Новое понимание предмета психологии

Новую психологию Сеченов, используя старый термин, назвал а н а л и т и ч е с к о й. Классической формой аналитической психологии являлось ассоциативное направление. Его приверженцы давно уже стремились к решению задач, на которые ориентировалась сеченовская программа. Это отмечал и сам ее автор. Указывая, что психологии следует изучать: а) историю возникновения отдельный элементов, б) способность их сочетания, в) условия воспроизведения, Сеченов пишет: «Явления, относящиеся во все три группы, издавна рассматриваются во всех психологических трактатах». Далее он прибавляет, что «во вторую группу задач относится так называемый процесс ассоциации психических деятельностей, а в третью – процесс репродукции». Объяснение ассоциации и репродукции являлось

Всегдашней целью ассоциативной психологии. Сеченов полагал, что цель должна быть сохранена, но достигнута другим способом, поскольку изучению подлежать совсем не те объекты (элементы сознания и их связи), которыми психология занималась прежде. «Объекты изучения, несмотря на сходство рамок, у нас все-таки другие».

В те времена не было научного термина «поведение». Не боясь его употребить, можно было бы сказать, что в качестве предмета психологии у Сеченова впервые в истории этой науки выступило Психически регулируемое поведение.

Идею объективной психологии Сеченов выдвинул за 40 лет до так называемой «бихевиористской революции», низвергшей сознание с пьедестала, на котором оно находилось в течение веков в качестве официального предмета психологического исследования. В наше время зарубежные историки признают, что Сеченов первым произвел переворот.

Сеченов, отстаивая идею целостности психического акта, считал противоестественным разрывать «на части то, что связано природой… вырвать из целого середину, обособить ее и противопоставить остальному».

История приложения объективного метода к знанию о человеке подтвердила дальновидность Сеченова, мыслившего акт поведения как целостный, невозможный без психического регулятора, изъять который – значит разрушить сам этот акт. Но чтобы сохранить психическое требовалось преобразовать всю прежнюю систему представлений о нем, построенную на той категории сознания, которая сложилась в недрах интроспекционизма.

Мы стремились показать, как нужды другой области знания – физиологии – вели к таким преобразованиям. Теперь настал черед психологии.

Психология не может стать наукой, пока она базируется на непосредственном опыте, возражал Сечено. «У человека нет никаких специальных умственных орудий для познавания психических фактов, вроде внутреннего чувства или психического зрения, которое, сливаясь с познаваемым, познавало бы продукты сознания непосредственно по существу».

 

Сеченов подчеркивал, что «одно из наиболее выдающихся сторон психических явлений – сознательный элемент – может подлежать исследованию только на самом себе, при помощи самонаблюдения».

Используя самонаблюдение как самоотчет индивида о фактах собственного сознания, исследователь вовсе не оказывается тем самым в трясине субъективного (интроспективного) метода Выступая против интроспекции, - или, как он ее называл, «психического зрения», - Сеченов имел в виду не самонаблюдение в указанном смысле, а учение об особом способе постижения процессов сознания, отличном от остальных известных человеку средств.

 

Личность ученого.

Деятельность Сеченова предстает перед нами как ряд открытий, идей и гипотез, как изобретение методик и приборов, установление фактов и закономерностей. Но хотя эти результаты и приобрели объективную ценность, нельзя понять их происхождение и исторический смысл, абстрагируясь от созидавшего их конкретного субъекта – личности ученого.

Конечно, творчество этой личности, сколь бы самобытным оно ни было, имеет своей непременной предпосылкой уже достигнутый уровень развития науки и ее запросы.

Сеченовские идеи могли сформироваться лишь потому, что в недрах естественных наук нарастали тенденции к новой трактовке жизнедеятельности и ее нервно-психических компонентов. Это подтверждается последующей историей физиологии и психологии, возникновением концепций, сходных с сеченовской, хотя и сложившихся независимо от нее.

Тем не менее «гениальный взмах сеченовской мысли» был не только продуктом логики науки самой по себе. Он мог совершиться лишь благодаря сочетанию логических, социальных и психологических моментов. Ни одним из них нельзя пренебречь, если мы хотим воспроизвести развитие научной мысли в ее исторической подлинности. Научные истины как таковые не зависят от свойств личности, ее характера и ценностной ориентации. Иное дело – направленность и интенсивность их поиска. Здесь мотивы поведения ученого, система принятых им ценностей приобретают решающее значение.

Патриотические идеалы определили деятельность многих русских натуралистов. Сеченов выделялся среди них тем, что его сверхзадача со времени юности до последних дней состояла в поиске механизмов и законов поведения целостной человеческой личности.

 

Входя в сферу науки, ученый всегда производит выбор. Человек, его телесная и душевная жизнь – таков был выбор Сеченова, заданный социальной ситуацией в эпоху, когда проблемы личности, перспектив ее вызволения из крепостнических уз и свободного развития приобрели крайнюю остроту.

Он был воспитанником физико-химической школы в физиологии, превратившей знание об организме в подлинно причинное. Однако за пределами объяснений, которые давала эта школа, оставалось самое человеческое в человеке - душевные, психические явления.

Одной лишь предвзятостью можно объяснить мнение Достоевского, будто только в Западное Европе встречаются «люди с универсальной мыслью, с огромным образованием и знанием не по одной своей специальности. У нас же люди, даже с огромными талантами (Сеченов, например) в сущности человек необразованный и вне своего предмета мало знающий». И это говорилось об ученом, который не только обогатил выдающимися открытиями обширную область физиологии (кровообращение, дыхание, нервная система и др.), но и проложил новые пути в психологии, внес крупный вклад в теорию растворов, являлся одним из самых замечательных русских философов, был редактором переводов множества работ – не только физиологических, но и относящихся к другим разделам естествознания, от классических трудов Дарвина до сочинений по теории и истории физики.

Однако сами по себе знания, какими бы энциклопедическими они ни являлись, недостаточны для преобразовательной деятельности ума.

Сеченовское мышление отличалось своеобразным складом, о чем уже говорилось выше. Для него типична устремленность к поиску «универсального ключа» - общих закономерностей, из которых должны быть выведены их частные проявления.

Обобщение же достигалось не индуктивным путем, каким иногда представляется работа натуралиста, фиксирующего во множестве фактов свойственный каждому из них признак, а путем извлечения из изучаемого феномена общего принципа. Вспомним, как из картины расстройств движения у атактиков и из реакций обезглавленной лягушки выводился общий принцип регуляции поведения, названный в наше время «обратной связью.

Имея в качестве главной задачи постижение методами естествознания целостного человека, он никогда не упускал ее из виду – ни тогда, когда изучал газообмен, ни тогда, когда раздражая мозг лягушки кристалликом соли, приостанавливал рефлексы. До какой высоты и вместе с тем содержательности обобщения нужно было подняться, чтобы найти единое в предохранительном клапане паровой машины Уатта, движениях глаза при восприятии пространства и основных элементах человеческого мышления!

Научная позиция И.М.Сеченова имела непосредственное отношение к общему строю его личности. Он был человеком единства мысли и действия. Его научные взгляды служили регулятором его поступков, определяли его отношение к людям, событиям, положениям. Для него гуманизм, интернационализм, демократизм выступали не как императивные принципы, которыми следует руководствоваться безотносительно к точному, опытному и причинному знанию о человеке, но именно как вывод из этого знания. В поведении Сеченова, во всей истории его жизни научное и нравственное составляли нераздельное целое. Очень хорошо писал об этом его младший друг, известный физик Н.А.Умов: «Искание точности в научных исследованиях и строгой логичности в мышлении об объектах этих исследований было той школой, из которой вытекала правда действий и слова, отличавших Ивана Михайловича в его отношениях к людям. В той же школе он черпал и основы для своего суждения об общих вопросах познания и понимания явлений жизни. И эти суждения облекались им в строго научную форму».

 

 

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ПИРОГОВ (1810 - 1881)

Николай Иванович родился в семье чиновника и получил первоначальное воспитание дома; позднее он поступил в частную школу, а, достигши 14-ти лет, выдержал вступительный экзамен в Университет (в Университет принимали тогда лишь тех, кому исполнилось 16 лет, но родители Пирогова показали, что ему уже исполнилось 16 лет, хотя фактически ему было только 14 лет), в 17 лет Пирогов сдал выпускные экзамены в Университете и был отправлен для подготовки к профессорскому званию в Дерпт. В 23 года Пирогов защитил докторскую диссертацию, а затем выехал за границу для дальнейшего усовершенствования. В 26 лет он занял кафедру хирургии в Дерпте и быстро приобрел репутацию выдающегося хирурга, выпустил ряд первоклассных работ. Особенно прославился он изданием "Анналов хирургической клиники", в которых он, между прочим, мужественно и правдиво описывал свои ошибки при операциях. В 1840-ом году Пирогов был назначен профессором Военно-Медицинской Академии (в Петербурге); в это время особенно развилась его научная и общественная деятельность. Когда вспыхнула русско-турецкая война, Пирогов выехал в Севастополь, но смог остаться там лишь шесть месяцев, до такой степени угнетающе действовали на него беспорядок и злоупотребления. Все же через некоторое время он вернулся в Крым (в Симферополь), где и оставался до конца войны.

По возвращении в Петербург, в 1856-ом году, Пирогов напечатал несколько очень ярких статей на педагогические темы (под общим названием "Вопросы жизни"). Статьи эти, горячо защищавшие примат воспитания над образованием, проникнутые высоким гуманизмом, имели исключительный успех в русском обществе, - их перепечатывали в разных изданиях. Пирогову был предложен пост попечителя одесского учебного округа, но независимый характер Пирогова, его прямолинейность и либеральные взгляды вызвали ряд конфликтов с местной администрацией. Пирогова перевели в Киев на ту же должность, но и здесь началась травля его со стороны местной администрации за его смелые и свободные выступления. В 1861-ом году Пирогов был освобожден от должности "по расстроенному здоровью" и уехал в свое имение, где почти непрерывно и жил до своей смерти. В мае 1881-го года вся Россия торжественно праздновала 50-летний юбилей научно-медицинской деятельности Пирогова, а уже в ноябре того же года он скончался.

 Пирогов не считал сам себя философом и не претендовал быть им, но в действительности мы находим у него цельное и продуманное философское миропонимание. До поступления в Университет Пирогов был всецело проникнут религиозным мировоззрением, но, с поступлением в Университет, он довольно быстро усвоил те взгляды, которыми была пропитана тогда медицина. Это был четкий и последовательный материализм, - и хотя Пирогов соприкасался с натурфилософскими учениями его времени, но они на него не действовали. Материализм импонировал его юному уму простотой и ясностью картины мира: "я - один из тех, - писал Пирогов в Дневнике, - кто, едва сошев со студенческой скамьи, с жаром предавался эмпирическому направлению науки, несмотря на то, что вокруг все еще простирались дебри натуральной и гегелевской философии". Эмпириком, добросовестным исследователем фактов Пирогов остался на всю жизнь, но свою гносеологическую позицию он скоро расширил до формы "рационального эмпиризма", как он выражался. Гносеологические взгляды Пирогова всецело связаны с его учением о метафизике мышления, но разрыв с материализмом произошел у Пирогова все же на гносеологической почве. "Я убедился, прослужив верой и правдой эмпирическому направлению, что для меня невозможно оставаться... позитивистом". "Мне не суждено быть позитивистом, - пишет Пирогов дальше, - я не в силах приказать моей мысли - не ходи туда, где можно заблудиться". Для Пирогова характерна именно эта безостановочная работа ума, не позволяющая застыть навсегда на каких-либо положениях. "На каждом шагу, мы встречаемся с тяготеющей над нами тайной... (лишь) скрытой под научными именами. Мы окружены со всех сторон мировыми тайнами". И прежде всего Пирогову стала ясна "неосновательность" материализма, а, главное, стало нестерпимо то "обожание случая", как он выражается, какое царит в науке. Случаю отводится повсюду в науке такое непомерное место, что с этим совершенно не может мириться наш ум. С другой стороны, атомистическое учение о материи нисколько не вводит нас в тайну вещества. "Остановиться мыслью на вечно движущихся и вечно существовавших атомах я не могу теперь, - пишет Пирогов , - вещество бесконечно делимое, движущееся и бесформенное - само по себе, как-то случайно делается ограниченным и оформленным". "Атом - понятие отвлечённое"; "вещество вообще мне кажется таким же беспредельным, как пространство, время, сила и жизнь". Пирогов склоняется постепенно к мысли, столь уже простой для нашего времени, что "возможно даже допустить образование вещества из скопления силы".

Но неудовлетворительность чистого материализма стала Пирогову еще яснее, когда он пришел к убеждению о невозможности свести понятие жизни к чисто-материалистическому объяснению. Непроизводность понятия жизни превращает это понятие в одну из основных категорий мысли, - и Пирогов решительно и смело приходит к тому миропониманию, которое ныне часто называют биоцентрическим. "Я представляю себе, - пишет он, - беспредельный, бес прерывно текущий океан жизни, бесформенный, вмещающий в себе всю вселенную, проникающий все ее атомы, беспрерывно группирующий и снова разлагающий их сочетания и приспособляющий их к различным целям бытия". Это учение о мировой жизни по-новому осветило для Пирогова все темы познания, - и он приходит к учению о реальности "мирового мышления". В этом учении Пирогов не только уже отрывается совершенно от метафизического материализма, но развивает новое понимание бытия. "Не потому-ли наш ум и находит вне себя целесообразное творчество, что он сам есть проявление высшего, мирового, жизненного начала, которое присутствует и проявляется во всей вселенной?" - спрашивает Пирогов. Невозможно думать, - пишет несколько далее он, - "что во всей вселенной наш мозг является единственным органом мышления, что все в мире, кроме нашей мысли, безумной бессмысленно". Невозможно думать, что в целой вселенной один наш мозг служит местом проявления какого-то "я", вовсе не признающего своей солидарности с местом своего происхождения... Поэтому мне кажется правдоподобным другое предположение, что наше "я" привносится извне, и не есть-ли оно - мировая мысль, встречающая. в мозге аппарат, искусно сработанный ad hoc самой жизнью и назначенный для обособления мирового ума?". Это и есть новая метафизика, построяемая Пироговым, - согласно этой метафизике, наше "я" не есть продукт химических и гистологических элементов, а олицетворение общего, вселенского разума". "Это открытие собственным своим мозговым мышлением мышления мирового... и есть то, почему мой ум, - пишет Пирогов, - не мог остановиться на атомах, ощущающих, сознающих себя... посредством себя, без участия другого, высшего сознания и мысли. Для меня неоспоримо то, что высшая мировая мысль, избравшая своим органом вселенную, проникая и группируя атомы в известную форму, сделала и мой мозг органом мышления".

Это новое учение о мировом мышлении становится ныне исходным пунктом мировоззрения у Пирогова. "Мировое сознание, - пишет он, - становится моим индивидуальным - посредством особенного механизма, заключающегося в нервных центрах. Как это происходит, мы, конечно, не знаем. Но то для меня несомненно, что мое сознание, моя мысль и присущее моему уму стремление к отысканию целей и причин не может быть чем-то отрывочным и единичным, не имеющим связи с мировой жизнью, не может быть чем-то заканчивающим мироздание, то-есть не имеющим ничего выше себя".

Это высшее начало, стоящее над миром, сообщающее ему жизнь и разумность, пока для Пирогова открывается как "мировое мышление", как "вселенский разум". В этом построении Пирогов чрезвычайно приближается к стоическому пантеизму с его учением о мировом Логосе. Но постепенно он пришел к сознанию, что "основать точку опоры на {вселенной - } значит строить на песке". "Мой бедный ум, - пишет тут же Пирогов, - останавливаясь, вместо Бога, на вселенной, благоговел перед ней, как беспредельным и вечным началом". Но вселенная "есть лишь проявление и обнаружение творческой мысли, иначе говоря, мировое сознание или мировой разум находится в вечном движении и изменении, для понимания {же} бытия необходимо найти неизменную, абсолютную почву". Отсюда Пирогов и приходит к мысли, что должно признать над мировым познанием Абсолют, - "надо признать верховный разум и верховную волю Творца, проявляемую целесообразно посредством мирового ума и мировой жизни в веществе". Так Пирогов, шаг за шагом, восстанавливает основные положения религиозного мирообъяснения и рядом с познанием отводит очень большое место вере. У него было решительное и. глубокое отвращение к тому "обожанию случая", которое, по мнению Пирогова, держит в плену испытующую мысль. Случай, это - только asylum ignorantiae для Пирогова; в точном смысле слова, случайного ничего нет, нет ничего беспричинного, но для того, чтобы утвердить принцип причинности, где все кажется нам сочетанием случайностей, надо признать реальность высшего руководящего миром начала - мирового разума. В метафизике Пирогова очень существенно признание именно "мирового разума" (над которым стоит Бог, как Абсолют); это понятие мирового разума по существу тожественно с понятием мировой души. Нужно тут же отметить, что в этом учении Пирогов предвосхищает те космологические построения (начиная от Вл. Соловьева до наших дней), которые связаны с так называемыми софиологическими идеями. Пирогов в своей космологии действительно очень близок к позднейшим русским софиологам.

Пирогов, как строгий ученый, хорошо сознавал гипотетический характер этих построений, но, вместе с тем, ясно понимал невозможность остаться на почве одних только фактов. "Только тот факт, который есть, был и будет, был бы истиной, - пишет Пирогов, но такого мы не знаем; если же мы убеждаемся в необходимости или возможности нефактического существования того, что всегда было, есть и будет, то это убеждение и есть для нас истина, хотя, очевидно, не фактическая". "То уже не эмпиризм, когда мы, везде и всегда видящие границы пространства, начинаем помышлять о безграничном". Эта обращенность нашего ума к "безграничному" - центральная идея гносеологии Пирогова : "мы, - пишет он, - роковым образом, не видя и не ощущая неизмеримого и безграничного, признаем фактическое его существование; в существовании безграничного и безмерного мы гораздо больше убеждены, чем был убежден Колумб в существовании Америки до ее открытия, - разница только в том, что мы нашу Америку никогда не откроем так, как он свою". Опыт (восприятие пространства, времени, жизни) сам основан на первичном ощущении "безмерного и безграничного бытия", - и это первичное ощущение бытия, времени и пространства - "скрывается глубоко в существе жизненного начала".

Наша мысль - "всегда индивидуальная, ибо она - мозговая, органическая... мировая же мысль именно потому, что она мировая, - не может быть органической. Наш ум, будучи индивидуальным и органическим, не может возвыситься до понимания целей творчества, присущих уму не-органическому, неограниченному, мировому". Вот почему познание не может опираться только на факты, - для восхождения по пути познания нужно еще "умозрение". Свою позицию Пирогов характеризует, как "рациональный эмпиризм", все наши восприятия сопровождаются, по Пирогову, бессознательным мышлением (в самый уже момент их возникновения), - и что мышление есть функция нашего "я", в его цельности. Для Пирогова бесспорно, что все отдельные восприятия д действительности связаны друг с другом в нашем "я", в котором живут "нефактические знания", как говорил Пирогов. Поэтому Пирогов отличает частные истины от истины единой и всецелой. В этом учении о "всецелой истине" Пирогов приходит к признанию {ограниченности} чистого рассудка, отделенного от моральной сферы; ограниченность эта с особой силой выступает в том, что уму представляется иллюзией то, без чего невозможно жить человеческому духу. Так, сознание свободы, без которого человеку невозможно жить и действовать. уму представляется иллюзией; еще важнее то, что в то время, к как ум уводит нас в область "бесконечного, беспредельного, вечного начала", живое чувство отрывает нас от этой горней сферы и связывает с конкретным бытием. Это сосредоточение на реальной конкретности, текучей, преходящей - уму представляется заблуждением, иллюзией, - а, между тем, все творчество человека, вся его моральная сфера обращены именно к конкретной реальности (в то время, как ум от нее уводит). Эти "иллюзии" освобождают нас от ограниченности ума и вносят начало цельности в духовный мир наш; благодаря им раскрывается для нас внутреннее единство познавательной и моральной жизни.

Важнейшим результатом освобождения нашего духа от "последовательности" чистого ума является вера. В одном замечательном письме Пирогов утверждает даже, что вера открывает и начинает для нас путь познания. Правда, из недр самой же этой изначальной веры возникают сомнения, которые формируют в нас тот критицизм, с которым так тесно связана наука. Но, пройдя стадию сомнений и освобождаясь от ограниченности "последовательного" умствования, дух наш возвращается к вере. В этой высшей Стадии вера становится силой, связующей нас с сферой идеала, с Богом. Если "способность познания, основанная на сомнении, не допускает веры, то, наоборот, вера не стесняется знанием... идеал, служащий основанием веры, становится выше всякого знания и, помимо его, стремится к достижению истины".

Так, в высшей цельности духа, когда сформируется вера, она оставляет простор и свободу познавательной активности духа, человек достигает свободного и творческого сочетания веры и знания. И здесь Пирогов с полной решительностью отошел от деизма, как доктрины и построения чистого ума, и обратился к христианству. Вера для Пирогова означала живое ощущение Бога; не историческая, а именно мистическая реальность Христа напитала его дух, - и потому Пирогов стоит за полную свободу религиозно-исторических исследований, ибо суть христианства "не в истории".

 

Так из критического раздумья родилось у Пирогова сознание невозможности остаться на почве позитивизма и необходимость перейти к метафизике, - а из метафизики мышления родилось сознание того, что "последовательность" чистого ума не подводит нас к цельной истине. "Иллюзии" духа оказались силой, вводящей в целостную, единую истину, - через них зажегся свет веры, от крылась правда религиозного понимания мира.

Во всем этом сложном и напряженном борении духа, которое пережил Пирогов, рушилась для него по существу традиция секулярной установки духа. Пирогов очень ярко пишет, как было трудно ему, как врачу, который имеет всегда дело именно с телесной сферой в человеке, принять высшую реальность духа в человеке, в частности идею бессмертия. Проблема вещественности стала для него еще более далекой от упрощенных решений в духе материализма. "Непроницаемая таинственность" бытия предстала пред ним еще ярче, и самое противоположение вещественного и духовного начала утеряло для него бесспорный характер. Пирогов даже готов строить своеобразную метафизику света, сближая начало жизни со светом. Здесь Пирогов как бы стоит на пороге разных метафизических гипотез, в его дневнике есть много набросков, могущих быть положенными в основу новых построений, но все это очень фрагментарно.

Так же отрывочны, хотя и очень интересны мысли Пирогова по вопросам философской антропологии. Очень глубоко ощущал он то, что Достоевский называл "подпольем", - ту закрытую сферу души, где лежат корни различных стремлений. Пирогов даже чуть-чуть приближается к той позиции в антропологии, которую уже в ХХ-ом веке с такой остротой выразил Klages, - о том, что душа много теряет от осознания своих внутренних движений. Во всяком случае, Пирогов с исключительной глубиной коснулся темы о "самостилизации" души в замечательной статье "Быть и казаться". Статья эта была написана по вопросу об устройстве детского театра, и в ней ставится под сомнение уместность раннего раздвоения между "быть" и "казаться". Вмешательство сознания в жизнь души постоянно вносит момент "самостилизации", но у детей еще не проявляется в полной силе различение этих категорий - "казаться" чем-либо и "быть" им на самом деле. А у взрослых уже резко выступает внутренняя раздвоенность, раздельность подлинного и кажущегося бытия, то есть выступает ложь и перед другими, и перед самими собой. Эта раздвоенность, эта ложь глубоко связана с ложью современной жизни, с ее риторикой и театральностью. В то же время, по мысли Пирогова, в. самом "подполье" души, как в омуте, могут скрываться "злые, паскудные и подлейшие движения", как выражается он. Зло подстерегает человека до того, как он овладеет своим сознанием и научится управлять своей жизнью, - поэтому духовная жизнь неизбежно переходит во внутреннюю борьбу со всем, что может таиться в "подполье" человека.

Пирогов, исходя из своей гипотезы о мировом сознании, мировой мысли, стал вплотную перед тем вопросом, который с особой остротой был поставлен трансцендентализмом, - о различии индивидуального и общечеловеческого момента в личности. По мысли Пирогова, само наше "я" есть лишь индивидуализация мирового сознания, но поскольку мы сознаем себя (а это само сознание, - говорит Пирогов, - "цельно и нераздельно"), мы уже закрепляемся в духовной обособленности. "Меня поражает, - писал Пирогов, - необъяснимое тожество и цельность нашего "я". Пирогов стоял, как видим, перед проблемой персоналистической метафизики, но дальше веры в индивидуальное бессмертие его мысль не пошла.

Самое замечательное в построениях Пирогова есть, конечно, его разрыв с материализмом и позитивизмом и выход за пределы секулярной идеологии. То "биоцентрическое" понимание мира, к которому пришел Пирогов, живое ощущение мирового разума и истолкование в свете этих идей тем космологии и антропологии, вот это обратило сознание Пирогова к религиозной жизни. Следы былой покорности секуляризму остались на всю жизнь у Пирогова; хотя он жил глубоко и пламенно верой в богочеловечество Христа, но к исторической Церкви, к догматическому учению христианства он относился свободно и сдержанно. "Несмотря на то, что мое мировоззрение отлично от церковного, - писал Пирогов, - я все же признаю себя сыном нашей Церкви". Пирогов хотел провести различие между "верой" и "религией"; во всяком случае, защищал совместность подлинной веры в Богочеловека со свободой совести и ума.

Дневник Пирогова стал известен русскому обществу уже после его смерти, - и все то оригинальное мировоззрение, которое строил Пирогов, осталось без прямого влияния на русскую мысль. Тем не менее, духовные его искания, преодоление позитивизма, разрыв с секуляризмом являются симптоматически чрезвычайно ценным свидетельством того, как русская мысль постепенно преодолевала тот духовный плен секуляризма, в котором она так долго пребывала.

 

 

ИЛЬЯ ИЛЬИЧ МЕЧНИКОВ (1845 - 1916)

Среди непреходящих потребностей человека, появившихся вместе с человеческим обществом, особое место занимает потребность в максимальном продлении жизни и в сохранении здоровья, обеспечивающего активную старость. Ведь человек никогда не был равнодушен к вопросу о длительности своей жизни, как и к другим вопросам собственного бытия-своего возникновения, развития, старения. Очень долго единственным источником информации здесь служили наблюдения за животными и собственный опыт. Ф. Бэкон (1561 -1626) практически был первым, кто заговорил о продлении человеческой жизни как об одной из главных задач медицины. До этого вопросы долголетия рассматривались в основном на индивидуальном уровне, а их разработка сводилась к меди ко-гигиен и чес к им "заповедям долголетия", берущим свое начало с работ Гиппократа.

Через призму времени еще более убедительной кажется прозорливость И. И. Мечникова в отношении многих теоретических и прикладных разработок в биологии и медицине, предвосхитивших открытия наших дней. По сути дела, каждый этап в его творчестве открывал новое направление в науке, развитие которого продолжали ученики, а затем и новые поколения исследователей.

Исключительную по своему накалу и разнообразию научную деятельность И. И. Мечникова характеризуют две черты: единство научной работы с его личной и общественной жизнью и логическая связь и преемственность многогранной тематики исследований. К этому следует добавить, что во всех своих изысканиях он выступал убежденным материалистом, для которого учение Дарвина - основное, если не единственное, руководство при решении любой биологической задачи. Только с этих позиций можно оценивать так непохожие, на первый взгляд, этапы научного творчества И. И. Мечникова в разнородных, часто контрастных областях естествознания, в каждой из которых он сказал свое оригинальное слово.

Наиболее ярко и полно все поиски и открытия Мечникова в биологии, медицине и философии синтезировались в его "Этюдах", которые стали этапными не только для естественнонаучных исканий самого ученого, но и создали платформу для становления новой науки - науки о ЧЕЛОВЕКЕ, По сути дела, все свои воззрения, новые знания Илья Ильич подчинял задаче познания "человеческой природы" и поиску путей ее совершенствования. Этому он посвятил, помимо "Этюдов о природе человека" и "Этюдов оптимизма", целый ряд статей и выступлений. Этим же вопросам посвящена его речь, произнесенная на скромном, по случаю войны, праздновании 70-летия и ставшая последним публичным выступлением. Как отмечено в журнале "Природа", "посвящена она тому вопросу, разработке которого он последние 15 лет отдавал с юношеской энергией и пылом большую часть своих сил,- вопросу о преждевременной старости и средствах избежания ее. Это его научная "лебединая песнь..."

 

Еще в начале своей научной карьеры И. И. Мечников обратился к исследованию проблем дисгармоний в природе человека. С пессимистических позиций он рассматривает целый ряд антропологических задач, в которых объемно выступают дисгармонии как причины страданий человека и общества. Попытка сведения сложных проблем жизни человека и общества к изучению биологических сторон явления, его биологизация приводят Илью Ильича к ряду ошибочных заключений. Мечников - "человек 60-х годов" XIX века, того периода русской истории, когда "вера во всемогущество научного прогресса", "мыслящих личностей" была широко распространена среди прогрессивно настроенной интеллигенции.

"Прогресс основывается на умственном развитии; коренная сторона его прямо и состоит в успехах и развитии знаний",- писал Н. Г. Чернышевский. Читаем у Д. И. Писарева: "Размножать мыслящих людей - вот альфа и омега всякого разумного общественного развития". И наконец, Н. А. Добролюбов однозначно определял, что "в развитии народов и всего человечества сами принципы, признаваемые главнейшими двигателями истории, зависят несомненно от того, в каком положении находятся в ту или иную эпоху человеческие познания о мире".

Нам кажется весьма односторонним считать встречаемые в работах Мечникова примеры вульгарной биологизации социальной жизни человека как некую ортодоксальную позицию ученого. Как раз те просчеты в оценке социально обусловленных дисгармоний человека (некоторые стороны воспитания, обоснование возраста вступления в брак и пр.) с позиций естественного отбора лишь частный случай, но весьма характерный для многих естествоиспытателей-дарвинистов второй половины XIX в. Позднее И. И. Мечников четче определит свою позицию в отношении границ социального и биологического в природе человека и общества. В 1897 г. он признает, что "естественный подбор, дойдя до человека, преломляется как луч в призме. Это уже не он больше!" А в "Этюдах оптимизма" он будет использовать раздельно биологические и социальные аргументы, органично дополняя ими свои заключения.

Уже в 1877 г, в "Очерке воззрений на человеческую природу" Илья Ильич отмечает, что имеется два взгляда на природу человека. Согласно одному из них -это образец гармонического совершенства, перед которым остается только преклонить голову, а согласно другому - наша физическая природа несовершенна, что побуждает подавлять ее или изменять в зависимости от эпохи, национальной принадлежности и пр. Мечников выбирает из этих двух философских взглядов второй, выражая надежду, что наука найдет способы для устранения несовершенств и установления большей гармонии.

Основываясь на концепции наличия дисгармоний у человека, И. И. Мечников подчеркивал, что они являются доказательством его животного происхождения. Подробно на этих вопросах он останавливается в статье "Закон жизни" (1891), посвященной критике философских взглядов Л. Н. Толстого. Наличие у человека многих рудиментов является, по мнению И. И. Мечникова, убедительным доказательством несовершенства человеческой природы.

В отличие от антропологических работ 70-х годов, в "Законе жизни" намечается общий оптимистический тон взглядов ученого, но по-прежнему Илья Ильич сгущает краски в оценке сущности дисгармоний частного порядка.

В конце XIX-начале XX в. И. И. Мечников впервые обращается к анализу самой поразительной дисгармонии человеческой жизни, которая сводится к отсутствию у человека инстинкта старости и естественной смерти как ее желанного завершения- В "Этюдах о природе человека", а затем и в "Этюдах оптимизма" Илья Ильич развивает одно из направлений своей фагоцитарной теории, имеющей приложение к нормальной и патологической физиологии любого животного организма, включая человека. Более ранние наблюдения ученого за процессами атрофии у различных групп животных подсказали мысль, что сущность процесса - в непрерывной борьбе фагоцитов (в данном случае "макрофагов") с остальными клетками организма. Макрофаги являются активными элементами соединительных тканей и противостоят "благородным тканям" - нервным, мышечным, почечным и пр.

В "Этюдах оптимизма" И. И. Мечников не ограничивается, как в ранних работах по дисгармониям, простой констатацией фактов, а "намечает с оптимистической уверенностью возможные пути исправления неудовлетворительной для нас стороны дела. План защиты организма от преждевременного старения сводится им, по сути, к изысканию способов и средств усиления благородных тканей в их способности к самозащите от агрессивных соединительнотканных элементов или, наоборот, ослабления фагоцитарной функции последних" 80.

В дальнейшем академик А, А. Богомолец развил это направ