По делу об отставном подполковнике Соболевском, обвиняемом в клевете в печати

Бывший помощник военного прокурора отставной подполковник Соболевский составил и издал книгу "Правосудие и правовой порядок в войсках". В этой книге, говоря о личном составе военно-судебного ведомства, о нравах этого ведомства и в особенности о прокуратуре, автор, указывая на стремление военного начальства руководиться своекорыстными побуждениями, объясняет, что чрезвычайно скучное общество военных юристов оживляется лишь разговорами о повышениях, погонях за наживой и о такте, споспешествующем карьере. Этот "такт" на бюрократическом языке обозначает, по удостоверению Соболевского, удержание за собою должности и получение повышений путем всевозможных подлостей, шпионства, измены дружбе, пожертвования чести своей, своих жен и дочерей, и взятками под видом займа. Благодаря этому такту в помощниках прокурора по военному ведомству появились не люди, одушевленные идеей общего блага и интересами правосудия, а усердные поздравители с именинами, лакеи и няньки, кумовья и начальнические кредиторы. "Сколько грустных рассказов,- говорит автор,ходит в военно-судебном ведомстве о том, как тот или другой получил должность. Говорят, что К. и Н. сделались помощниками военного прокурора, дав на вечные времена взаймы известную сумму прокурору Ах..." Бывший прокурор Петербургского военно-окружного суда тайный советник Ахшарумов, под начальством которого служили помощники прокурора Кудрявцев и Никифоров, усмотрел в приведенных словах клевету и возбудил против Соболевского уголовное преследование. Состоявшимся в порядке инстанций приговором Судебной палаты обвиняемый оправдан в клевете и признан виновным лишь в диффамации, причем Ахшарумову отказано в увеличении наказания несмотря на его просьбу в апелляционном отзыве. На этот приговор и потерпевшим, и осужденным принесены, по различным основаниям, кассационные жалобы.

С своей стороны, я нахожу этот приговор неправильным, и притом во всех его частях. Он неправилен, во-первых, по толкованию состава преступления клеветы в печати, предусмотренного 1535 ст. Уложения о наказаниях, и по определению свойства доказательств, коими в подобного рода делах может быть доказываема виновность подсудимого. Судебной практикой, освященной рядом решений Правительствующего Сената, давно уже признано, что существенными признаками клеветы является обвинение кого-либо в определенном деянии, противном правилам чести, и притом обвинение несправедливое. Это понятие о клевете дополнено Правительствующим Сенатом в 1871 году, в решении по делу Крылова, тем, что для оскорбления чести частных лиц признано совершенно безразличным, распространялось ли несправедливое обвинение от имени автора или же изложено в виде рассказа третьих лиц, и старался ли автор придать достоверность действительного события. Затем, в 1875 году, в решении за N 571 по делу Ватсона и Суворина, Сенат установил ограничение для применения наказания за клевету в печати, признав, что "не может быть признан клеветником и подвергнут наказанию по 1535 ст. Уложения о наказаниях тот, кто распространял о ком-либо ложное известие, полагая, что он распространяет сведение об истинном происшествии". На основании этих толкований суд, признавая в напечатанном произведении внешние признаки клеветы, но находя вместе с тем, что обвиняемый не подлежит наказанию, ибо в деянии его нет внутреннего признака клеветы - заведомой лживости оскорбительного сообщения,- обязан установить, что обвинение, содержащееся в напечатанных строках, несправедливо, что оно касается деяния позорного и, наконец, что подсудимый полагал, что рассказанное им есть истинное происшествие. Выражение "полагал", употребленное Правительствующим Сенатом по делу Ватсона, понималось на практике различно и, по большей части, неправильно. Ему придавался очень часто - и, по моему мнению, в ущерб правосудию - смысл гораздо более широкий и растяжимый, чем это может быть делаемо. С выражением "полагал" отождествляли понятие "думал" и даже "предполагал". Но нет сомнения, что употребляя это выражение, Правительствующий Сенат был далек от мысли освободить человека, печатающего о другом позорящие обстоятельства, от всякой осторожности, от всякой осмотрительности и обдуманности по отношению к тому, что он делает. Выставляя другого на позор, пригвождая его имя к унизительному или постыдному обстоятельству, недостаточно думать, что такое обстоятельство возможно, недостаточно предполагать, что обвинение справедливо только потому, что оно вероятно. Необходима уверенность в истинности того, что оглашается. Только такая уверенность подсудимого может дать суду право не вменить ему в вину того зла, которое он причинил потерпевшему, приписав ему ложный позорящий факт, окрылив и пустив его во всенародное сведение путем печатного станка. Область предположений, догадок и умозаключений, основанных на одной вероятности и возможности, слишком неопределенна. В этой области мнительная доверчивость, способность увлекаться, живое воображение и даже личный темперамент играют большую роль, и нельзя отдавать им безнаказанно на жертву честь и доброе имя человека. Поэтому и жалобщика, который ищет у суда защиты от поругания и восстановления своего достоинства признанием оглашенного о нем клеветой, нельзя обезоруживать заявлением, что обидчик предполагал, что оглашенное верно, что ему думалось, что он прав, что он поспешил обобщить и сжать воедино разнородные слухи - сама истина. Не надо забывать, что "алчущие и жаждущие правды" нередко жаждут лишь личного мщения, что в основе благородного негодования иногда лежат чувства, с благородством ничего общего не имеющие. Притом, печатное слово вырывается не внезапно, не в припадке гнева, не сгоряча, когда не всякий умеет им твердо править; процесс его появления на свет довольно сложный и требующий времени, сопряженный с перерывами, вызываемыми самой техникой печатного дела. В случаях оскорбления в отдельно изданном сочинении проходят дни и даже месяцы, прежде чем рукопись облечется в форму печатных листов, прежде чем эти листы выйдут в форме книги. Для обдумывания, для проверки справедливости того, что должно нанести иногда незаживающую рану чужой чести, есть и время, и возможность. Поэтому суд вправе требовать доказательств того, что подсудимый проверял все, что огласил, что прежде, чем сделать рассказ о чужом позоре общим достоянием, он сопоставлял факты и слухи и, постоянно наталкиваясь на их справедливость, уверился в их истинности. Таким образом, говоря о подсудимом, который "полагал", что сообщенное им есть истинное происшествие, следует тем самым признавать, что он имел в своем распоряжении данные и факты, которые исключали для него возможность сомнения в истине того, что он сообщал. Это отсутствие сомнения есть необходимое условие для оправдания огласителя ложного обвинения. Оно должно составлять первое и непременное требование в делах о клевете. Закон не может оставлять безнаказанным опубликование ложных сведений, в несомненности которых не уверен и сам их сообщивший, несмотря на то, что такое опубликование может разбить всю жизнь человека и поселить скорбь и стыд в его близких, в носящих одно с ним имя. В этом требовании было бы ошибочно видеть стеснение свободы печатного слова. Не свободу этого слова, а произвол этого слова имеет в виду такое требование. Новейшие европейские законодательства твердо стоят на подобной точке зрения. Не дозволяется доказывать истину позорящего сообщения ссылкой на то обстоятельство, что утверждаемый факт общеизвестен, говорит _ 265 Венгерского Уложения 1878 года. Утверждающий или распространяющий относительно другого факт, могущий возбудить к нему презрение или унизить его в общественном мнении, в случае недоказанности правдивости факта, говорит _ 186 Германского Уложения 1870 года, подвергается... и т. д.

Таковы общие требования, которые должны бы быть выполнены С.-Петербургской судебной палатой при оправдании Соболевского в оклеветании Ахшарумова. Но они не выполнены или, лучше сказать, выполнены только отчасти. В третьем пункте соображений Палаты признано, что обвинение Ахшарумова во взятии взятки за предоставление своему подчиненному места несправедливо, так как оно не подтверждается по делу, ибо данными судебного следствия и особым своеобразным доказательством, которым Палата считает приговор Окружного суда, этого обстоятельства не установлено; в пункте четвертом признано, что обвинение это позорящее, ибо слова, напечатанные Соболевским, оскорбительны и могут вредить чести и достоинству Ахшарумова. Ввиду этого, казалось бы, оправдание в клевете возможно было бы лишь при признании Палатой, что Соболевский, вследствие неблагоприятного для истины и несчастного для него сцепления удостоверений, был лишен возможности сомневаться, что факт получения Ахшарумовым взятки случился, и искренно был убежден в действительности именно этого самого факта. Палата, однако, взглянула на внутренний состав преступления клеветы иначе. Она нашла, что ввиду займов у подчиненных и несостоятельности к платежам Ахшарумов сам подавал повод к дурным о нем отзывам. Поэтому, и не определяя вовсе, в чем именно состояли эти отзывы, какому деянию, противному правилам чести, они соответствовали и из какого источника исходили, Палата пришла к выводу, что заявление Соболевского о продаже мест не может быть признано напечатанным заведомо ложно и, следовательно, не заключает в себе признаков клеветы. С таким выводом отнюдь нельзя согласиться. Не говоря уже о том, что Палатой вовсе даже и не установлено, чтобы Соболевский полагал, что дурные отзывы об Ахшарумове дают основание считать согласным с истиной приписывание ему определенного факта - продажи мест, нельзя не заметить, что сведения, на которых обвиняемый в клевете строит свои несправедливые утверждения, должны представлять собой основание для таких утверждений, а не повод к ним, и что, кроме того, между приписываемым оскорбленному фактом и сведениями, которыми он подтверждается, должна быть прямая, причинная связь. Иначе судебный приговор может обратиться в цепь совершенно произвольных и гадательных выводов, приводящих к результату, не согласному с целями закона, изображенного в 1535 ст. Уложения. Поэтому признание Палатой существования дурных отзывов о том, что Ахшарумов нуждается в деньгах и, занимая у подчиненных, не в состоянии учинить расплаты, еще не может служить основанием к признанию, что этих отзывов самих по себе уже было достаточно для Соболевского, чтобы bona fide*(176) взвести обвинение на Ахшарумова в определенном позорном и преступном деянии, принадлежащем совсем к другой категории, чем запутанность в делах и неразборчивость в избрании кредиторов. Если принять взгляд Палаты, то надо допустить, что достаточно дурных отзывов о частном человеке вообще, чтобы иметь возможность безнаказанно, в смысле ответственности за клевету, приписывать ему позорное служебное деяние и даже преступление. Но такая доктрина представляется мне весьма опасной в своем последовательном развитии и применении. Если безусловно руководиться ею, то окажется, что слух о неумеренной игре в карты на крупные ставки дает повод напечатать, что играющий совершает служебную растрату; что рассказы о легкомысленном образе жизни молодой женщины, посещающей публичные собрания без сопровождения мужа, дают повод огласить, что она занимается прелюбодеянием; что взятие в дом вдовцом близкой родственницы и предоставление ей прав хозяйки представляет повод прозрачно намекнуть на кровосмешение и т. д., и т. д. И зачем тогда останавливаться на дурных отзывах о действиях? В действиях отражается характер известной личности. Поэтому, отчего не перешагнуть за эту черту и не считать, что и дурные отзывы о характере дают повод утверждать существование фактов, вполне возможных при тех или других свойствах характера? Почему не оправдывать по обвинению в клевете того, кто приписал кулачную расправу человеку, о котором все говорят, что он вспыльчив, или кто приписал позорный бездушный поступок ведомому эгоисту, и т. д.? Но тогда утратится всякая разница между обыкновенной сплетней и клеветой; они сольются воедино, и ползущая в темноте, трусливая и уклончивая, шепчущая на ухо сплетня будет питать собой, а впоследствии и оправдывать собой открытую клевету. А между тем между ними должна быть грань. Сплетня неуловима, изменчива в своей форме, склонна к вариациям, впадает в преувеличение и потому не внушает к себе особого доверия и знает обыкновенно ограниченный кружок людей. Но клевета в печати ясна, определенна, точна, она всенародно и вызывающим образом поднимает голову. В ней то, что было мимолетной сплетней, окаменевает, упрочивается и твердо приурочивается к известному событию. В печатной клевете, как выразился однажды, в 1874 году, в решении по делу Ставраки, Правительствующий Сенат, "сплетне придается значение положительного факта".

По всем этим соображениям я нахожу, что Судебная палата, не установив ни непосредственной связи между дурными отзывами об Ахшарумове и взведенным на него несправедливым, по признанию самой Палаты, обвинениям, ни того, чтобы у Соболевского существовало основанное на объективных данных убеждение в правдивости сообщаемого им обстоятельства, не имела основания отрицать в деянии его наличность существенного признака клеветы. Поэтому в этом отношении приговор Палаты, постановленный в нарушение 2 п. 797 ст. Устава уголовного судопроизводства, подлежит отмене.

Приговор Судебной палаты неправилен, во-вторых, относительно признания Соболевского виновным в диффамации. Отвергая обвинение в клевете по 1535 ст. Уложения, Судебная палата по собственному почину перешла к обвинению в диффамации, т. е. к преступлению, предусмотренному в 1039 ст. Уложения. Оправдывая Соболевского в том, что он несправедливо обвинял Ахшарумова в деянии, противном правилам чести, Палата нашла, однако, что он огласил о нем позорящий факт. На такое изменение обвинения, на такой переход от клеветы к диффамации суд, по моему мнению, не уполномочен. Во-первых, по самому существу преступления между тем и другим есть большая разница. Статьей 1213 Устава уголовного судопроизводства запрещается приводить доказательства справедливости позорящих обстоятельств, оглашенных в печати, и решением Уголовного кассационного департамента по делу Крылова, в 1871 году, признано, что ложность обвинения не входит в состав признаков преступления, предусмотренного 1039 ст. Уложения. Таким образом, клевета, по 1535 ст., составляет ложное обвинение в деянии бесчестном, не подтвердившееся доказательствами, а диффамация, по 1039 ст. Уложения, составляет оглашение в печати позорящего факта, хотя и верного, быть может, но не подлежащего огласке. Очевидно, что закон преследует совершенно разные цели, карая то или другое из этих преступлений. Преследуя клеветника, он защищает священное достояние нравственно развитого человека - честь; связи с тем взглядом, который получил особое развитие в афоризме "la vie privеe d'un citoyen doit etre muree"*(177). Карая диффаматора, судебная власть говорит любопытства того, что может быть известно лишь маленькому кругу знакомых, не вноси смуту, раздражение и беспокойство в общество, развертывая перед диффамации ему говорится: "Ты посягнул на чужое спокойствие - и если ты не докажешь, что это сделал не ты, то тебе нет оправдания!" Исключение делается лишь для должностных лиц по службе государственной или дозволяется приводить доказательства справедливости позорящего обстоятельства, но доказательства узкие, односторонние, добыть которые по большей части чрезвычайно трудно - доказательства письменные. Итак, и по диффамацией в разделе VIII, главе V о нарушении постановлений о печати - эти преступления совершенно разнятся между собой и не могут быть поставляемы одно вместо другого.

Во-вторых, практическое значение обвинения в том или другом из этих двух преступлений не допускает свободного перехода от одного к другому без категорического заявления жалобщика, что будучи оклеветан, он считает, однако, возможным ограничиваться взысканием с обидчика за диффамацию. Результат осуждения по 1039 ст. Уложения тот, что все-таки многое остается неразъясненным, что все-таки остается основательное предположение, что обидчик говорил не лживо, ибо иначе его преследовали бы за клевету. Позорящие уста заграждены, но из того, что на них наложена на будущее время печать молчания об известном факте, еще не следует, что этого факта не было. Поэтому там, где вопреки желанию потерпевшего, жалующегося на клевету, к обидчику применяется закон о диффамации, вопрос о том, честный ли он человек, остается открытым для всевозможных толкований, а осужденный, неся кару по такому приговору, все-таки может утешаться, вспоминая знаменитый совет: "Клевещите! клевещите! всегда что-нибудь да останется"... Таким образом, интересы обвинителя существенно нарушаются этим переходом от клеветы к диффамации. Закон предоставляет ему самому на выбор, чего искать у суда, преследуя своего обидчика,- очищения ли от обвинения в деянии бесчестном или того, чтобы его не беспокоили, делая о нем неприятные и оскорбительные оглашения. Он сам, и исключительно он должен взвесить, что ему выгоднее - услышать ли несомненный обвинительный приговор, не снимающий, однако, пятна с его чести, или же рисковать возможностью оправдания того, кто, по его мнению, взвел на него ложное обвинение. В ряде решений Правительствующий Сенат высказал, что этот выбор должен всецело принадлежать частному обвинителю, и этим самым ограничил простор деятельности суда в таком выборе. Суд не может, суд не должен говорить потерпевшему, просящему защитить его честь: "Я не буду входить в разбор того, прав ли твой обвинитель, утверждая, что ты украл, обманул, предал, продал; но я буду ограждать твое спокойствие и накажу того, кто слишком громко об этом говорит". Рамки усмотрения суда в этих случаях крайне - и совершенно справедливо - сужены. Это усмотрение, как указывает вторая часть ст. 1039 Уложения, может иметь предметом не содержание деяния обвиняемого в том виде, как оно определяется частным обвинителем, а лишь форму или способ совершения его. По смыслу ст. 1039, суд может или оправдать, или осудить обвиняемого и имеет право перейти к другой, к 1040 ст., лишь в том случае, если в форме преследуемого сочинения или в способе его распространения усмотрит оскорбительный умысел со стороны обвиняемого, подлежащего оправданию по 1039 ст. за диффамацию.

В-третьих, наконец, условия, которыми обставляет оба эти преступления Уложения о наказаниях, ставят между ними серьезную грань. Наказание за них разное, и притом за диффамацию более строгое; давность для них различная, и притом для диффамации - меньшая, ибо для преступлений печати установлена по примечанию к 158 ст. Уложения годовая давность, а клевета, как преступление общее, влекущее тюремное заключение, покрывается по 4 п. 158 ст. Уложения давностью двухлетней. Способ доказывания невиновности тоже совершенно различный. При клевете невиновность обвиняемого доказывается всеми способами; при диффамации никаких доказательств невиновности в опозорении частного лица не допускается, а при опозорении должностного допустим лишь один исключительный способ - посредством письменных доказательств. Наконец - и на это нельзя не обратить особого внимания - самые правила о печатании судебных отчетов представляются совершенно различными по отношению к этим двум преступлениям. По делам о клевете могут быть напечатаны, и притом без всякого разрешения со стороны суда, не только приговор, но и отчет обо всем, происходившем в судебном заседании. Но по делам о диффамации, на основании 121315 ст. Устава уголовного судопроизводства, прения не могут быть печатаемы, хотя бы они производились в присутствии публики, а печатается только приговор суда с особого, притом, его разрешения. Очевидно, что этот совершенно различный в обоих случаях порядок может быть соблюдаем лишь при последовательном рассмотрении дела как дела о клевете или как дела о диффамации. Но возможность перехода от одного обвинения к другому, и притом совершенно неожиданного, по усмотрению самого суда, обратит этот порядок в мертвую букву. Дело может длиться несколько дней. Оно начато по обвинению в клевете. Следовательно, и окончательном приговоре суд объявляет, что то, что он рассматривал - не кроме приговора, да и то если суд позволит. А между тем все уже напечатано, оглашено, сделалось предметом и серьезного внимания, и праздного любопытства. Положение станет еще более сложным, если, как было первая инстанция, согласно с требованием обвинителя, рассматривала дело о клевете, и отчет о нем был напечатан без всяких ограничений. Нет ли вопиющего противоречия в том, что суд, карая вместо клеветника клевете даст повод к самому широкому оглашению тех позорящих фактов, о которых должен был молчать осужденный?

По всем этим основаниям я нахожу, что Палата не имела права Уложения, тем более, что, как разъяснено Правительствующим Сенатом в даже и сам частный обвинитель не имеет права изменять во второй инстанции первоначально заявленного им обвинения. Согласно 889 ст. Устава уголовного судопроизводства, прения сторон и рассмотрение дела в апелляционной инстанции не должны выходить из пределов отзыва. Отзывы с обеих сторон были принесены по предмету обвинения в клевете, и в пределах этого обвинения и могла лишь Палата постановить утвердительное или отрицательное по отношению к приговору Окружного суда решение. Постановленные Палатой на свое разрешение вопросы - подлежит ли отмене или изменению этот приговор, и в чем именно? - не давали Палате права, ввиду 752 и 753 ст., отменяя приговор о клевете, ставить негласно на свое разрешение вопрос о диффамации. Несомненно, что отмена или изменение приговора первой инстанции по делам в порядке частного обвинения могут быть совершаемы лишь в пределах того обвинения, которое было ей предъявлено и затем ею признано или отвергнуто. Обвиняемый во второй инстанции должен твердо знать, в чем именно его обвиняют, и какое преступление имеет в виду суд, ставя вопросы о виновности. Постановка вопросов в общих выражениях, за которыми скрывается невысказанное никем обвинение в совершенно другом преступлении, чем то, о котором шла речь, должна быть, по моему мнению, признана существенным нарушением прав обвиняемого, а в данном случае и не только его прав, но и прав обвинителя. Поэтому и в этом отношении приговор Палаты подлежит отмене.

Этот приговор неправилен, в-третьих, еще и по толкованию ст. 891 Устава уголовного судопроизводства. Палата отказала в ходатайстве частного обвинителя об увеличении наказания Соболевскому потому, что в первой инстанции не было предъявлено ходатайства о мере наказания. Но этим отказом Палата установляет требование, не основанное на законе. Нигде в Уставе уголовного судопроизводства не содержится правила, чтобы частный обвинитель обязан был в своей жалобе или в ходатайстве пред судом первой степени определять меру наказания. Указывая закон, под который подходит деяние, нарушившее его права, он тем самым указывает на наказание, которому может подлежать виновный в силу нарушенного им закона. Если затем последовавший приговор представляется ему слишком мягким по отношению к признанной судом вине, он имеет право просить об усугублении кары, об увеличении наказания. Но даже и в отзыве своем на такой приговор потерпевший вовсе не обязан указывать меру наказания. Определение этой меры есть дело судейского воззрения, основанного на соображении всех обстоятельств дела и на знании подробностей лестницы наказаний. Настойчивые указания в этом отношении, стремление руководить суд в подробностях его приговора - представлялись бы неуместными. Притом такое требование определения меры в первой инстанции создало бы на практике по общим преступлениям многие совершенно излишние затруднения. Большая часть потерпевших по делам частного обвинения - люди простые и очень часто неграмотные. Их жалобы, на основании 301, 303, 306 и 307 ст. Устава уголовного судопроизводства, приносятся весьма часто словесно и записываются следователем в протокол. Они знают хорошо фактические данные, побуждающие их принести жалобу, нередко знают, как именует закон то деяние, на которое они жалуются, но им совершенно чужды определения уложения о роде, степени и мере наказания и о способах их приложения к виновному. То же самое и на суде, куда они обыкновенно являются лично и просят осудить обидчика и наказать его "по закону". Возможно ли установлять, что следователь или председатель суда должны требовать от такого простого, неграмотного человека, чтобы он точно определил меру наказания, чтобы он сказал, по какой степени 31, 33 или 38 ст. Уложения и в какой именно мере домогается он наказания обидчика? Для всякого, кто считает суд живым организмом на потребу населению, а не мертвым механизмом, ответ, мне думается ясен. Притом, не могу заметить, что в приговоре своем Палата впадает в некоторую непоследовательность. Считая возможным без какого-либо ходатайства обвинителя существенным образом изменить квалификацию деяний обвиняемого, она в то же время до такой степени считает свой приговор стоящим в зависимости от личной воли обвинителя, что не решается повысить наказания лишь потому, что он не указал ей меру наказания. Поэтому и в этом отношении, за нарушением статьи 891, приговор Петербургской судебной палаты по делу об оклеветании Ахшарумова Соболевским подлежит отмене.

Правительствующий Сенат определил: приговор Петербургской судебной палаты по настоящему делу, за неправильным применением 1039 ст. Уложения о наказаниях, за нарушением 878, 751, 889 и 891 ст. Устава уголовного судопроизводства и за неправильным толкованием 1535 ст. Уложения о наказаниях, отменить, передав это дело для нового рассмотрения в другой департамент той же Палаты.