Современная Российская историография

Пост-советская историография – относительно новый исторический феномен, открывающий собою новый, важный этап российской историографии. Основным фактором, определившим его особенности, стали экономические, политические и идеологические изменения, происшедшие в России за последнее десятилетие. Кроме того, немаловажную роль сыграли влияние так называемого «ревизионистского» направления французской историографии и смена поколений советских историков.

В 1980-е 1990-е произошел радикальный демонтаж канонической советской (или по самоопределению ее сторонников – «марксистско-ленинской») трактовки Французской революции XVIII в. То, что тогда случилось, сегодня нередко именуют в исторической литературе «сменой вех». Произошли поразительные перемены, которые за относительно короткий срок пережила данная отрасль отечественной историографии. Уже сама по себе скорость, с которой произошли указанные перемены, вызывает удивление и заставляет задуматься о причинах столь стремительного крушения марксистско-ленинской интерпретации в одной из наиболее идеологически значимых и приоритетных отраслей советской исторической науки. Все-таки перемены в историографии, в отличие от политики, происходят не слишком быстро. Если для смены политического строя может хватить считанных месяцев, то на смену историографических парадигм обычно уходят десятилетия: новые эпистемологические ценности и методологический инструментарий усваиваются и осваиваются на протяжении достаточно продолжительного времени, еще годы нужны на создание исследований в рамках новой парадигмы и, наконец, еще немало воды утечет, пока новое возобладает над старым. «Смена вех» же произошла менее чем за одно десятилетие: так, в 1986 г. появилась монография Л.А. Пименовой пожалуй, первое крупное исследование отечественного историка, решительным образом поставившее под сомнение советский канон объяснения Французской революции, а уже в 1995 г. А.В. Адо уверенно констатировал, что «советская историография Французской революции завершила свое существование».[8]

В середине 80-х гг. в нашей историографии наметились сдвиги, обновление и диверсификация проблематики. Появился ряд интересных работ, посвященных дворянству, буржуазии, истории жирондистов, как особой формы политической организации буржуазии. Новым поколением историков начинает осваиваться важная тема истории массового сознания революционной эпохи.

В своей работе Адо пытается пересмотреть взгляд на якобинскую диктатуру. В советской литературе особенно много упрощенных представлений, требующих пересмотра. Главное здесь - недостаток научно-критического начала, идеализация самих якобинцев и созданной ими системы, которая в течение десятилетий довлела над нашей историографией. Именно в этой области на работы историков (и на само их сознание) особенно мощно воздействовали обстоятельства, находящиеся вне науки, особенно жестко "работали" аналогии с Октябрьской революцией и последующей историей нашей страны.

В середине 60-х - 70-е гг. с критикой устоявшейся к тому времени концепции якобинской диктатуры выступил В.Г.Ревуненков. При этом он не отказывался от высокой в целом исторической оценки этого периода как кульминационного этапа революции.

В последнее время, в ходе перестройки, возникла в нашей литературе своеобразная реакция отторжения по отношению к якобинскому периоду Французской революции. Она обозначилась особенно отчетливо в публицистике. Отмечу ответ одного из авторов журнала "Наш современник" поэту Е.Евтушенко, который сравнил наших консерваторов с вандейцами. Отвечая на эту аналогию, А.Широпаев писал: "Кого же в таком случае Е.Евтушенко считает положительными героями? Якобинцев с их гильотиной? Марата, требовавшего миллиона с лишним голов для победы революции? Революционных сектантов, для которых народ был всего лишь абстрактной массой, "навозом"?" В публицистике же возникла и аналогия между опытом политики Робеспьера и сталинизмом. Эта реакция отторжения видна отчасти и в историографии. На заседании "круглого стола" в Институте всеобщей истории (сентябрь 1988 г.) говорилось: "Великие просветители мечтали о веке Разума, Справедливости и Закона. Вместо этого Революция принесла беззаконие и террор".

В разработке проблем якобинского периода очень нужна сейчас исследовательская и научно-критическая работа, раскованное мышление и постановка научных проблем, рассмотрение и давно поставленных проблем в новой системе научных координат.

Не стоит переходить от идеализации и прославления якобинцев перейти к безоговорочному осуждению, предать их исторической анафеме и, тем самым, интегрироваться в очень давнюю и ныне весьма влиятельную антиякобинскую историографическую традицию. Это было бы повторением не лучших наших традиций - на смену одним мифам создавать иные, следуя меняющейся политической конъюнктуре.

Если говорить в этой связи о подходе к Французской революции, Адо выделяет два плана.

Есть план научного исторического анализа всех острых и сложных проблем Французской революции в контексте ее эпохи, где задача историка не столько дать нравственную или иную оценку, сколько объяснить и понять.

Но есть и иной план - наследие Французской революции в контексте современной эпохи. И здесь в полной мере новое мышление вооружает нас в размышлениях о том, что из наследия революции сохраняет немеркнущую ценность и что должно быть рассмотрено именно как присущее лишь той эпохе, отнесено к тем кровавым формам исторического творчества, которые мы не можем принять сегодня.

Он считает, что нет нужды стремиться к созданию некой общеобязательной для всех историков концепции якобинского периода Французской революции, как и всей этой революции в целом. Очевидно, в перспективе - кристаллизация различных концепций, альтернативных, конкурирующих, сближающихся и расходящихся. В этом ведь и состоит нормальный процесс развития любой науки.[9]

Советская академическая историография Французской революции в начале 80-х находилась в глубоком кризисе. Активизация в нашей стране исследований по указанной тематике начнется только с середины 1980-х, когда в историографию Французской революции придут новые люди, большинство из которых составят ученики А.В. Адо и Г.С. Кучеренко, воспитывавшиеся, в отличие от коллег старшего поколения, уже не только на марксистском каноне, а на гораздо более широком круге идей, представленных в мировой научной литературе.

Самой крупной из публикаций стала серия «Великая французская революция: документы и исследования», выпущенная Московским университетом по инициативе А.В. Адо и под его редакцией. В этот период Н.Н. Молчанов написал «параллельные» биографии монтаньяров Дантона, Марата и Робеспьера.

Интересной для нас является и точка зрения Гордона, который рассматривает якобинское восстание мая-июня 1793 г. как «народное» и «глубоко патриотическое», как «кульминационный пункт Великой революции». Он считал, что благодаря якобинской диктатуре Франция победила феодализм в аграрной сфере и иностранную интервенцию.

Смена исследовательских парадигм в отечественной историографии Французской революции не сопровождалась научными спорами хотя бы уже потому, что марксистско-ленинская наука находилась к тому времени в довольно запущенном состоянии.

Более того, у нее в России вообще не нашлось защитников среди практикующих историков Французской революции. Выступления же профессора В.П. Смирнова в защиту марксистско-ленинской трактовки данной темы – специалиста, безусловно, авторитетного в сфере новейшей истории Франции, но собственно историей Революции никогда не занимавшегося, носят, все же скорее абстрактно-ностальгический, нежели конкретно-исторический характер.

Желающих охранять ограждающие ее «вехи» не находилось, и тем, кто вновь пришел сюда, оставалось только снять эти «вехи» и спокойно перенести на другое место.[10]

Важным для нашей историографии Французской революции в 80-90 годы является также расширение и обновление проблематики исследований. До этого Французскую революцию изучали почти исключительно "снизу" и "слева"; это направление исследований отнюдь не утратило своего значения. Но оно не должно быть единственным. "За кадром" нашей историографии оставались некоторые капитальные проблемы революционной истории. Мы совсем или почти совсем не изучали "верхи" общества той эпохи - дворянство и буржуазию; но возможно ли без обращения к этой проблематике выработать целостное понимание революции, которую мы рассматриваем как антифеодальную и буржуазную? Вне поля зрения наших историков оставался весь лагерь контрреволюции, неоднородный и очень противоречивый в плане политическом. Совсем не затронута представляющая огромный интерес тема Вандеи - массового крестьянского движения, которое в плане социальном было, как и движение санкюлотов, антибуржуазным, но, в отличие от него политически было ориентировано против революции. Наконец, до последнего времени почти не привлекали внимания историков политические течения и деятели "правее" якобинцев, в частности, фельяны и жирондисты.

Вопрос о политических группировках выводит на более широкую проблему политической революции в целом. Долгое время обновление знаний о Французской революции шло в русле изучения ее социальной истории. Сейчас наметился возврат - на современном уровне - к проблематике политической истории. Думаю, ее разработка представляет для нас большой интерес. Французская революция высвободила гражданское общество из-под пресса, довлевшего над ним государства старого порядка. Одновременно, она создавала современные формы политической жизни и государственности. Как в процессе создания буржуазного государства шло формирование инфраструктуры политической демократии в ее государственных и внегосударственных (политические течения, группировки, партии) формах? Каким образом французское общество, в том числе народные массы, только что освободившиеся от авторитарно-бюрократической системы, участвовало в этом процессе? Все эти вопросы очень мало нами затронуты, в сущности, почти не поставлены.[11]

Вывод: историография советского времени накопила богатейший материал по истории Великой французской революции, в том числе якобинскому периоду. Особо внимание в ней было уделено влиянию народных масс, исследования деятельности самих якобинцев. Но, к сожалению, из проведения постоянных аналогий между французской революции и Октябрьской, а также давлением марксиско-ленинской идеологии привело к упущению ряда моментов и неправильный анализ и не точную оценку исторических событий.

Пост-советская историография находится в стадии становления. Она являет собою результат разрыва с советской историографией, но при этом сохраняет и многие из ее традиций. На сегодняшний момент перед ней стоит множество вопросов, на которые ей предстоит ответить.