1. Объясните композиционную логику статьи Башляра. Как ученый трактует оппозицию мысль/метафора?   

2. Насколько психоаналитично «пространство сокровенного», по мысли Башляра? В данном контексте Башляр – юнгианец или фрейдист? Приведите аргументы.

3. Как методология анализа художественных образов у Башляра соотносится с феноменологическим понятием интенциональности?

4. Приведите примеры «пространства сокровенного» в художественных текстах.

 

Барт, Ролан – известный французский литературовед и семиолог. Исследования Барта – главы французской «новой критики», разрабатывавшего наряду с Кл. Леви-Стросом, Ж. Лаканом, М.Фуко и др. структуралистскую методологию в гуманитарных науках, посвящены проблемам семиотики культуры и литературы.

Небольшие эссе, приведенные ниже, вопреки кажущейся «незначительности» объекта исследования, – образам моющих и косметических средств в рекламе – представляют собой серьезные структуралистские опыты выявления семантики явлений с помощью анализа бинарных оппозиций.

Барт Р. Пеномоющие средства // Барт Р. Мифологии. М.: Издательство имени Сабашниковых, 1996. С.82-84.

 

После Первого всемирного конгресса по моющим сред­ствам (Париж, сентябрь 1954 года) мы все вправе восхи­щаться порошком "Омо": оказывается, моющие средства не только не оказывают вредного воздействия на кожу, но еще и способны избавить шахтеров от силикоза. Вообще, благо­даря массированной рекламе последних лет эти препараты ныне составляют особую сферу французского быта, к кото­рой давно бы пора приглядеться психоаналитикам, если бы они работали как следует. При таком психоаналитическом исследовании моющие жидкости типа "Жавель" следовало бы противопоставить мыльным ("Люкс", "Персиль") или же моющим порошкам ("Рэ", "Паик", "Крио", "Омо"). В том и другом случае резко различаются взаимоотношения между лекарством и недугом — между препаратом и грязью.

Так, моющий раствор "Жавель" всегда воспринимался наподобие жидкого огня, который следует применять су­губо умеренно, а не то можно повредить, "сжечь" и самое вещь; в основе легендарных представлений, связанных с такого рода препаратами, — идея грубого перемалывания, абразивного истирания вещества, что ассоциируется с химическим разъеданием или механическим рассеканием: моющее средство "убивает" грязь. Напротив, стиральные порошки обладают действием разделительным: в идеале их роль — очистить вещь от всего случайного и несовер­шенного; грязь здесь не "убивают", а изгоняют. На кар­тинках порошка "Омо" грязь изображается в виде тще­душного черненького человечка, который при одной лишь угрозе сурового суда "Омо" со всех ног удирает от бело­снежно-чистого белья. Хлористые и аммиачные моющие средства являются воплощением всепожирающего огня, спасительного, но слепого; стиральные же порошки дей­ствуют избирательно, они выталкивают, выводят грязь из тканой основы отмываемой вещи; их функция — не воен­ная, а полицейская. Такое различие имеет и свои этногра­фические соответствия: химические растворители как бы продолжают собой жест прачки, которая колотит белье, а стиральные порошки соответствуют скорее движениям хозяйки, которая отжимает и выкручивает его на наклон­ной доске.

Далее, уже в том, что касается стиральных порошков, следует отличать психологическую рекламу от психоана­литической (употребляя это слово, я не связываю его зна­чение с определенной школой). Например, привлекатель­ность отбеливающего средства "Персиль" зиждется на наглядности результата: нам предлагают сравнить две вещи, одна из которых белее другой, то есть апеллируют к на­шему тщеславию, желанию лучше выглядеть в обществе. В рекламе порошка "Омо" тоже фигурирует сверхрезуль­тативность средства, но главное, раскрывается еще и про­цесс его действия; потребителю предлагается как бы са­мому жить жизнью материи, соучаствовать в ее избавлении, а не просто пожинать его плоды; материя здесь обретает Ценностные качества. В рекламе "Омо" используются два таких качества, довольно непривычных по отношению к моющим средст­вам, — глубина и пенистость. Когда в рекламном скетче из "Синема-пюблисите" говорится, что "Омо" чистит белье на всю глубину, то тем самым предполагается, что белье обладает глубиной. Нам такое никогда не приходило в голову, а вещам это придает особое достоинство, делает их нежными, отзывающимися на заключенную в теле каж­дого человека смутную тягу к объятиям и ласкам. Что же касается пены, то, как хорошо известно, она является зна­ком роскоши: во-первых, она внешне бесполезна; во-вто­рых, она распространяется столь изобильно, легко, почти беспредельно, что в выделяющем ее веществе нам чудит­ся некий мощный зачаток, могучая и здоровая основа, когда в крохотном первоначальном объеме заключается огром­ное богатство скрытых кипучих сил; наконец, в-третьих, в душе потребителя она вызывает приятный образ "воздуш­ной" материи, касающейся его как бы слегка и свысока, — к этому удовольствию мы стремимся как в области кули­нарной (печеночный паштет, сладости, вина), в одежде (муслин, тюль), так и в отношении мыла (кинозвезда, принимающая ванну). Пена даже может быть знаком не­коей духовности, ведь дух, как считается, способен из­влечь все из ничего, развернуть бескрайнюю поверхность следствий из ничтожного объема причин (совсем иной, успокоительной психоаналитикой отличаются кремы: они снимают морщины, боль, ожог и т.д.). Главное — суметь скрыть абразивную функцию моющего средства под сла­достным образом глубокого и одновременно воздушного вещества, способного выправлять молекулярную струк­туру ткани, не вторгаясь в нее. А впрочем, в своей эйфо­рии мы не должны забывать, что на известном уровне и "Персиль" и "Омо" суть одно и то же, — оба выпускаются англо-голландским трестом "Юниливер".

 

«Глубинная» реклама (С.125-127)

Как уже было сказано выше, в современной рекламе пеномоющих средств особенно обыгрывается представ­ление о глубине: ныне грязь не просто смывается с по­верхности вещей, но изгоняется и из самых потаенных ее укрытий. Также и вся реклама косметических кремов основывается на своеобразной эпизации телесных глу­бин. В наукообразных пояснениях, которыми открыва­ется реклама того или иного нового средства, заявляет­ся, что оно обладает глубинно-очистительным, глубинно-выводящим, глубинно-питательным действием - одним словом, всячески просачивается внутрь. Пара­доксальным образом именно потому, что кожа представ­ляет собой всего лишь поверхность — но поверхность Живую, то есть смертную, подверженную высыханию и старению, — именно поэтому ее так легко представить вырастающей из неких глубинных корней, которые в Рекламе некоторых препаратов называются "базовым Регенеративным слоем". Медицина, с ее понятиями дермы и эпидермы, также помогает поместить красоту кожи в глубинно-пространственную перспективу, заставлю женщину переживать себя как продукт некоего расти тельного круговорота веществ, где красота цветения за висит от питания корневой системы.

Итак, понятие глубины распространено повсеместно без него не обходится ни одна реклама. В отношении же самих веществ, что просачиваются и преобразуются в глу­бинных недрах, господствует полная неопределенность. Характеризуя их, упоминают лишь эффект (бодрящий стимулирующий, питательный), обусловленный действи­ем того