О границах применения этологических концепций при изучении поведения человека

Возникнув в период создания синтетической теории эволюции, которая объединила усилия дарвинизма и генетики, этология с первых шагов развивалась как ветвь эволюционной биологии, имея в качестве одного из важнейших своих оснований теорию естественного отбора. По существу, именно этологи впервые попытались показать на большом эмпирическом материале, что эта теория может иметь столь же широкое применение при анализе эволюции поведения, какое ей до этого придавалось в сфере морфологической эволюции. В фундамент этологической теории инстинкта были заложены многие идеи, высказанные в более или менее развернутой форме еще Ч.Дарвином: необходимость сравнительного подхода в изучении инстинкта, возможность реконструкции эволюции инстинкта путем сопоставления данных по ныне живущим формам, представления о слепом автоматизме и явной иррациональности многих форм поведения и о возникающих в связи с этим трудностях применения к ним однозначно адаптационистских трактовок. Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что привлекательность идеи о возможности применения эволюционного метода в исследованиях поведения в огромной степени обязана успеху этологов в уподоблении актов «врожденного» поведения морфологическим структурам.

Все сказанное хорошо объясняет тот факт, что основной парадигмой этологии стало представление о том, что многие поведенческие признаки животных преобразуются в ходе филогенеза путем накопления мелких фенотипических изменений, обязанных таким генетическим событиям, как мутации и структурные перестройки внутри генных комплексов, «ответственных за данный поведенческий признак». Получив самостоятельную жизнь, эти представления, первоначально выдвинутые для объяснения достаточно четко очерченного, специфического круга явлений (в основном — фиксированных схем действий), позже приобрели в руках ряда теоретиков почти что универсальное значение. Оказалось возможным говорить в том же плане об эволюции таких поведенческих «признаков», как «альтруизм», «эгоизм», «опознавание родичей», «способность обманывать и выявлять обман» и т.д.

Оставив пока в стороне этот вульгарный генетический детерминизм, взятый в 70-х годах на вооружение теоретиками социобиологии, обратимся к анализу исходных для него представлений о возможности эволюции поведения путем накопления мелких адаптивных изменений под действием естественного отбора. Хотя этот путь не исключен и подчас вполне правдоподобен в сфере /36/ эволюции определенных типов генетически запрограммированного поведения, он едва ли может рассматриваться в качестве сколько-нибудь реального модуса, ответственного за становление сущностных характеристик поведения человека – таких, как умение изготовлять орудия и использовать огонь, способность оперировать символами и т.д. Более того, большие сомнения вызывает продуктивность применения рассматриваемого принципа даже к тем сферам поведения человека, биологическая функция которых, на первый взгляд, выступает в наиболее явной форме – таких, скажем, как питание и половое поведение.

Между тем, опираясь на факт филогенетического родства человека с другими представителями отряда приматов и на представления о возможности эволюции поведения под действием естественного отбора, многие биологи и некоторые представители гуманитарных наук сочли возможным считать эти два обстоятельства достаточным^ для подтверждения прямой и плавной преемственности между поведением животных и Ноmo sapiens. Печальным примером такого рода практики в этологии может служить книга Д.Морриса «Голая обезьяна», на разборе которой мы остановимся в следующем разделе. Недавний рецидив той же натуралистической тенденции был вызван экспериментами А. и Б.Гарднеров, которые обнаружили известные способности к символизации у шимпанзе. Это дало, как полагают некоторые, возможность усомниться в справедливости устоявшегося взгляда об уникальности человека вообще и его языкового поведения – в частности [5].

Полезность этологии в сфере изучения поведения человека несомненна до тех пор, пока не вступает в силу так называемая «ошибка потенциальности» [3]. Если мы уверены в том, что все функции человеческого организма в конечном итоге определяются работой генов, это еще не значит, что поведение взрослого современного человека или даже двухлетнего ребенка можно сколько-нибудь правдоподобно описать как генетически детерминированное* {*Яркий пример неосознаваемой авторами «ошибки потенциальности» в рассуждениях о поведении человека дает, на наш взгляд, книга Ч.Ламсдена и Е.Вильсона «Огонь Прометея» [49].}. Хотя физически и психически нормальный ребенок обладает всеми потенциями «человека разумного», он едва ли станет таковым в условиях, резко отличных от того культурного окружения, в котором в норме происходит развитие человеческого существа [58]. С другой стороны, справедливо рассматривая многие черты поведения новорожденного ребенка как «панмаммальные» (т.е. общие человеку и всем прочим млекопитающим), едва ли будет разумно заключить на этой основе об отсутствии /37/ качественного перерыва между поведением животных и человека [58: 210].

Границы применения принципов этологии к анализу поведения человека должны, естественным образом, определяться спецификой ее предмета. С этой точки зрения наиболее перспективный объект – это ребенок в первые месяцы его жизни. Здесь открывается возможность понять, каким образом «видоспецифическое» поведение грудного ребенка под влиянием социальных контактов с матерью и с другими членами семьи начинает преобразовываться в поведение осознающего себя индивида. Однако уже на этом этапе культурные воздействия на ребенка настолько сильны, что этологический подход будет неполным вне его контактов с психологией развития и такими социальными дисциплинами, как, скажем, социолингвистика.

Возможности этологии определяются и тем, что ведущим ее методом служит скрупулезное описание целостного поведения особи, дающее ценный материал для выявления его тонкой структуры и временной организации. Через специфику этого метода этология получает широкий доступ и к анализу поведения взрослых членов социума в коммуникативных процессах. Интересной точкой приложения в этой сфере является изучение всевозможных форм сознательно не контролируемого поведения – например, обусловленных традициями движений и поз (кинесика), невербальной коммуникации, геометрии социально организованного пространства. И в этой области деятельности этология неизбежно должна войти в тесный контакт с социальными науками – этнографией, этносемиотикой, социальной психологией и т.д., поскольку традиционное для этологов стремление выявить генетически запрограммированные, видоспецифические особенности невербальных сигналов (так называемые универсалии) неизбежно сталкивается с большими трудностями разграничения стереотипов врожденных и стереотипов, обусловленных культурной традицией.

Другие сферы приложения этологии в исследованиях поведения человека мы рассмотрим в заключительной части статьи. Что касается настоящего раздела, то его задачей было показать, что претензии некоторых этологов объяснить сущность человеческого поведения вне контакта с традиционными науками о человеке совершенно несостоятельны. Обоснованию этого утверждения мы и посвятим следующий параграф.

3. Ранний вариант этологии человека и рецидивы его возрождения

Попытки автоматического перенесения этологических представлений об инстинктивном поведении животных на человека предпринимались неоднократно – как самим К. Лоренцом, так и рядом /38/ его учеников и последователей [20, 30, 48]* {*Такого рода работы некоторые авторы относят к разряду «псевдобиологии» [25].}. К числу первых и наиболее известных произведений на эту тему относится бестселлер под названием «Голая обезьяна», принадлежащий перу Д.Морриса [53]. Подробный разбор этой работы, опубликованной почти 20 лет тому назад, возможно, и не имел бы особого смысла, если бы не два весьма важных обстоятельства. Первое состоит в том, что многие мотивы построений Д.Морриса без труда обнаруживаются в новейших выступлениях лидеров социобиологии, и с этой точки зрения никак не могут быть отнесены к области научной (точнее – псевдонаучной) архаики. Напомним, в частности, что в одной из своих последних работ Ч.Ламсден и Э.Вильсон [49] не только не отмежевываются от представлений Д.Морриса, но, напротив, прямо называют «Голую обезьяну» в числе книг, впервые провозгласивших идеи, родственные социобиологии. Вторая причина, заставившая нас остановиться на критике книги Д.Морриса, заключается в том, что наивный натурализм автора легко позволяет вскрыть явные дефекты его позиции. Этим «Голая обезьяна» отличается от теоретических трудов современных социобиологов, подающих ту же, по существу, идеологию, но в гораздо более изощренном и замаскированном виде.

Д.Моррис принадлежит к числу этологов ранней, классической школы. Его первые работы посвящены описанию и анализу поведения птиц. Он известен своим вкладом в разработку концепции ритуализации, в которую ввел так называемый «принцип типичной интенсивности» коммуникативных сигналов. Позже внимание Д.Морриса сместилось в область изучения приматов. Ему принадлежит целый ряд книг, адресованных одновременно коллегам-этологам и околонаучной интеллигенции. В своих трактовках поведения человека Д.Моррис целиком придерживается того первоначального варианта классической этологии, суть которого мы обрисовали в разделе 1.

Во введении к «Голой обезьяне», как автор именует человека (лишенного, в отличие от всех прочих приматов, развитого шерстного покрова), он высказывает свое методологическое кредо. Науки, намеревающиеся раскрыть пути эволюционного становления и сущность человека, шли по ложному пути, когда пытались решить эти проблемы путем досконального изучения современных этносов, находящихся на ранней стадии охотников-собирателей. Это боковые, тупиковые тропинки человеческого бытия, не отражающие истинного существа «голой обезьяны». Не так много для понимания исконно человеческого могли дать и работы психиатров, исследующих психику и поведение тех индивидов, /39/ которые принадлежат цивилизованному обществу, но резко уклоняются от принятых социальных и культурных норм. В действительности, как утверждает Д.Моррис, истинное ядро человеческого существа может быть выявлено лишь путем простых этологических наблюдений за средним, типичным, преуспевающим представителем ведущих культурных общностей (major cultures), круг которых автор, судя по многим его рассуждениям, ограничивает странами с европейским типом цивилизации, основанной на христианской морали. Последнее обстоятельство во многом определяет дальнейшие построения автора, с самого начала надевшего на себя шоры европоцентристски ориентированного обывателя.

Намеченный Д.Моррисом подход приводит его к весьма неожиданному заключению: «Как мало, как ничтожно мало голая обезьяна (имеется в виду средний преуспевающий член развитого общества – Е.П.) изменилась со своих ранних дней примитивного состояния» [53: 186]. Постоянное повторение этой темы диктуется сопоставлением образа жизни, главных импульсов и «инстинктивного» поведения современного человека с тем, что Д.Моррис приписывает его гипотетическому обезьяноподобному предку. Последний, будучи первоначально типичным приматом – растительноядным и промискуитетным, лишенным развитого территориального поведения* {*Территориальное поведение – средство активного рассредоточения особей и их группировок в пространстве. Индивидуальная или групповая территория – участок местности, охраняемый его владельцем (владельцами) от проникновения сюда прочих особей своего вида. См. также далее, раздел 5, пункт 4.}, на какой-то стадии своей эволюции перешел на животное питание и приобрел основные биологические характеристики хищного млекопитающего. Практика охоты на крупного зверя заставила самцов подавить взаимную агрессивность и объединяться в однополые группы, сплотив последние на основе взаимопомощи. Самки, занятые выращиванием потомства, должны были оставаться в местах постоянного жительства данной замкнутой группировки – черта, также новая для хищного примата по сравнению с приматами-вегетарианцами. Уходя на охоту, самец должен был быть уверен в том, что его половой партнер остается верным ему. В связи с этим естественный отбор привел нашу примитивную голую обезьяну от промискуитета к моногамии, которая и стала основной формой социосексуальных отношений у современного человека. Переход от. промискуитета к моногамии сопровождался коренным изменением облика голой обезьяны – в частности, утратой им шерстяного покрова (о причинах этого см. ниже).

Чем же, в сущности, отличается современный средний член западного общества от своего палеолитического предка? Да почти что ничем. Мужчина каждое утро уходит на работу, где /40/ проводит день с другими такими же мужчинами в составе «односамцовых групп». Вечером он несет добычу (теперь уже не кусок мяса, а деньги) жене, которая воспитывает детей на общей для нее и мужа территории. По вечерам мужчины снова собираются в клубе или на бейсбольном матче. Молодые индивиды мужского пола также формируют однополые группы, которые, наподобие таковых у обезьян-лангуров, зачастую несут угрозу для семей, охраняющих собственные территории (квартиры). Вероятно, нет смысла продолжать перечень этих беспомощных аналогий. Обратимся лучше к тому, каким образом Д.Моррис раскрывает суть разных типов поведения человека, облекая свои рассуждения в термины этологической теории инстинкта и социальных релизеров.

Каждая глава книги Д.Морриса (за исключением первой, где рисуются пути эволюции человека, и последней, трактующей тему одомашнивания животных) посвящена, как говорят исследователи поведения, определенному типу активности: исследовательской, пищевой, половой, самоохранительной (включая сюда и агрессивность), родительской. Недостаток места заставил нас ограничиться кратким анализом всего лишь двух глав, одна из которых имеет дело со сравнительно простым типом индивидуального поведения – питанием, а другая рассматривает гораздо более сложно структурированные акции, лежащие в основе сексуальных контактов.

По поводу пищевого поведения человека Д.Моррису не удается сказать многого – посвященная ему глава самая короткая в книге. Ведущая здесь тема – хищная сущность голой обезьяны. Отсюда и целый ряд «откровений» по поводу видоспецифичности кормового поведения «современного» человека. Например, подогревает пищу он для того, чтобы придать ей температуру тела только что убитой жертвы – в этом отголосок хищнических повадок наших далеких предков. Вместе с тем высокая температура улучшает вкусовые качества пищи, придавая ей разнообразие – тут говорят еще более ранние привязанности, связанные с предыдущей стадией типичного примата, промышлявшего собирательством фруктов и насекомых. Человек ест не более трех-четырех раз в день. И в этом он следует обычаю охотника съедать как можно больше сразу же после охоты, а не отщипывать по кусочку на протяжении всего дня – как это делает обезьяна, рыскающая по лесу весь день и съедающая там плод, здесь – кузнечика. Поедание пищи мелкими порциями у современного человека Д.Моррис называет «смещенной активностью» (см. раздел 2), которая, в согласии с этологической теорией, должна иметь место в ситуациях нервного напряжения (фрустрации). Это, как полагает автор, и имеет место на всевозможных приемах, вечеринках и т.д. Смещенной активностью является и употребление жвачки. Наконец, всевозможные виды спортивной охоты, как и охотничьи игры детей, – это не что иное, как реализация глубоко присущего /41/ человеку охотничьего инстинкта (hunting urge), выливающегося в аппетентное поведение (поиски дичи) и реализуемого в заключительном акте умерщвления жертвы.

Гораздо больше любопытных сведений можно извлечь из главы о половом поведении человека, которая следует прямо за рассуждениями о его происхождении и занимает пятую часть всей книги. Общую схему полового поведения человека Д.Моррис описывает в тех же терминах, в каких этологи описывают поведение птиц: «Половое поведение у нашего вида проходит через три характерные стадии: формирование пар, прекопуляционная активность и копуляция (этот порядок их следования сохраняется не всегда). Стадия формирования пар, обычно обозначаемая как ухаживание, чрезвычайно продолжительна по сравнению с другими животными – часто она длится неделями или даже месяцами. Как и у многих других видов, она характеризуется неуверенным, амбивалентным поведением, основанным на конфликте между страхом, агрессивностью и сексуальностью. Нервозность и неуверенность медленно редуцируются в том случае, если взаимно демонстрируемые сексуальные сигналы достаточно интенсивны. Последние включают в себя сложную лицевую мимику, всевозможные позы и вокализацию. Вокализация проявляется в виде высоко специализированных и символизированных звуковых сигналов речи, но столь же важно, что они подаются особи противоположного пола в особой тональности» [53: 51].

Поскольку, по схеме Д.Морриса, важнейшим моментом в становлении человека было развитие (на основе естественного отбора) у обоих полов строгой тенденции к поддержанию длительных моногамных связей, вся эволюция морфологии и внешнего облика вида проходила под знаком обеспечения этой функции. Таким образом, человек стал видом с максимально выраженной сексуальностью. Такие морфологические структуры, как, например, ушные мочки, отсутствующие у прочих приматов, развились под действием отбора в специализированные эрогенные зоны. Да и сама «нагота» человека, как и подвижность его пальцев, в значительной степени явились результатом отбора на большее сексуальное вознаграждение полового партнера при обмене с ним тактильными сигналами, ибо все это способствовало максимальному укреплению персональных половых связей.

Прямохождение человека приводит к тому, что при встрече двух индивидов они экспонируют друг другу фронтальную сторону тела. Поэтому, учитывая сказанное выше, все социальные релизеры, служащие опознаванию пола и выступающие элементами взаимных сексуальных демонстраций, должны были быть перенесены вперед. У самок обезьян сексуальные стимулы, вызывающие половое влечение самца, сосредоточены в аногенитальной области (так называемая половая кожа, приобретающая интенсивную окраску в период рецептивности самки). Перенос таких сигнальных структур на переднюю поверхность тела «голой /42/ обезьяны» произошел, по Д. Моррису, в результате процесса «самоимитации», подобного ритуализации. В этом смысле грудь женщины имитирует ягодицы предчеловека, а губы – половую щель. У негров, у которых губы своим цветом не отличаются от цвета лица, отсутствие этого качества, обеспечивающего у белых броскость сигнала, компенсируется их большей толщиной и выпуклостью.

Едва ли есть смысл продолжать перечень других подобных же «гипотез». Мы не будем останавливаться и на тех интерпретациях, которые Д.Моррис дает результатам воздействия культуры на половое поведение человека. Здесь точка зрения автора хорошо выражается следующим высказыванием: «Как зоолог я не могу обсуждать половые «особенности»* {*Имеются в виду гомосексуализм, проституция, порнография и т.д.} (человека.– Е.П.) в общепринятых понятиях морали – в терминах популяционного успеха или потерь для популяции».

Последняя цитата уже сама по себе хорошо иллюстрирует всю шаткость логической позиции Д.Морриса. Если его выступление не шутка и не способ эпатировать публику (а социобиологи и сегодня, как мы помним, вовсе не считают, что это так), и он действительно стремился к поискам истины, то какова же была основная идея его книги? Очевидно, она заключалась в том, чтобы вскрыть и показать животное начало в поведении человека. Отсюда попытка подать образ действий «голой обезьяны» в виде кальки с поведения других животных. Но этот подход ложен с самого начала, ибо при таком сопоставлении биологический процесс (поведение животных) приравнивается сложнейшему комплексу «биологическое–социальное» (поведение человека).

Приходится констатировать, что Д.Моррис в большинстве случаев не отдает себе отчета в том, какие мощные напластования культуры сопровождают любую акцию человека, сколь бы «чисто биологической» она не казалась на первый взгляд. Можно ли, например, пищевое поведение человека рассматривать вне культурных условий и норм данного социума – просто как акт поглощения пищи? Мы думаем, что это будет непростительной ошибкой. Совершенно очевидно, что временная организация «пищевого поведения» человека обусловлена такими факторами, как распределение трудовой деятельности в течение дня, необходимость поддержания социальных контактов между членами семьи (и социума), специфика основных продуктов питания в разных культурах и т.д. и т.п. Здесь, в частности, можно упомянуть результаты одного из социопсихологических исследований, в ходе которого удалось экспериментально показать, что акт приема пищи способствует восприятию человеком крайне неожиданной или нежелательной информации [42]. Авторы считают, /43/ что это обстоятельство неосознанно используется людьми при заключении ими всевозможных сделок, договоров и т.д. Поэтому говорить, как это делает Д.Моррис, что ритм питания у человека есть всего лишь отголосок его прошлого дикого состояния – это значит ничего не сказать ни о биологической, ни о культурной компоненте явления.

Несомненно ошибается Д.Моррис и в исходном пункте своих построений об эволюции полового поведения человека и ее, якобы, очевидных последствиях. Вероятно, моногамия вовсе не является «признаком», генетически присущим человеку и выработанным естественным отбором. Хорошо известно, что весьма существенная часть этнических групп придерживается полигинии* {*До 80% по данным Б.Даниельссона [27]. 44}. Она, до недавнего времени, была основной формой семьи в исламском мире, который Д.Моррис, по всей видимости, не причисляет к «главным культурам». В ряде подобных культур моногамия является вынужденным состоянием, обязанным низкому экономическому статусу мужчины. При полигинии взаимная ревность среди жен – явление вовсе не обязательное, поскольку каждая воспринимает другую (или других) как дополнительные рабочие руки, а не как полового конкурента [72]. В ряде культур практикуется полиандрия, причем показано, что и в этом случае она диктуется не отсутствием баланса в соотношении полов, а чисто экономическими причинами [55]. Можно было бы очень долго продолжать перечень хорошо известных фактов, полностью несогласующихся с идеей генетически запрограммированных моногамии, избегания адюльтера и прочих связанных с этим явлений.

Резюмируя все сказанное, можно заключить, что полный провал попытки Д.Морриса обрисовать внутреннюю сущность поведения человека средствами одной лишь классической этологии очень просто объяснить чисто логически. Автор пользуется приемом, который детально описан еще Дж.Миллем [6] в главе под названием «Заблуждения в обобщении». Речь идет о так называемых ложных аналогиях. Они имеют место в том случае, «...когда на основании сходства предметов в одной черте заключают о сходстве их в другой, причем не только не доказана причинная связь" между этими двумя чертами, но, напротив, положительно известно, что такой связи нет». За примерами того, что именно так поступает Д.Моррис, не надо ходить далеко. Если и обезьяно-человек, и современный служащий утром уходят от жены, а вечером приносят ей нечто (в первом случае – ляжку антилопы, а во втором – деньги), то, стало быть, в чем же существенная разница между предчеловеком-охотником и клерком, весь день принимающим посетителей?

Хотя явная несуразность такого подхода видна невооруженным глазом, его более или менее сильные отголоски прослеживаются и по сей день. В этом отношении особенно выделяется уже упоминавшаяся школа «консерваторов», возглавляемая учеником К.Лоренца И.Айбл-Айбесфельдом. Она занята в основном поисками фиксированных схем действий и подобных им структур в поведении человека. К числу филогенетически обусловленных поведенческих проявлений исследователи, принадлежащие этой школе, склонны относить не только особенности жестикуляции и лицевой мимики, вопрос о генетической детерминированности которых действительно может служить предметом серьезного обсуждения, но и определенные типы «ритуализированных» межперсональных взаимодействий, а также такие формы поведения, как «демонстрация гениталий» у народов, находящихся на стадии охотников-собирателей (и, видимо, весь фаллический культ в целом), стремление мужчин носить одежду с подложенными плечами (один из вариантов – эполеты на военном мундире), «кормление изо рта в рот», наблюдаемое во время «инфантильных игр» между влюбленными и т.д. [39].

В основе всех этих просчетов, по существу лишь компрометирующих этологию человека, лежит, по-видимому, недооценка всей силы различий между аналогией и гомологией. Едва ли стоит говорить об эвристической пользе аналогий в науке, но и не следует преуменьшать опасности тех последствий, к которым ведут попытки перевести отдаленную аналогию в категорию филогенетических гомологии. В большинстве случаев возможность такой подмены коренится в установке, обозначаемой как «вербальный реализм», суть которого в том, что слово рассматривается как нечто столь же реальное, как и обозначаемое им явление [2]. Термины, используемые при описании поведения животных, в большинстве своем были заимствованы этологией из повседневного языка и языка психологии, дотоле имевших дело с поведением человека. Проистекающая отсюда идентичность терминов, обозначающих подчас в корне различные сущности, создает иллюзию возможной эволюционной преемственности между такими, скажем, явлениями, как «ритуал» у животных и ритуал в человеческом обществе (сюда же относятся многие основополагающие категории социобиологии –«альтруизм», «эгоизм», «адюльтер», «обман» и т.д.). Очевидно, что подобный ход мышления едва ли может привести к чему-либо иному, как к новым рецидивам всевозможных форм антропоморфизма в этологии и наивного реализма – в науках о поведении человека.

Удачным примером подобного рецидива может служить очередная статья И.Айбл-Айбесфельда, с которой он, не далее как в 1979г., выступил в духе своих более ранних работ [30], вновь предложив в качестве теоретической основы этологии человека концепции фиксированных схем действий и знаковых стимулов [32]. Позиция автора выглядела настолько шаткой, что из 24 /45/ ученых, принявших участие в дискуссии, подавляющее большинство отнеслись к теоретическому кредо И.Айбл-Айбесфельда резко отрицательно* {*Небезынтересно кратко обрисовать точки приложения выдвинутой критики. Антрополог Б.Бенедикт озаглавил свое выступление словами «Опасность аналогий», а лингвист и философ Н.Бок – «Заблуждения относительно «врожденности». Анатом Х.Липп усомнился в том, что данные по поведению обезьян могут дать ключи для выявления филогенетически запрограммированного поведения человека. По мнению представителя экологической антропологии С.Уошборна, методы этологии неприложимы к изучению человека, а будучи использованы в этой сфере, дают лишь тривиальные результаты. Этолог Дж.Хейлмен, как бы внося ясность в этот вопрос, отметил, что «этология», которую проповедует И.Айбл-Айбесфельд, это не «Этология с большой буквы», а австро-германский вариант этологии, основные положения которой современная наука давно уже переросла. Ряд выступавших, отдавая должное важности эмпирических данных, полученных И.Айбл-Айбесфельдом, отказались принять его теоретические построения.} показательно и то, что лишь двое участников обсуждения целиком приняли точку зрения И.Айбл-Айбесфельда, охарактеризовав его статью как «превосходный обзор» проблемы. Это были ортодоксальные социобиологи Э.Вильсон и Д.Бэрэш. Так оказалось, что вульгарный генетический детерминизм, в значительной степени изжитый этологией за 40 лет ее развития (см. следующий раздел), вновь оказался поднятым на знамена недавно родившейся и быстро крепнущей социобиологии [11].