Глава 3 православный тип дворянской женщины (на примере Тверских

Таинству венчания

       Важность замужества в жизни дворянской женщины конца XVIII – первой половины XIX века подчеркивается, на наш взгляд, наличием длительной процедуры, предшествовавшей непосредственному заключению брака во время церковного таинства венчания, и, имевшей несколько значимых с историко-культурной точки зрения аспектов. Данную процедуру, по-видимому, следует считать одним из наиболее ярких проявлений действия российского дворянского этоса, лежавшего в основе системного упорядочения межродовых отношений. Заключение брака являлось не личным делом мужчины или женщины, а делом двух родов, к которым они принадлежали по своему происхождению. На пути к супружеству родителям и другим ближайшим родственникам следовало оградить их от некоторых эксцессов, способных негативно повлиять на их дальнейшую судьбу. Особенно сильно нарушение предварительных брачных договоренностей могло сказаться на репутации дворянской девушки, подтверждением тому служит история несостоявшегося замужества Софьи Бахметовой с князем Григорием Вяземским. 

       По данным генеалогии удалось установить, что князь Григорий Николаевич Вяземский позднее был женат на графине Прасковье Петровне Толстой[180]. В отношение же Софьи Бахметевой выяснить что-либо оказалось значительно сложнее. Однако в результате сопоставления некоторых исторических сведений стало ясно, что Софья Бахметева, есть не кто иная, как Софья Андреевна Толстая (1827-1892)[181], жена поэта и драматурга графа Алексея Константиновича Толстого. В примечании к одному из писем последнего исследователь его творчества И. Г. Ямпольский со ссылкой на публикацию в дореволюционном издании сообщает «о тяжелых переживаниях Софьи Андреевны до ее встречи с Толстым: романе с кн. Вяземским, из-за которого один из ее братьев был убит на дуэли с ним»[182]. Замечание другого литературоведа, Г. И. Стафеева, относительного того, что «брат, защищая честь Софьи Андреевны, был убит на дуэли человеком, который ее оставил и которого она любила»[183], не позволяет усомниться в том, что речь идет о несостоявшегося замужества Софьи Бахметевой. Г. И. Стафеев приводит также имена двух ее братьев, Петра[184] и Николая[185] Андреевичей Бахметевых, и указывает на расположение имений первого в Пензенской и Самарской губерниях[186]. Исследователи отмечают, что в 1851-1852 годах Софья Андреевна жила в принадлежавшем П. А. Бахметеву имении Смальково Саранского уезда Пензенской губернии[187].

       Определенный интерес с точки зрения настоящего исследования представляет, бесспорно, культурный облик Софьи Бахметевой, формирование которого приходилось во многом на первую половину 19 века, но особую роль для характеристики которого могут сыграть некоторые историко-биографические сведения, известные о ней как о жене графа А. К. Толстого и относящиеся уже ко второй половине 19 века. Современники отмечали «ее необыкновенный ум и образованность»[188], она знала 14 иностранных языков[189], большую часть из которых, по-видимому, выучила сама в течение жизни, уже после окончания института. В этой связи интересно, например, хотя оно и выходит за хронологические рамки настоящего исследования, замечание графа А. К. Толстого в письме к Б. М. Маркевичу от 9 января 1859 года о том, что «Софья Андреевна и Варвара Сергеевна занимаются польским языком, и притом – каждый день»[190]. Софья Андреевна была знакома с выдающимися деятелями русской культуры XIX века такими, как И. С. Тургенев[191], Я. П. Полонский[192], К. К. Павловой[193], Н. И. Костомаров[194], А. А. Фет[195] и другие. Именно ей, когда она была уже вдовой графа Толстого, А. А. Фет посвятил ей стихотворение «Где средь иного поколенья…»[196]. Говоря словами А. Тархова, «С. А. Толстую Фет считал одной из самых блестящих и интересных женщин своего времени»[197].

       Тем не менее, возможно, как никакую другую женщину ее всю жизнь сопровождали людские пересуды и кривотолки. Ей приписывали «лживость и расчет»[198], упрекали ее в том, что «она всегда была неискренна, как будто всегда разыгрывала какую-то роль»[199], «притворялась постоянно и как будто что-то в себе таила»[200], считали, что «ее сердце остается холодным и неспособным к любви, но она прекрасно играет свою роль»[201]. Даже в современном литературоведении существует мнение о том, что «Софья Андреевна … была женщиной холодного, расчетливого и скептического ума, которая всю жизнь носила маску, соответствующую обстоятельствам, чтобы полнее использовать их своих интересах; все силы своей актерской души она употребляла на сокрытие того, что действительно находилось в ее душе, причин и сущности ее продуманной игры»[202].       

       Что же могло послужить причиной для своего рода скандальной известности ее личности в светском обществе XIX века и для столь неодобрительных суждений о ней некоторых знавших ее людей. Во-первых, отягченное дуэлью и гибелью брата расторжение помолвки с князем Вяземским, в подробности которого был посвящен весь «свет» вплоть до самого императора. Познакомившись в 1851 году с Софьей Андреевной «средь шумного бала, случайно»[203], и, написав под впечатлением этого известное стихотворение[204], положенное позднее на музыку П. И. Чайковским[205], граф А. К. Толстой обратил внимание на «тайну», которая ее «покрывала черты»[206]. В одном из писем, датированном также 1851 годом, он, имея в виду, как справедливо считает И. Г. Ямпольский, в том числе и вышеупомянутые обстоятельства, обращался к ней со словами: «Бедное дитя, с тех пор, как ты брошена в жизнь, ты знала только бури и грозы»[207]. Во-вторых, разрыв, а затем и развод, с первым мужем, «конногвардейским полковником Л. Ф. Миллером»[208], и связь с графом А. К. Толстым[209]. По словам И. Г. Ямпольского, брак Софьи Бахметевой с Миллером был «неудачным»[210]. Еще будучи замужем, в 1855 году, «Софья Андреевна, презрев все светския условности, приехала в зараженный тифом город»[211] Одессу, где в то время в составе «стрелкового полка императорской фамилии»[212]находился отправившийся на Крымскую войну и тяжело заболевший в результате вспыхнувший там эпидемии Толстой, «чтобы ходить за дорогим человеком»[213]. Тем не менее особенно противилась их отношениям мать поэта, графиня Анна Алексеевна Толстая, урожденная Перовская (1801-1857)[214], которая «не могла примириться с мыслью, что Алексей Константинович свяжет свою жизнь с замужней женщиной»[215], а потому, как утверждает А. А. Кондратьев, при ее жизни «Софья Андреевна не пыталась сделаться женою Толстого[216]. Отношении времени и места их брака имеются различные точки зрения. По мнению В. Покровского, «в 1857 г. Софья Андреевна, получив развод от своего мужа, Л. Ф. Миллера, сделалась женою графа А. К. Толстого»[217]. Однако в письме к Б. Ауэрбуху от 20 марта 1863 года Алексей Константинович именовал ее «госпожой Бахметевой»[218], из чего И. Г. Ямпольский заключает, что «бракоразводный процесс с Л. Ф. Миллером был к тому времени закончен[219]. Он утверждает также, что «ее брак с Толстым был официально оформлен 3 (15) апреля 1863 г. в Лейпциге»[220]. Г. И. Стафеев же считает, что они поженились в 1863 году в Дрездене[221]. Как бы то ни было, брак с графом А. К. Толстым должен был сделать Софью Андреевну, урожденную Бахметеву, счастливой после всех перенесенных ею, начиная с юности, страданий и испытаний. В авторитетном энциклопедическим издании начала ХХ века говорится, что «письма его жене, относящиеся к последним годам его жизни, дышат такой же нежностью, как и впервые годы этого очень счастливого брака»[222]. Например, в письме от 10 (22) июля 1870 года граф А. К. Толстой писал следующее Софье Андреевне: «Вот я здесь опять, и мне тяжело на сердце, когда я вижу опять эти улицы, эту гостиницу и эту комнату без тебя. Я только что приехал в 3 с четвертью часа утра и не могу лечь, не сказав тебе то, что говорю тебе уже 20 лет, - что я не могу жить без тебя, что ты мое единственное сокровище на земле, и я плачу над этим письмом, как плакал 20 лет тому назад. Кровь застывает в сердце пи одной мысли, что я могу тебя потерять, - и я себе говорю: как ужасно глупо расставаться! Думая о тебе, я в твоем образе не вижу ни одной тени, ни одной, все – лишь свет и счастье»[223]. Тем не менее история с несостоявшемся замужеством и дуэлью брата с князем Вяземским давала о себе знать на протяжение всей жизни в виде тянувшегося за ней шлейфа сплетен. –уже в молодости это сказывалось на ее внутреннем душевном состоянии, приводя к тому, что «даже и в самые лучшие минуты» ее «волновали какая-нибудь неотвязная забота, какое-нибудь предчувствие, какое-нибудь опасение»[224]. Анализ некоторых сторон культурного облика Софьи Бахметевой и перипетией помолвки ее с князем Вяземским показывает насколько важное значение в жизни дворянской женщины 19 века имело все, что касалось ее замужества. То, за кого и как дворянка выходила замуж, какие обстоятельства этому сопутствовали, насколько были соблюдены существовавшие в дворянской среде социально-этические нормы вступления в брак, в решающей мере определяло ее дальнейшую публичную репутацию, игравшую, в свою очередь, на отдельных этапах ее жизненного пути весьма существенную и даже культурно значимую роль.

       Также обращает на себя внимание то любопытное обстоятельство, что и Софья Андреевна Бахметева, по первому мужу Миллер, и князь Григорий Николаевич Вяземский впоследствии связали свою судьбу с представителями одного и того же рода графов Толстых[225]. Кроме того, тетка князя Вяземского, графиня Мария Григорьевна Разумовская, урожденная княжна Вяземская, была женой графа Льва Кирилловича Разумовского, который приходился дядей Алексею Алексеевичу Перовскому[226], а тот, в свою очередь, - дядей графу Алексею Константиновичу Толстому[227], мужу Софье Бахметевой. Все это еще раз подтверждает высказанную нами ранее мысль о замкнутом характере воспроизводства родственных связей российского дворянства конца 18 – первой половины 19 века.

       Таким образом, процедура, предшествовавшая непосредственному заключению брака во время церковного таинства венчания, способствовала достижению своего рода социального соглашения между родителями жениха и невесты как представителями определенных дворянских родов. Роль в этой процедуре девушки, для которой замужество означало формальный переход из рода отца в род мужа, может быть описана следующим образом. Несмотря на то, что ее активное участие в достижении брачных договоренностей сводилось к минимуму, соблюдение противоположной стороной обязательств по отношению к ней являлось своеобразным критерием нормативности заключения брака. В случае, если поведение дворянина вело к нарушению предварительного брачного соглашения, оно считалось не соответствовавшим нормам дворянского поведения.

       История несостоявшегося замужества Софьи Бахметевой демонстрирует в большой степени светский аспект процедуры, предшествовавшей вступлению дворянской девушки в брак. При этом ряд обстоятельств, существенных для описания православного типа провинциальной дворянки конца 18 – первой половины 19 века, оказался как бы вне поля нашего зрения.

       По-видимому, выход замуж мыслился дворянской девушкой как своего рода рубеж, причем, не просто отделявший друг от друга два разных этапа ее жизни, а обозначавший момент, начиная с которого ее социальное существование приобретало подлинную полноту, и она как бы вступала на предопределенный ей жизненный путь. Замужество означало для нее принципиально иное качество жизни, связанной теперь с исполнением новых обязанностей. Принятие решения о выходе замуж не было простым для дворянской девушки и сопровождалось ее душевным переживаниям. Это могло быть связано с определенным психологическим страхом перед «неизвестным» и вместе с тем с христианским пониманием своей ответственности перед Богом.

       Православное мировосприятие дворянской девушки делало необходимым родительское благословение брака. Значение его становится очевидным из письма (хотя речь в нем идет о другом вопросе), адресованного поручиком[228] Михаилом Федоровичем Апыхтиным своей матери Ольге Михайловне Апыхтиной: «… Воля же ваша есть для меня закон, и мы… должны… доставлять вам всякое спокойствие и утешение, а иначе без Благословения вашего не будет на нас и благословения Божияго…»[229].

       Родители благословляли дочерей на вступление в брак святыми иконами, перечень которых обычно включали в текст с приданных росписей[230]. Княжна Наталья Петровна Черкасская, выданная 10 мая 1760 года замуж за прапорщика лейб-гвардии Преображенского полка Степана Степановича Загряжского, получила в знак благословения от отца, генерал-лейтенанта, а позднее генерал-аншефа, и премьер-майора лейб-гвардии Конного полка князя Петра Борисовича Черкасского, образа Иверской иконы Божией Матери, Казанской иконы Божией Матери, Рождества Пресвятой Богородицы, Иконы Божией Матери, именуемой «Троеручица», святителя Дмитрия Ростовского, мучеников и исповедников Гурия, Самона и Авива, мучеников Ермила и Стратоника, мучееников Андриана и Наталии[231]. Кашинский помещик титулярный советник Василий Борисович Суворов благословил свою дочь Наталью Васильевну, урожденную Суворову, вступившую 5 мая 1760 года в брак с кашинским помещиком Никитой Павловичем Каржядиной[232], «Образом Умиления Богоматери Образом Николая Чудотворца… Образом Макария Калязинского Чудотворца». При этом в приданной росписи отмечалось, что она получила благословение обоих родителей. Процедура благословения родителями дочери и ее жениха описана А. С. Пушкиным в наброске «Участь моя решена. Я женюсь…»: «Позвали Наденьку; она вошла бледная, неловкая. Отец вышел и вынес образа Николая Чудотворца и Казанской Богоматери. Нас благословили»[233].

       Перед иконой, которой дворянскую девушку благословляла на брак ее родительница, и, которая сопровождала ее после отъезда из дома, по ее закону могли отслужить молебен. Вера и Благодать Божию, исходившую от такой иконы, была, видимо, особенно велика. Благословение матери невесты имело большое значение в равной степени как для нее самой, так и для ее жениха. Для дворянской девушки важно было получить также и благословение родственников. Так, в июле 1836 года Прасковья Степановна, урожденная Рыкачева, просила своего дядю генерал-майора Николая Логгиновича Манзей, приходившегося родным братом ее матери Надежде Логгиновне Рыкачевой, уррожденный Манзей, благословить ее на брак с Евгением Михайловичем Романовичем, что тот и согласился сделать. 19 июля 1936 года из вышневолоцкого имения Боровно он обратился в письме к сестре Вере Логгиновне Манзей, находившейся в то время в Москве, с просьбой прислать ему точно такой же образ, как тот, который ранее был приобретен им для благословения другой племянницы – Марии Ивановны, урожденной Мельницкой, дочери Любови Логгиновны Мельницкой, урожденной Манзей.

       В письмах к родным выходившая замуж дворянская девушка должна была представить им своего избранника – жениха или мужа – и попросить их о родственном отношении к нему. Важную роль в представлении жениха родным невесты играла ее мать: «… потому то сестрица Любовь Логгиновна сама сюда не едит рекомендовать князя (жениха дочери. – А. В.) ; «… всего бы лучше Надежды Логгиновне поскорее сюда приехать и Пашинькой и жениха дать нам посмотреть»[234]. «… теперь мая родная уже думаю праводить Пашиньку. После свадьбы и отрекомендовать ее будущего супруга вам лично…»[235].

       Следует отметить, что после заключения брака дворянин подписывал письма, обращенные к родственникам жены, в соответствии со степенью родства, в которой его жена состояла по отношению к каждому из них. Например, князь Арсений Степанович Путятин, женившись на Марии Ивановне, урожденной Мельницкой, стал называть ее родных тетушек Веру Логгиновну Манзей, Марию Логгиновну Манзей и Надежду Логгиновну Рыкачеву «Тетиньками», а себя – их «племянником»[236]. Для дворянской девушки замужество также должно было означать изменение качества взаимоотношений между нею и родственниками ее мужа. Надежда Ознобишина, упоминая в письме к Аграфене Васильевне Кафтыревой о своей будущей невестке Вере, надеялась на то, что со временем благодаря участию сына Николая они смогут относиться к друг к другу как мать и дочь: «… дай Бог чтоб я нашла в ней такую же добрую дочь как моя Люба, последнее покажет время, випротчем в этим отношении много зависит и от мужа, а так как Николя добрый сын, то я уверена что и Верочка его будет видить во мне мать а не свекровь…»[237]. Очевидно, в ее представлении такие взаимоотношения между ними наиболее полно соответствовали нормам повседневного христианского общежития.

       Все основные события, связанные с замужеством дворянской девушки, могли быть соотнесены с церковным календарем и приурочены к религиозным праздникам. В 1836 году Мария Ивановна, урожденная Мельницкая, и ее будущий муж, князь Арсений Степанович Путятин, получили благословение ее матери Любови Логгиновны Мельницкой, урожденной Манзей, в день Вознесения Господня: «Маминька благословила нас в Вознесение…»[238]. В День Святой Троицы между матерью невесты и женихом должен состояться так называемый сговор: «Если князь Путятин приедет к Троице Маминька хочет в этот праздник сделать Машинькин сговор…»[239]. Именно брак по сговору считался с точки зрения российского дворянства нормативной формой заключения брака: «Параковья Фадеевна сгаварила свою Сашиньку за Правиянского полковника»[240]. Вероятно, одним из вопросов, подлежавших обсуждению в ходе сговора, был вопрос о характере и размерах приданного. Особую торжественность брачному сговору должно было придать то, что День Святой Троицы отмечали как престольный праздник храма, в который ходили Мельницкие: «Мы теперь живем в Вологом… дожидаем к Троицы Князя у нас храм во имя Пресвятой Троицы и мы празднуем етот день…»[241].

       Возможно, сговор подразумевал также и обручение, инициатива которого могла исходить от жениха, и , совершение которого могло быть отложено по причине отсутствия кого-то из родственников, например, родного дяди невесты со стороны матери: «… в Бологом в этот день большой праздник гостей было множество и жених приехал… князь приехал с кольцами просит чтобы их с Машей обручить но Любовь Логгиновна несоглошалась до приезда братца Н.Л.[242]. обручение Марины Ивановны Мельницкой с князем Арсением Степановичем Путятиным было назначено на 27 мая, день, когда Русская Православная Церковь совершает память прославившегося в Тверской земле преподобного Нила Стлобенского. Предполагалось, что оно состоится в присутствии родственников, которые должны были собраться вместе по случаю этого праздника: «… Князь … привез кольцы и просит чтоб их обручили без того неуензжает Любови Логгиновне хочется чтоб Николай Логгинович приетом был и он уже обещал 27 – го (мая 1836года) – то есть Нилов день уних праздник и все радные тут будут назначен днем обрученья»[243]. Согласно желанию Любови Логгиновны, Николай Логгинович Манзей благословил племянницу и обручил ее 27 мая 1836 года с князем Путятиным: «… 27-го Николай Логгинович благословив Машу и обручив их с князем, возвратились домой…»[244]. Свадьба же их состоялась 27 июля 1836 года[245], ровно через два месяца после обручения. Вероятно, это было связано с тем, что со дня обручения до дня свадьбы должно было пройти какое-то время.

       Сроки свадьбы определялись не только с учетом постов («… уже и свадьба да еще поскорее. А с 14 ноября пост, вот и поспевай как знаешь…»[246]), но и в зависимости от служебной занятости жениха. («… Евгенья Михайловича отпустили на короткое время в последних числах июля он должен быть в Москве и потому просит поспешить свадьбой…»[247]). Вследствие того , что из-за служебной занятости жениха первоначальные сроки заключения брака были перенесены на более раннее время, Прасковья Степановна Рыкачева не успела закончить формальные приготовления к свадьбе, в частности те, которые касались одежды, необходимой ей как невесте.

       Вообще к моменту выхода замуж для дворянской девушки 19 века специально заказывали одно подвенечное платье, несколько платьев для совершения новобрачными визитов к родным и знакомым и различные головные уборы. Принадлежностью свадебного наряда невесты, помимо платья, были цветы – розы и флердоранж. При этом по представлениям дворянской женщины, цветы могли выступать в качестве украшения обычного платья в случае, если с приобретением подвенечного возникали определенные трудности.

       Прасковья Степановна Рыкачева, не успев подготовить всю, необходимую к свадьбе, одежду, решила сшить заранее только платье для венчания, а платья для визитов и пальто – приобрести уже после свадьбы за время своего недельного пребывания с мужем в Москве. Несмотря на вынужденность этой меры, с практической с точки зрения она должна была оправдать себя. Тетушка Прасковьи Степановны, Мария Логгиновна Манзей, весьма нелестно отзывалась о качестве пошива женской одежды в Вышнем Волочке. Беспокоясь за племянницу, она предлагала заказать для нее в Москве платье для визитов, сняв мерки с жившей там ее двоюродной сестры Прасковьи Аггеевны Абаза, и даже взять на время у последней бальное платье. Обращают на себя внимание точные названия разновидностей платьев дворянской девушки в соответствии с их функциональным назначением – «венчальное», «визитное», «бальное». Одежда дворянки как бы представляла материальный аспект ее бытовой культуры и вместе с тем отражала некоторые черты ее психологии, в частности, присущий ей «здоровый» рационализм в том, что касалось практических сторон повседневной жизни. Тем не менее содержание разговора матери с дочерью из повести О. И. Сенковского «Вся женская жизнь в нескольких часах» показывает что «бальное» и «венчальное» платья, по-видимому, были чем-то похожи, по крайней мере, девушка, недавно вышедшая из института и еще не думавшая о браке, по неопытности могла принять одно за другое: « - Знаешь ли, Олинька, что это за платье? Олинька посмотрела ей в глаза с недоумением. – Это, маменька, кажется?… Это не бальное платье… - Это твое подвенечное платье»[248].

       Помимо одежды невеста должна была иметь к свадьбе постельное и столовое белье. Прасковья Степановна Рыкачева, сама занимаясь его приобретением, сокрушалась о нехватке денег для покупки всего необходимого. Выходом из создавшегося затруднительного положения могло стать временное заимствование недостающих вещей у родной уже замужней сестры Марии Степановны Пыжовой, урожденной Рыкачевой. Тем не менее Прасковья Степановна болезненно переживала факт наличия некоторых изъянов в своем «приданном».

       Незадолго до свадьбы в письмах, обращенных к родственникам, дворянская девушка приглашала их присутствовать при заключении ее брака. Так, жившие в Москве Прасковья Логгиновна и Аггей Васильевич Абаза должны были получить содержавшееся в письме из Вышнего Волочка от 14 июля 1836 года приглашение приехать на свадьбу своей племянницы Прасковьи Степановны Рыкачевой: «… я беру на себя смелость просить вас безценнейшия и радныя мои Тетинька и Дядинька осчастливить день моей свадьбы присутствием вашим… Маминька моя очень скучает что далеко отпускает меня ваше для всех нас радостное присутствие много бы утешило ее в грусти»[249]. Выбор места, где должна была состояться свадьба дворянской девушки и ее избранника, определялся среди прочего ее особой психологической привязанностью к тому или иному имению предков. Во время совершения таинства венчания Русская Православная Церковь освящала брачный союз и всю дальнейшую семейную жизнь дворянской женщины с мужем, в соответствии с родовой принадлежностью и служебным положением которого определялся отныне ее официальный социальный статус.

       Таким образом, анализ процедуры, предшествовавшей замужеству дворянки конца 18 – первой половины 19 века, позволяет выявить ее отношение к этому событию как поворотному и судьбоносному в своей жизни. Однако в решении собственной «участи» она как бы принимала пассивное участие. Осознавая всю важность вступления в брак, дворянская женщина в большей степени полагалась на жизненный опыт родителей и родственников, от которых ждала одобрения своего выбора. При этом следует отметить, что существовали определенные различия между относившимся к сфере социальных взаимоотношений дворянства принципиальным согласием родителей на брак дочери с тем или иным человеком имевшим высокий духовный смысл родительским благословением, служившим своеобразным залогом их будущего семейного благополучия. Вероятно, по этому женщина-мать, даже приняв предложение дворянина, претендовавшего на брак с ее дочерью, должна была найти в себе душевные силы для того, чтобы благословить их. Дворянская девушка же, действуя при совершении одного из важнейших «шагов» в своей жизни по родительскому благословению, проявляла тем самым христианское послушание, отказ т самоволия и упование на Промысел Божий.

       В целом процедура, предшествующая замужеству дворянки, наряду с социально-этическим аспектом, представленным провозглашением ее и ее будущего мужа официальным женихом и невестой, формальным введением жениха в круг родных невесты, имела еще и существенный религиозный аспект. Вся совокупность досвадебных мероприятий включалась в общий контекст повседневной духовной жизни провинциального дворянства конца 18 – первой половины 19 века. Вместе с тем отношение к браку как к событию особо торжественному наиболее отчетливо проявляется в том, что предшествовавшие его заключению благословение, сговор и обручение жениха и невесты могли быть приурочены к великим праздникам церковного года. При этом православный образ жизни, который вела дворянская девушка, в том числе и в момент своего выхода замуж, должен был предавать ее социальному существованию определенный ценностный смысл.

       Наконец, в конце 18 – первой половине 19 века в дело практической организации замужества дворянки оказывались вовлеченными фактически все ее ближайшие родственники. События, предшествовавшие ее вступлению в брак, показывают, что одной из форм родственного общения в среде провинциального российского дворянства было совместное проведение церковных православных праздников. Реализовывавшийся при этом в масштабах дворянской семьи принцип соборности может свидетельствовать в пользу того, что замужество дворянки имело особое значение для сохранения реальной родовой общности. В данной связи выход женщин замуж представляет научный интерес не столько как конкретное событие ее частной жизни, сколько как факт дворянской сословной культуры конца 18 – первой половины 19 века.

       В то же время, для описания православного типа русской дворянки следует отметить, что ее замужество было сопряжено с существенными переменами в сфере поведения и мировосприятия, с принятием на себя новых дел и обязательств, а также необходимостью проявления постоянной заботы о сохранении семейного согласия как одной из норм христианского общежития.

Глава 3 православный тип дворянской женщины (на примере Тверских

             дворянок конца XVIII – начала XIX века).

       Обширный источниковый материал предоставляет исследователю культурного облика русской провинциальной дворянки конца 18 – первой половины 19 века богатые возможности для создания целой галереи историко-культурных портретов женщин, связанных так или иначе в известное время с известной локальной территорией и отмеченных условно чертами определенного типологического сходства. При этом речь может идти не только о тех из них, которые постоянно проживали преимущественно в Тверской губернии, но и о таких, которые имели к ней хотя бы формальное отношение, опосредованное необходимостью реализации владельческих прав или поддержания родственных контактов. Свою задачу мы видим в том, чтобы через более или менее систематическое описание известных нам фактов из жизни некоторых тверских дворянок выявить характерные черты православного типа дворянской женщины 18 – первой половины 19 века и реконструировать наиболее значимые в этой связи элементы ее культурного облика. Для осуществления последнего может оказаться важным среди прочего выяснение специфически женских ценностных ориентаций, а также исследование представлений дворянки о некоторых фундаментальных реалиях окружавшей ее социокультурной действительности и особенностей свойственного ей мироощущения.

                  3.1 Елизавета Николаевна Лихачева  

       Одной из представительниц русского провинциального дворянства 18 – первой половины 19 века была Елизавета Николаевна Лихачева, урожденная Гурьева, дворянка Кашинского уезда Тверской губернии. Культурный облик которой может служить реальным воплощением православного типа провинциальной дворянки 18 – первой половины 19 века.

       О социальном происхождении Елизаветы Николаевны Лихачевой известно только, что по рождению она принадлежала к дворянскому роду Гурьевых. Ее родной брат Иван Николаевич Гурьев имел чин поручика и был награжден по крайне мере одним орденом.

       ЕЛИЗАВЕТА Николаевна, урожденная Гурьева, состояла в браке с гвардии поручиком Василием Ивановичем Лихачевым, который был сыном полковника, а позднее статского советника, Ивана Васильевича Лихачева и его жены Елизаветы Петровны Лихачевой. Вероятно, Елизавета Николаевна Лихачева, по существовавшей в то время традиции, была несколько моложе своего мужа. Исходя из того, что водном из документов, датированном 26 мая 1803 года, она названа вдовой, имевшей «малолетних» детей, можно предположить, что она родилась в 70-80-е годы 18 века, а вышла замуж в 90-е годы 18 века. Послле смерти мужа       Елизавета Николаевна Лихачева несмотря на достаточно молодой возраст и обеспеченное материальное положение вступала во второй брак и скорее всего не делала этого сознательно. С. А. Нилус, описывая судьбу другой женщины, ее современницы, Марии Александровны, урожденной Дурасовой, матери «симбирского и нижегородского помещика и симбирского совестного судьи, потомственного дворянина Николая Александровича Мотовилова[250], дает исторически проницательное и точное, на наш взгляд, объяснение подобному поведению многих провинциальных дворянок исследуемой эпохи: «Мотовилов рано лишился своего отца. По восьмому году от рождения[251] он остался сиротой с матерью, еще совсем молодой вдовой, и сестрой, года на два или на три его моложе. Большое состояние, оставленное Александром Ивановичем ( отцом – А. С.), заключалось преимущественно в населенных землях трех губерний – Симбирской, Нижегородской и Ярославской – и требовало неустанного попечения. Заботы о воспитании детей-малолеток, общий уклад нравственной и религиозной жизни старинного помещичьего быта, в котором еще высоко стояли идеалы супруги и матери и, главным, конечно, образом, Божие изволение – все это заставило мать Мотовилова предаться с покорностью своей доле и не искать себе того, что ныне[252] принято называть личным счастьем.

       Это личное счастье прежние матери искали и всегда находили прежде всего в Боге, в его Святой Церкви и в домоводстве, заключавшем в себя воспитание детей и заботу о сохранении для них состояния[253]. По словам С. А. Нилуса, «помещичий быт старой Руси, тщетно ожидающий своего беспристрастного историка, знает много типов таких матерей и хозяек, которые в тиши своих деревень строили имущественное благополучие своих детей, а с ними и родины[254].

       Имеющиеся в нашем распоряжении исторические источники наводят нас на мысль о том, что нравственным стержнем жизни Елизаветы Николаевны Лихачевой была Православная Вера. В подтверждением этого можно привести, в частности, следующий убедительный факт. 20 февраля 1817 года Елизавета Николаевна Лихачева в соответствии с духовным завещанием брата Ивана Николаевича Гурьева дала вольную принадлежавшему ему при жизни дворовому человеку Егору Никитину, числившемуся по данным седьмой ревизии (1815)[255] в селе Пасаткино Кашинского уезда Тверской губернии. Село это перешло во владение к Елизавете Николаевне по наследству от покойного брата. Бывший дворовый человек Егор Никитин после освобождения его от крепостной зависимости намеревался принять монашество и с 18 октября 1818 года пребывал в Арзамасской Высокогорской пустыни. Однако обретение личной свободы не исключало его из числа представителей так называемого тяглого состояния и не снимало с него сопряженной с этим обязанности несения государственных повинностей. Вместе с тем уже в 18 веке, говоря словами М. Т. Белявского, «были запрещены пострижение в монахи и возведение в церковные саны белого духовенства людей из тяглых сословий[256]. Поэтому для того, чтобы бывший дворовый человек Егор Никитин мог беспрепятственно принять монашество, выполнение податных функций вместо него взяла на себя сестра его прежнего помещика, дворянка Елизавета Николаевна Лихачева.

       Мотивировка, данная Елизаветой Николаевной Лихачевой своему поступку, недвусмысленно свидетельствуют о том, что социальные различия имели в понимании русской дворянки преходящее значение. Эти различия как бы отодвигались на второй план, когда речь шла о деле спасения души. В ценностном отношении для провинциальной женщины принадлежность к дворянству и связанные с этим сословные амбиции не могли, очевидно, сравниться с возможностью своей добродетельной земной жизнью стараться заслужить жизнь вечную.

       Наиболее точно затронутый нами религиозный аспект мироощущения провинциальной дворянки должны отражать ее собственные суждения. В одном из писем, составленном, по-видимому, после 1829 года, Елизавета Николаевна Лихачева обращалась к сыну Петру Васильевичу Лихачеву поп поводу отношения его к религии со словами назидания, которые вместе с тем могут свидетельствовать о том, что Православная Вера была для нее самой главной опорой в жизни, являясь подлинно духовным пристанищем: «… большое было для меня утешением видеть что религия была твоим якорем упираясь на оной мы неупадем, а ежели и падем то не разбиемса…». Возможно, именно свойственной ей религиозностью во многом определялось тщательное исполнение ею высоких обязанностей материнства и попечительства об экономическом благосостоянии своих детей.

       При анализе известных нам исторических источников складывается впечатление, что после смерти мужа забота о детях составляла видимый смысл каждодневной жизни Елизаветы Николаевны Лихачевой. Люди, знавшие ее лично, считали, возможно, что быть матерью – это ее призвание. В письме от 14 января 1818 года княжна Прасковья Долгорукова, называвшая Елизавету Николаевну 2сестрицей», пытаясь убедить ее не пребывать в горестном расположении духа из-за болезни брата, советовала ей позаботиться о сохранении собственного здоровья и мотивировала свой совет следующими словами: «… вы мать семейства, ваша жизнь драгоценна и нужна для ваших детей…». Детей же у Елизаветы Николаевны Лихачевой было четверо: Григорий, Иван, Петр и Анна. Младших сыновей, даже тогда, когда они стали взрослыми людьми, она любовно называла «Ваничкой» и «Петрушей», а Григория – более сдержано «Гришей», вероятно, потому, что он был не только старшим среди ее детей, но и старшим мужчиной в семье.

       В рамках русской православной культурной традиции существовало представление о том , что молитвы матери за своих детей имеют особую силу6 «…матерьня молитва от напастей избавит»[257]. Во время одного из военных походов сын Елизаветы Николаевны Лихачевой, Петр Васильевич Лихачев, оказался, видимо, в такой ситуации, когда его жизни угрожала реальная опасность. После того, как все закончилось для него благополучно, он написал об этом матушке. Она отвечала ему следующее: «Милой дурак мой Петруша. Писмо твое или лутче сказать описание твоего похода я получила. Что тебе сказать о тех чувств кои волновали мою душу читая оное. Матерь Божия и Михаило Архангел тебя спасли. Призывай их всегда напомощь и оне тебя сохранят…»[258]. Далее в том же письме Елизавета Николаевна сообщала сыну о переполнявших ее сердце чувствах радости и благодарности Богу: «… мои чувства и сердце так по<