Проблема «отцов и детей» в «Дневнике писателя

1876 год» Ф. М. Достоевского»:

 

В письме к С. Соловьеву от 11 января 1876 года Достоевский писал: «В 1-м № будет (речь идет о первом номере «Дневника писателя. 1876», - во-первых, самое маленькое предисловие, затем кое-что о детях – о детях вообще, о детях с отцами, о детях без отцов в особенности, о детях на елках, без елок, о детях преступниках…Разумеется, это не какие-нибудь строгие этюды или отчеты, а лишь несколько горячих слов и указаний…».

        

После весьма напряженного года, каким был 1875-ый (шла публикация «Подроста» и работа над последней частью романа, а с ноября писатель начал собирать материалы для будущего журнала), Достоевский в 1876 году сумел возобновить издание «Дневника». Обилие же материалов позволило писателю посвятить теме «детства» два номера (январский и февральский) «Дневника писателя 1876».

 

Закончив «Подростка», Достоевский рассматривал это произведение как первый приступ к замыслу своих «Отцов и детей». Об этом он заявил в январском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г.: «Я давно уже поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и конечно о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении. Поэма готова и создалась, прежде всего, как и всегда должно быть у романиста. Я возьму отцов и детей по возможности из всех слоев общества и прослежу за детьми с их самого первого детства. [4]

 

Когда, полтора года назад, Николай Алексеевич Некрасов приглашал меня написать роман для "Отечественных записок", я чуть было не начал тогда моих "Отцов и детей", но удержался, и слава богу: я был не готов. А пока я написал лишь "Подростка" - эту первую пробу моей мысли. Но тут дитя уже вышло из детства и появилось лишь неготовым человеком, робко и дерзко желающим поскорее ступить свой первый шаг в жизни. Я взял душу безгрешную, но уже загаженную страшною возможностью разврата, раннею ненавистью за ничтожность и "случайность" свою и тою широкостью, с которою еще целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет его в сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтах своих, - всё это оставленное единственно на свои силы и на свое разумение, да еще, правда, на бога. Всё это выкидыши общества, "случайные" члены "случайных" семей».[5]

 

Писатель предвидит возможные последствия столь жестокого удара

судьбы, выпавшего на долю несчастных детей: «... раннее страдание самолюбия, краска ложного стыда за прошлое и глухая, замкнувшаяся в себе ненависть к людям, и это, может быть, во весь век». Диалог с читателем на тему воспитания, начатый в первой же статье январского номера «Дневника писателя 1876», продолжается во всех главах указанного номера.

    Став редактором «Гражданина», Достоевский выразил уверенность: «Гражданин должен непременно говорить с гражданами, и вот в том вся беда его!». Говорить со своим народом стало для Достоевского и бедой, и радостью. Тихий мерный голос писателя звучал по всей России, зачастую этот голос не вызывал бурных споров, но он, словно звук, издаваемый камертоном, всегда служил мерилом... Мерилом доброты, милосердия, сострадания, гуманности.[6]

 

Что мы видим? Хроника оборачивается вымыслом. Повествователь ссылается на источники, слухи, выдает себя за очевидца событий, но при этом всячески подчеркивает приемы организации материала, в том числе и значимость эпиграфа, введенного в сюжет романа, - иными словами, рассказчик показывает условность происходящего, и, стало быть, документальность и сиюминутность - только видимость.

 

В действительности хроникер прежде всего творец, имеющий право на вымысел. С этой точки зрения снимается его фиктивность, объясняется, почему он способен рассказывать о самых интимных сценах тет-а-тет, передавать внутренние монологи героев, интерпретировать слухи и сплетни. В известном смысле хроникеры Достоевского - сотворцы автора. По существу они являются профессиональными писателями, во многом схожими с самим художником: недаром они компонуют время и пространство, создают и описывают внутренний мир героев.

 

Итак, с одной стороны, их функция - вовлечь читателя в вихрь событий, заставить забыть об условности художественного пространства и времени. С другой же стороны, хроникеры, напротив, выражают мнимость происходящего: безраздельно пользуясь авторской волей, они то акселерируют ритм событий, то вдруг делают необычайно длинную паузу, то самоустраняются, то вновь становятся участниками и свидетелями. С помощью фигуры хроникера Достоевский, таким образом, стирает границы между иллюзорным временем художественного произведения и реальным временем поступка героя, осуществляя сложнейшую игру с пространственно-временным континуумом.[7]

 

3.2. Анализ рассказа «Мальчик у Христа на елке» в «Дневнике писателя 1876»:

 

Эмоциональным срезом всего январского номера «Дневника писателя 1876» следует считать святочный рассказ «Мальчик у Христа на елке». Литературоведом Фридлендером установлен поэтический источник, который лег в основу фантастического рассказа Достоевского, - это стихотворение немецкого поэта Фридриха Рюккерта «Елка сироты». Конечно, по содержанию и по своей форме «Мальчик у Христа на елке» восходит также и к другим образцам святочных литературных произведений. Так, Достоевский в своем маленьком рассказе развил намеченную Диккенсом в «Рождественской песни в прозе» тему «душевного холода», «каменного сердца», из которого «еще никому ни разу не удавалось высечь…хоть искру сострадания». Вместе с тем Струдж из «Рождественской песте в прозе», всюду вносивший «леденящую атмосферу», каким-то чудодейственным образом перерождается доброго рождественского дядюшку. [8]

        

У Достоевского в «Мальчике у Христа на елке» перед Рождеством преобразился лишь Петербург. Он описан глазами шестилетнего мальчика, заброшенного из провинции в столицу: «Господи, какой город!» «Вот и опять улица, - ох, какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то!» «И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз!». Холодный свет бездушного праздничного Петербурга противопоставлен черному мраку захолустного городишка, «откудова» приехал мальчик: «Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь – господи, кабы покушать!».

            

Счастье и радость совсем рядом, но вопреки канонам святочного рассказа, они не для сироты. Мальчик будто оказался в ирреальном мире. Он бежит по улицам огромного таинственного города и не ведает, что ждет его впереди. Ребенок не знает и о том, как он с матерью оказался в этом городе, по какому случаю зажжено столько огней, он не ведает даже о смерти матери. Время от времени его привлекают праздничные витрины, свет в окнах домов, но это лишь на минуту. Ничего в рассказе сверхъестественного не происходит, более того, в рождественскую ночь голодный ребенок замерзает на чужом дворе, в подворотне, за дровами. Чудо не происходит даже на бытовом уровне. Писатель неоднократно напоминает, что мальчику хотелось есть, однако никто его так и не накормил.

        

И случилось то, что и могло случиться с сиротой в чужом городе среди людей с «каменным сердцем». Концовка рассказа воистину трагична: ни умиления, ни раскаяния в ней. Никто так и не пожалел его, и когда другой мальчик, постарше и, видимо, такой же бездомный, сорвал с него картуз и опрокинул ребенка оземъ, то стоящие у праздничной витрины люди закричали (кто смел нарушить их покой!), мальчик «обомлел», «вскочил и бежать – бежать».

        

Ребенок, умирая в рождественскую ночь, слышит во сне пение матери, видит прекрасную елку, «Христову елку», вокруг летают мальчики и девочки, у которых никогда не было елки. Одних бросили матери сразу после рождения – и замерзли они в своих корзинах у чужих дверей; «Мальчик у Христа на елке» - самый не святочный рассказ наряду рождественских произведений. Ребенку «одиноко и жутко», оборваны не только социальные связи, но и родственные; в памяти остался лишь городишко, где «по ночам такой черный мрак», но там было тепло и «ему давали кушать». Его одиночество не согрето даже воспоминаниями о матери.[9]

Январский выпуск "Дневника писателя" за 1876 год является своеобразной увертюрой ко всему произведению. В нем мы впервые встречаемся со всеми главными темами книги. Здесь определяются их тональность и строй. Не исключение и женская тема. Пять небольших эпизодов, вкрапленных в разные статьи первого номера, воспроизводят как бы пять вариантов судьбы современной «Дневнику» женщины. Наиболее полно рассказано «об убийстве мещанки Перовой и об самоубийстве ее убийцы». Пунктиром дана жизнь девочки — «вуйки», о которой писатель говорит в связи с рассказом о рождественских праздниках в доме художников: она «ни за что не сумеет выйти замуж, несмотря на всё желание». Несколько строк посвящено умирающей матери мальчика, попавшего на Христову ёлку. Лаконично и ярко пишет Достоевский о женщине, ударившей ножом своего мужа-алкоголика. Наконец, говоря о возрастающей силе власти, писатель вспоминает об одной даме, которую «один начальник станции вытащил собственной властью и рукой, чтобы отдать её какому-то господину, который пожаловался этому начальнику, что это жена его и находится от него в бегах». Если присмотреться ко всем этим историям внимательнее, то, конечно же, это никаких не пять вариантов судьбы, а всего-навсего единственный, исполненный горечи и драматизма.

Первое, что обращает на себя внимание, это то, что русская женщина находится в конфликтных отношениях с мужчиной. Она лишена любви и семьи, и эта противоестественная ситуация толкает ее к противоестественным поступкам. Традиционно долг женщины состоит в том, чтобы беречь семейный очаг, рожать и воспитывать детей. А современница «Дневника»? Она либо, как Перова, ведёт беспутный образ жизни, либо, как мать мальчика или дама на станции, покидает свой дом, либо, что противоестественнее всего, становится убийцей — вместо жизни несёт смерть. И толкает её к этому современный русский мужчина. Сожитель Перовой «был из новейших: «Не мне, так никому». Он дал ей слово, что «оставит её», и варварски зарезал её ночью, обдуманно и преднамеренно, а затем зарезался сам». На рождественской ёлке «подростки (не дети, а подростки, будущие молодые люди, в разных мундирчиках, и которых была тьма) — толкаются нестерпимо, не извиняясь и проходя мимо с полным правом». В случае с ножом «пьяный муж пришёл к жене, которую бросил и не кормил с детьми много месяцев, и стал бить её, чтобы вымучить еще водки». Начальник станции высадил даму из вагона «без суда, без всякого подозрения, что он сделать это не вправе». Современный «Дневнику» русский мужчина, волею исторических обстоятельств, оказавшийся хозяином современной русской действительности, настолько самонадеян и эгоистичен, что оказывается неспособным жить по совести — честно и справедливо. Он разрушается сам, разрушает семью, подталкивает женщину к преступлению.

И, тем не менее, не всё потеряно, и надежда есть, потому что, несмотря на все тяготы судьбы современной русской женщины, она остаётся-таки женщиной: она остаётся матерью. Этот факт Достоевский подчёркивает во всех случаях, когда он имеет место (а в январском выпуске детей нет только у девочки - «вуйки», что вполне естественно, да у дамы в вагоне, про которую вообще ничего не известно). Надежды, которые возлагает в связи с этим обстоятельством на русскую женщину автор, получают поддержку в картине Христовой Ёлки, куда кроме невинных детей допущены их матери. И хотя стоят эти матери в сторонке, Христос с ними: «все у Христа, и Он Сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей». Почему «грешных»? Вопрос риторический в контексте январского выпуска «Дневника писателя». Впрочем, как уже говорилось, январский выпуск — это своеобразная увертюра ко всей книге, в которой многие принципиальные моменты уточняются и разъясняются. Намеченная здесь системой женских образов концепция обретает в дальнейшем плоть и кровь, намёки разворачиваются в пространные рассуждения, характеры получают художественную завершённость и полноту.[10]

 

 

Заключение:

 

Читая «Дневник писателя» сегодня, не перестаешь удивляться, может быть, самому главному в нем, что и через сто лет многие авторские выводы не только жгуче актуальны, но и жизненно необходимы при совестливой, глубокой и по-настоящему реалистической проверке нравственного содержания тех или иных задач и соответствия выбираемых для их осуществления средств. И вряд ли стоит сомневаться, что они еще долго останутся актуальными, хотя действительность сильно меняется и неузнаваемо изменится в будущем.

Родительские советы, по сути своей - это диктат, принуждение. По мере взросления человек все меньше и меньше желает подчиняться. Если же родители не осознают этого во время и не переключатся на другой, нейтральный, способ подачи информации - конфликтов не избежать.

С детства родители привыкают давать ребенку часть информации, не обращая внимания на слова ребенка. Родители обижаются на детей за черствость, а дети на родителей за не уважение их мнения. Постоянно давая советы и читая нотации детям, родители забывают о том, что у ребенка может быть собственное мнение. Все это придёт к ним, но позже, когда они научатся чувствовать это, пройдут через многие испытания. Хотя этому могли бы научить их родители, но они с головой заняты рабочими проблемами, многим приходится целыми днями засиживаться на работе, следовательно, на детей у них просто нет времени.

Вместо того чтобы осуждать своего ребёнка, родители должны попытаться понять его, почему он поступил именно так, а не иначе. Это намного полезнее и увлекательнее, нежели заниматься критикой. Это воспитывает в человеке сострадание и терпимость к близким людям. «Всё понять означает все простить» не помню, где я это слышал.

Самое трудное в родительской судьбе - это принять своего ребенка таким, какой он есть, со всеми недостатками и особенностями, научиться прощать обиды, неверные шаги, ошибки, смириться с мыслью, что твое дитя когда-нибудь уйдет во взрослую жизнь, у него появятся свои заботы и своя жизнь...

 

 

Список используемой литературы:

 

1. Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. Л.: Наука. Т. 10. Ленинградское отделение, 1991 год

 

2. А. А. Фаустов «Филологические записки», Вестник литературоведения и языкознания, выпуск 23, Воронеж, 2005 год

 

3. Ф. Б. Тарасов Ф.М.Достоевский. "Дневник писателя". (1873. 1876-1877. 1880-1881.), Москва, 2006 год

 

4. Л. Е. Кройчик, В.А. Свительский «Русская литература», Воронеж, «Родная речь», 1996 год.

 

5. Р. Г. Айрапетян «Как и чем и кто виноват?», Научные сообщения, Москва, 2007 год

 

6. Диккенс Ч. Собр. соч. в 10-и томах. Т. 8. Москва, 1986 год

 

7. А. Галкин «Пространство и Время в произведениях Ф. М. Достоевского», Вопросы литературы, № 1 - Москва, 1996 год.

 

8. П. Фокин «Женский вопрос» в «Дневнике писателя» 1876-77 гг. Ф. М. Достоевского

 

9. Т.И. Печерская «История Литературы 1860-х Годов: проблемы изученности и изучения», № 4, Гуманитарные науки в Сибири. - Новосибирск, 1998 год

[1] А. А. Фаустов «Филологические записки», Вестник литературоведения и языкознания, выпуск 23, Воронеж, 2005 год

[2] Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1991. Т. 10.

[3] Ф. Б. Тарасов Ф.М.Достоевский. "Дневник писателя". (1873. 1876-1877. 1880-1881.), М., 2006 год.

[4] Л.Е. Кройчик, В.А. Свительский «Русская литература», Воронеж, «родная речь», 1996 год.

[5] Ф.М. Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1991. Т. 10.

 

 

[6] Р. Г. Айрапетян «Как и чем и кто виноват?», Научные сообщения, М., 2007 год.

[7] А. Галкин «Пространство и Время в произведениях Ф. М. Достоевского», Вопросы литературы, № 1 - Москва, 1996 год.

 

[8] Диккенс Ч. Собр. соч. в 10-и томах. Т. 8. М., 1986, С. 8.

[9] Р. Г. Айрапетян «Как и чем и кто виноват?», Научные сообщения, 2007 год., М.

[10] П. Фокин «Женский вопрос» в «Дневнике писателя» 1876-77 гг. Ф. М. Достоевского