Мегаобучалка Главная | О нас | Обратная связь


Глава 1. ЖАНРОВАЯ СПЕЦИФИКА ИСТОРИОСОФСКОГО РОМАНА И ФЕНОМЕН «РУБЕЖНОСТИ»



2015-11-10 1312 Обсуждений (0)
Глава 1. ЖАНРОВАЯ СПЕЦИФИКА ИСТОРИОСОФСКОГО РОМАНА И ФЕНОМЕН «РУБЕЖНОСТИ» 0.00 из 5.00 0 оценок




Оглавление

 

 

ВВЕДЕНИЕ. 3

Глава 1. ЖАНРОВАЯ СПЕЦИФИКА ИСТОРИОСОФСКОГО РОМАНА И ФЕНОМЕН «РУБЕЖНОСТИ». 21

Глава 2. НАЦИОНАЛЬНЫЙ МИФ В ИСТОРИОСОФСКОМ РОМАНЕ РУБЕЖА XIX – XX ВЕКОВ.. 73

2.1. Эсхатологический сюжет в историософском романе начала ХХ века 79

2.2. Апокалиптический сюжет в структуре историософского романа 119

Глава 3. ИСТОРИЧЕСКИЙ ДИСКУРС В ИСТОРИОСОФСКОМ РОМАНЕ РУБЕЖА XX – XXI ВЕКОВ.. 177

3.1. Исторический дискурс и формы его художественного осмысления 177

3.2. Проблема концептуализации исторического метанарратива в историософском романе конца XX – начала XXI веков. 214

Глава 4. СПЕЦИФИКА КОНСТРУИРОВАНИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО МИФА В ИСТОРИОСОФСКОМ РОМАНЕ РУБЕЖА XX – XXI ВЕКОВ.. 271

4.1. Цивилизационный нарратив в историософском романе конца XX – начала XXI веков 271

4.2. Мессианский нарратив в структуре национального мифа конца XX – начала XXI веков. 335

4.3. Культурный нарратив как элемент национального конструирования в историософском романе конца XX – начала XXI веков. 387

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. 423

Литература. 429

 

 

ВВЕДЕНИЕ

 

В последние десятилетия проблема национального становится одной из самых востребованных в гуманитарной сфере. Как отмечает антрополог К. Вердери: «В период 80-х и 90-х годов научная индустрия, созданная вокруг понятий нации и национализма, приобрела настолько обширный и междисциплинарный характер, что ей стало впору соперничать со всеми другими предметами современного интеллектуального производства»[1]. Во многом это связывается с все увеличивающейся значимостью для современного мира процесса глобализации, оборотной стороной которой становится обостряющееся внимание к проблеме национальной и даже региональной самоидентификации. По свидетельству И.В. Кабановой: «Наряду с процессами глобализации, ростом проницаемости государственных границ для товарно-денежных и людских потоков, повышением экономической и культурной однородности мира растет движение антиглобализма, идут параллельные и противоположно направленные процессы обострения национальных чувств, роста фундаментализма, а с ними возрастает значение категории национальной идентичности. Это понятие особенно актуализировалось с окончанием холодной войны, с изменением геополитической карты мира, и к нему сразу был применен весь аппарат современной критической теории, в которой проблеме идентичности уже и ранее принадлежало центральное место»[2].

Вместе с тем активизация исследований в сфере национального в равной степени поддерживается как глобализационными процессами, так и тенденцией антиглобализма. В первом случае это связано с выработкой мультинациональных конструктов, предполагающих необходимость уточнения механизма создания и функционирования национальной идентичности, во втором – с реструктуризацией уже сложившегося комплекса представлений о национальном и с конструированием новых составляющих данного комплекса.

Общеизвестно, что именно во второй половине ХХ века формируется сразу несколько подходов к осмыслению проблемы национального, на смену сложившейся примордиальный концепции национального приходят модернистский и постмодернистский (конструктивистский) подходы. Первая концепция, эксплуатирующая идею органистического, «естественного» пути зарождения нации, была сформулирована еще в XVIII – XIX веках в работах И. Гердера, И. Канта, Ж.-Ж. Руссо, которые выработали представление о национальном как об имманентной категории, раскрывающейся в понятиях «национального духа», «гения нации», «национального характера».

В дальнейшем этот понятийный ряд был дополнен понятиями «национальное сознание» и «национальное самосознание». «Согласно <этим> представлениям, нация и национальная идентичность суть феномены, данные народу “от природы” и не зависящие от наличия национального государства. В Германии еще на рубеже XVIII – XIX веков возникает понимание национального начала как присущего людям искони – в этом случае речь идет о примордиальной, почвеннической национальной идентичности, возникающей на основе этнико-культурных признаков. Главенствующая роль в структуре национальной идентичности, таким образом, при этом отводится этнико-культурной составляющей»[3]. Среди исследователей ХХ века, открыто манифестирующих свою приверженность примордиальной концепции национального, можно назвать К. Гирца и Э. Шилза, чьи основные работы были написаны в середине века.

Во второй половине ХХ века складываются модернистская[4] и постмодернистская[5] концепции, утверждающие конструируемый характер национальных сообществ. Модернистская концепция нации подчеркивает сознательное конструирование нации политическими силами, нации начинают пониматься как исторически обусловленные образования, порожденные эпохой национальных государств и долженствующие закончить свое существование в момент их трансформации в космополитическое всеобщее государство. Идея «наций как естественных, данных от Бога способов классификации людей, со своей заданной ... политической судьбой является мифом; это национализм часто создает нацию, стирая при этом существовавшие до него культуры – такова подлинная реальность»[6].

Модернисты преимущественно акцентируют социально-политическую природу национальных конструктов, основная функция которых сводится к созданию внутренне однородного сообщества, отвечающего новым потребностям исторического времени. Именно поэтому Э. Геллнер считает создание наций результатом относительно недавних исторических событий, прежде всего Великой Французской революции и промышленной революции XVIII века. Представление об исторической обусловленности наций провоцирует исследование факторов, предопределивших формирование той или иной национальной идентичности[7]. Например, Э. Геллнер относит к их числу стандартизацию представлений, ставшую результатом возникновения единой образовательной системы, завершение процесса формирования национального языка и т.д.

Постмодернистская концепция, пришедшая на смену модернистской, базируется на представлении о нации как результате культурного конструирования, национальные сообщества описываются как «осуществляемый процесс деятельности, состоящий в интерпретации различий, формировании границ, изобретении традиций, воображении сообществ, конструировании интересов и т.д.»[8]. Сознательный характер национального «воображаемого» (Б. Андерсон) позволяет рассматривать этот процесс не только в диахроническом аспекте, но и в аспекте синхроническом. Процесс созидания национальных конструктов не ограничен четкими историческими рамками, он в равной степени может быть рассмотрен и в контексте исторического прошлого, и в контексте современности. Более того, осмысление этого процесса лишено изначальной установки на целостность, в центре внимания оказываются процессы трансформации национальной идентичности, создания гибридной идентичности. «“Постмодернистские” концепции рассматривают национальную идентичность в свете “постнационального” мира и глобальной культуры, главным образом с позиций угнетенных наций и национальных меньшинств, поэтому ключевыми здесь становятся понятия фрагментации, гибридизации национальной идентичности»[9].

В России пристальное рассмотрение проблемы национального относится к последним десятилетиям ХХ века. На сегодняшний день существует сайт, посвященный проблемам национальной идентичности и национализма – www.nationalism.org, модераторы которого определяют свою цель как создание интеллектуального ресурса для формирования «новой русской нации». Помимо этого можно выделить сетевой исследовательский проект по проблемам национальной идентичности, реализуемый на сайте Воронежского государственного университета, где размещены публикации российских филологов и философов о национальной идентичности; а также международный научно-исследовательский Интернет-проект (www.empires.ru), предусматривающий исследования по новой имперской истории и национализму в постсоветском пространстве. В последние годы появился как достаточно широкий круг работ, посвященных разным аспектам проблемы национального (Д. Драгунский, А. Песков, А. Кустарев, Л. Смирнягин, А. Макарычев, И. Бусыгина, О. Малинова, В. Каганский, Б. Кагарлицкий, И. Гололобов и др.), так и публикации, в которых предпринимается попытка анализа и классификации российских и западных исследований о нации и национализме (В. Тишков, А. Миллер, В. Коротеева, О. Малинова, Н. Кокшаров, М. Попова, В. Струве, И. Кабанова, И. Тарасенко В. Хотинец, Ю. Ершов и др.).

Представители постнеклассического подхода (Б. Андерсон, К. Вердери, В. Тишков, А. Миллер и др.) рассматривают нацию как продукт воображения, как проект, формирующийся при помощи дискурсивных практик: научных, художественных, политических. Как отмечает М.Ю. Тимофеев: «Тексты нации могут читаться и как нарративы, и как визио- или аудиотипы. Хотя эти способы естественным образом дополняют друг друга, иногда какой-нибудь из кодов становится доминирующим. Как писал Ж. Бодрийяр, “особое очарование Америки состоит в том, что за пределами кинозалов кинематографична вся страна. Вы смотрите на пустыню так же, как смотрите вестерн, на метрополитен – как на экран знаков и формул. То же самое ощущение возникает, когда выходишь из итальянского или голландского музея и оказываешься в городе, который кажется отражением этой живописи, словно она породила его, а не наоборот”»[10].

Приоритетный характер литературы как одной из ведущих составляющих в саморефлексии нации и конструировании национального «воображаемого» мотивируется литературоцентричностью русской культуры. Вместе с тем можно вычленить более универсальный принцип, обусловливающий особое положение литературы среди остальных репрезентантов национального «воображаемого». Этот принцип определяется нарративной природой наций, узаконенной посмодернистской методологией национальных исследований. Это позволяет подчеркнуть многофункциональность литературного дискурса по отношению к процессу формирования национального «воображаемого». Во-первых, это функция идентификации, в этом случае литература наряду с другими стандартизированными элементами культуры выступает маркером национальной самоидентификации. Во-вторых, функцией литературы становится собственно формирование элементов национального «воображаемого» (в этом случае они могут носить трансляционный характер), а в определенные периоды целостной системы национальной семиосферы. Именно эта функция становится в последние десятилетия предметом изучения в отечественном и зарубежном литературоведении.

В рамках литературоведения осмысление проблемы национального актуализируется в последней трети ХХ века. Здесь можно выделить несколько основных подходов, большинство из которых в большей или меньшей степени оказываются ориентированы на примордиальную концепцию национального. Исторически первым складывается путь самоописания национального «Мы»; в русском культурном поле объектом описания становится в основном художественная репрезентация феномена «русского характера»[11]. Однако подобный путь характеризуется, скорее, спорадическими обращениями к проблеме национального, нежели системным рассмотрением ее репрезентации в литературе. Данный ракурс осмысления национального складывается вначале в рамках писательской или литературной критики[12]. В сегодняшнем литературоведении путь самоописания национального «Мы» начинает сближаться с мифопоэтической реконструкцией национального[13].

Одним из самых востребованных остается мифопоэтический аспект осмысления национального, «ведущий к признанию наличия у наций имманентно присущей им мифологизированной картины мира». В русском литературоведении первенство в теоретическом осмыслении национального образа мира принадлежит Г.Д. Гачеву[14]. Традиционно построение национального образа мира внутренне соотносится с общими структурно-семантическими подходами формирования художественного образа мира. Как следствие этого исследование национального образа мира предполагает моделирование представлений о национальном хронотопе, национальной образной типологии, национальной символике, что, в конечном итоге, позволяет конструировать целостную модель, ориентированную на реконструкцию имманентных национальных смыслов, практически не соприкасающуюся с историко-идеологическим контекстом.

Недостаточность традиционных подходов к исследованию проблемы национального обусловлена, во-первых, неразличением понятий «национальное» и «этническое», а во-вторых, смешением понятий «национальное» и «культурное своеобразие национальной литературы». Практически во всех работах обращает на себя внимание круг исследуемых текстов, предполагающий наличие внутренней корреляции понятий «национальное» и «этническое», что значительно ограничивает рассмотрение вариантов репрезентации национального в литературе, особенно применительно к литературе рубежа ХХ – XXI столетий. Признание имманентной природы национального провоцирует авторов на некий универсализм в исследовании данной проблемы.

Так, Н.Ю. Желтова в докторской диссертации, ссылаясь на исследование М.М. Голубкова, «выдвинувшего подход, связанный с “восприятием литературы как одной из сфер воплощения русского национального характера”», утверждает, что «практически все крупные писатели, определившие облик русской литературы ушедшего века, приоритетно исследовали и художественно воплощали именно черты национального характера, ставшего для них своеобразным магнитом творческого притяжения. И.А. Бунин, М. Горький, И.С. Шмелев, А.И. Куприн, А.А. Блок, С.А. Есенин, А. Белый, М.А. Шолохов, Е.И. Замятин, М.М. Пришвин, Б.К. Зайцев, А.П. Платонов, А.Н. Толстой, Л.М. Леонов, Ф.А. Абрамов, В.М. Шукшин, В.И. Белов, В.Г. Распутин, Н.М. Рубцов, Б.А. Можаев, В.П. Астафьев, А.И. Солженицын и многие другие создали беспрецедентную “энциклопедию” русских характеров – литературно-художественную национальную характерологию»[15].

Не отрицая возможность и продуктивность подобного подхода, представляется, что он ведет к отождествлению понятий собственно национального и национального своеобразия литературы. Не случайно, большая часть весьма авторитетных исследователей, реализующих в последнее время данный подход (И.А. Есаулова, Н.Ю. Желтова, С.В. Шешунова и др.), ссылается на тезис В.Н. Захарова, обосновывающего необходимость создания особой научной дисциплины – этнопоэтики[16], которая «должна изучать национальное своеобразие конкретных литератур, их место в мировом художественном процессе»[17]. И.А. Есаулов, комментируя это высказывание, отмечает: «В сущности, такой подход является современным продолжением перспективных тенденций сравнительного литературоведения, противостоящих унификации национальных культур»[18]. Напрямую не высказывая свою близость к этнопоэтике, Н.Ю. Желтова тем не менее фиксирует именно этот ракурс исследования проблемы национального: «В изучении данной проблемы … основной акцент сделан на прозаическом наследии И.А. Бунина, М.А. Шолохова, Е.И. Замятина, В.В. Набокова, М. Горького, А.И. Куприна, И.С. Шмелева, Б.К. Зайцева, М.М. Пришвина, в творчестве которых отражены и в некоторых моментах предугаданы наиболее выразительные тенденции развития русского и мирового искусства XX века. Эти писатели оказались в ряду тех художников, творческая и личностная индивидуальность которых позволяет расставить ведущие акценты в оценках литературного процесса всего столетия»[19].

С.В. Шешунова, оговаривая в своей диссертации существование в современном литературоведении двух подходов к осмыслению проблемы этнопоэтики (в качестве этнопоэтических констант (В.М. Гацак) чаще всего выступают фольклоризм и «православный подтекст» (И.А. Есаулов)), поднимает вопрос о сопряжении этих двух аспектов в «художественном мире отдельных произведений и русской литературе как едином целом», а также их универсальности в реализации «этнической самобытности» русской литературы. Решая эти проблемы, исследователь включает в ряд этнопоэтических констант национальный хронотоп, сводя его, однако, лишь к некоторым составляющим, бесспорным, но не единственным: образ Волги в русской словесности, простор в эпопее А.И. Солженицына «Красное колесо», пасхальная доминанта в русской литературе, православный календарь в произведениях И.С. Шмелева и А.И. Солженицына. Помимо этого ряд этнопоэтических констант дополняется автором диссертации рассмотрением соборности и форм ее воплощения в русской литературе, но и в этом случае соборность оказывается достаточно близка «православному коду», о котором говорил И.А. Есаулов.

В последнее время оформилась целая группа исследований, проецирующих социологический и культурологический аппарат описания национального второй половины ХХ века в сферу художественного сознания, что позволяет высветить многоаспектность форм репрезентаций национальной идентичности в художественной литературе[20]. В рамках этого подхода можно выделить рассмотрение нарративной природы национального, основанием которого становится формула Хоми Бхабха[21]. Продуктивность подобного подхода, однако, не отменяет задачи создания специфической, собственно литературоведческой системы описания механизма конструирования национального воображаемого в художественных текстах.

В настоящей работе впервые предпринята попытка осмысления процесса концептуализации национального в виде целостной, последовательно организованной системы. Это, в свою очередь, определило хронологические границы изучаемого явления и способ его реконструкции.

Обращение к феномену «рубежности» мотивируется его внутренней соотнесенностью с историософской доминантой в русской литературе. Содержательная конкретизация данного феномена обеспечивается его связью с явлением «переходности», при этом внимание акцентируется преимущественно на культурологической интерпретации «переходности». Подобный подход позволил вычленить общетипологические черты феномена «рубежности», мотивирующие процесс концептуализации национального. Мифогенный характер ситуации рубежности, по-разному, но в равной степени интенсивности реализующийся на рубеже XIX – ХХ и ХХ – XXI веков, становится основанием для оформления представлений о национальном в единую внутренне упорядоченную систему, структурным ядром которой выступает национальный миф[22].

Национальный миф реализуется как взаимодействие содержательных и формальных компонентов. Необходимой предпосылкой вычленения содержательной стороны национального мифа становится его рассмотрение как единого текста, складывающегося на протяжении нескольких веков. При этом можно утверждать, что содержательный аспект национального мифа не синонимичен подобному же аспекту национальной идентичности. По справедливому замечанию О.В. Рябова, содержательный компонент национальной идентичности предполагает «осознание национальной общностью себя как целостного самостоятельного субъекта истории и выявление смысла собственного бытия. Экспликация этого смысла составляет сущность феномена национальная идея, сообразно с которой выстраиваются все прочие компоненты национальной идентичности»[23]. Вместе с тем экстралитературный характер конструирования национальной идеи, предполагающий ее соотнесенность преимущественно с сознательным уровнем национальной идентичности, не позволяет отождествить содержательный аспект национального мифа исключительно с ее трансляцией в произведении.

Таким образом, мы предполагаем, что содержательный компонент национального мифа не сводим ни к художественному осмыслению процесса индивидуально-авторской национальной самоидентификации, ни к тиражированию различных форм экспликации коллективного уровня национальной идентичности (автостереотипы, национальная идея и т.д.). Он представляет собой динамичный процесс трансляции и конструирования национальных смыслов, отражающий все уровни как коллективной, так и индивидуальной национальной идентичности[24]. В каждом конкретном случае соотношение тиражирования и создания смыслов оказывается различным. Более того, генезис национального мифа предполагает движение от транслирования национальных смыслов к их непосредственному созданию. Результатом конструирования национальных смыслов становится национальное «воображаемое»[25].

Мы разделяет конструктивистскую точку зрения, выраженную прежде всего Б. Андерсоном и рассматривающую нации как «воображаемые сообщества», которые являются результатом становления определенных дискурсивных практик. Современный исследователь, развивая идеи Б. Андерсона, отмечает: «В конституировании нации как воображаемого сообщества романы приняли на себя ключевую роль, чему способствовала их огромная популярность. Исполнение этой роли обеспечивалось настойчивой претензией романа на подробную и исчерпывающую репрезентацию повседневной жизни ... Роман – своего рода окно, через которое можно наблюдать характеристики наций и народов. Но роман – это и нечто большее, чем отображение социальной истории, вершащейся помимо его, за его пределами. Чтение романа предполагает соучастие в социальной практике – оно дает читающему ощущение причастности к нации как воображаемому продукту консенсуса»[26].

Иными словами, национальный миф представляет собой процесс конструирования и трансляции в художественном дискурсе представлений нации о себе и о своем положении в мире, учитывающий различие форм и структур репрезентации национального на разных этапах развития литературы. Подобный характер национального мифа обусловливается неоднородностью национальной концептуализации: на раннем этапе национальной самоидентификации происходит создание коллективного образа нации, выступающего в форме некой абстракции, поэтому концептуализации подвергаются этнонимы[27], многочисленные версии их возникновения становятся едва ли не единственным способом вычленения содержания коллективного «Мы». В XIX веке концептуализируется национальная типология, становящаяся основой для начала формирования национальной концептосферы – концепты «русская женщина» и «народ», происходит первичный уровень концептуализации национального хронотопа. Рубеж XIX – ХХ веков ознаменован окончательной национализацией хронотопа, построением системы мифологем, формирующих образ «русскости», и т.д.

Помимо этого национальный миф, выявляющий конструируемый характер национальной идентичности, дает возможность зафиксировать не только динамичный характер национальных представлений и вычленить их системное развитие, но и весь спектр вариантов формирования национальных смыслов. Восприятие национальной идентичности как культурной фикции предполагает учитывание двойственного характера репрезентаций национального в литературе, которые могут транслироваться как в неотрефлексированном виде, так и становиться предметом сознательной авторской рефлексии. Первый вариант, в свою очередь, тоже неоднороден, с одной стороны, он может рассматриваться как воплощение интенционально заявленных национальных конструктов, нуждающихся в своеобразном достраивании. С другой стороны, неотрефлексированный тип национальных репрезентаций на более позднем этапе развития литературы включает в себя трансляцию сложившихся национальных авто- и гетеростереотипов, причем, это в равной степени может быть свойственно как высокой, так и массовой литературе.

Восприятие всего подвижного, динамичного процесса репрезентаций национального как единой целостной системы в структуре национального мифа происходит на основе использования семиотических и символических теорий. В контексте исследований сферы национального подобный подход вычленяется в этносимволизме (А. Гастингс, В. Зелински, З. Мах, Э. Смит, М. Тимофеев, Д. Хатчинсон, В. Шнирельман и т.д.). Особую значимость в этом плане приобретает структура мифосимволического комплекса, выделяемого в работах одного из ведущих исследователей национализма Э. Смита[28], основу которого составляет система этногенетических мифов. В нашем случае национальный миф включает в свою структуру этиологический миф, эсхатологический миф, апокалиптический миф, причем, именно системность репрезентаций всех мифопостроений характеризует степень «достроенности» самого национального мифа, которая достигает своей наивысшей точки в литературе ХХ века.

Концептуализация национального в структуре национального мифа сопрягается в русской литературе с возникновением историософского романа. Теория историсофского романа в современном литературоведении находится еще на стадии разработки. Изучение жанровой специфики историософского романа в контексте теории «жанровой генерализации» позволяет рассмотреть многообразие форм его художественного воплощения, реализацию историософского романа как в символистской и постмодернистской художественной парадигмах, так и на разных уровнях «внутренней организации литературы» (Ю.М. Лотман). Помимо этого обращение к теории «жанровой генерализации» позволяет исследовать совокупность жанровых интенций, определяющих вектор развития историософского романа в литературе первого и второго «рубежей» ХХ века.

Понятийный аппарат исследованиявыстраивается в контексте представлений постмодернистской философии, создающей язык описания национального мифа. Понятие «миф» мы рассматриваем в контексте бартовского истолкования мифа, исходящего из его понимания как коммуникативной системы, сообщения, «одного из способов означивания». Воспринимая миф как «вторичную семиологическую систему», Р. Барт акцентирует внимание на метаязыке мифа, выстраивающего собственную систему на основе языка-объекта. В роли метаязыка национального мифа начинают выступать дискурс и нарратив.

Мы разводим представление о нарративной природе нации, характерные для конструктивистской концепции национального, и нарративе как элементе метаязыка национального мифа. Первый вариант лучше всего иллюстрирует формула Х. Бхабхи «Нация и наррация», которая фиксирует незавершенный характер конструирования национального сообщества, репрезентируемый столь же незавершенным повествованием. Иными словами, Х. Бхабха, утверждая, что «каждое поколение имеет собственную интерпретацию национальной идентичности в свете своего собственного прочтения этнического прошлого», одновременно акцентирует внимание на сверхтекстовом характере национальной наррации.

В противовес этому национальный нарратив может быть воспринят как локализация национальной наррации, обладающая относительной завершенностью, но не утрачивающая внутреннего динамизма. В этом смысле можно говорить о разных формах локализации, порождающих либо специфические жанровые образования, отражающие специфику национальной ментальности (например, утопический нарратив в английской литературе[29]), либо концептуальные конструкции. Нам близка позиция И. Брокмейера и Р. Харре, определяющих нарратив как самую общую категорию лингвистического производства, которая «слишком часто используется так, как если бы она была лишь словом для обозначения некоторой онтологии. Однако это понятие должно использоваться скорее как выражение ряда инструкций и норм в различных практиках коммуникации, упорядочивания, придания смысла … как конденсированный ряд правил, включающих в себя то, что является согласованным и успешно действующим в рамках данной культуры. Следовательно, с этой точки зрения нарратив – это слово для обозначения специального набора инструкций и норм, предписывающих, что следует и чего не следует делать в жизни, и определяющих, как тот или иной индивидуальный случай может быть интегрирован в некий обобщенный и культурно установленный канон»[30].

В понимании дискурса мы следуем за М.Ю. Лотманом, акцентирующим интерпретационный характер данного понятия: «Дискурс – это не только слова и тексты, но и стратегии их продуцирования, распространения и понимания, опирающиеся на (как правило) негласные соглашения, пресуппозиции и постулаты речевого общения»[31].

Структура национального мифа, реализуемого в историософском романе ХХ века, включает в себя такие понятия, как «код истории» и «миф истории». «Код истории» в большей степени ориентирован на реализацию смыслов, традиционно закрепленных за философией истории (понятие «код» рассматривается нами в бартовском смысле как сверхтекстовая организация значений, которые навязывают представление об определенной структуре, в данном случае о структуре метанарратива истории). «Миф истории» ориентирован напрямую на воплощение индивидуально-авторских историософских построений.

 

 

 

 

 

 

 

Глава 1. ЖАНРОВАЯ СПЕЦИФИКА ИСТОРИОСОФСКОГО РОМАНА И ФЕНОМЕН «РУБЕЖНОСТИ»

 

Термин «историософский роман» в современном литературоведении стал одной из наиболее употребительных дефиниций, между тем как теоретическое его осмысление далеко от завершения. Так, В.В. Полонский констатирует, что «этот термин достаточно широко используется сейчас в критике и литературоведении, но обычно с очень туманным и размытым значением»[32]. На сегодняшний день можно назвать, по крайней мере, два подхода в интерпретации феномена историософского романа.

Первый из них предполагает выдвижение в качестве маркера жанра наличие выстроенной авторской философии истории, определяющей проблемное и концептуальное своеобразие произведения. Именно поэтому понятие «историософский роман» в некоторых случаях оказывается приложимо к романам Л.Н. Толстого «Война и мир», М. Горького «Жизнь Клима Самгина», М. Шолохова «Тихий Дон» и т.д. Авторский план высказывания фиксируется исследователями как доказательство отнесенности данных произведений к жанру историософского романа. Свидетельством этого может служить исследовательская позиция С.М. Калашниковой: «Не литературная игра в события прошлого, занимательность сюжета в антураже исторической реальности и лишь иногда, маргинально, ответы на кардинальные вопросы, поставленные историей (“что делать?”, “кто виноват?”, “кому править?”), а решение глобальных историософских проблем – вот что становится источником жанрового новаторства книги Л. Толстого “Война и мир”. Историософские рассуждения Толстого об исторической необходимости, значении власти в историческом процессе, проблеме исторического предвидения, о “дифференциалах истории” – “однородных влечениях людей”, свободе и необходимости в контексте истории, о “духе народа”, роевом начале истории дают проекцию на весь художественный мир произведения и, в конечном счете, организуют его определенным образом»[33]. Этой же точки зрения придерживается О. Лагашина: «очевидно, что произведение Толстого явило собой новый тип исторического романа, в котором историософская концепция оказалась первичной и определяющей по отношению к сюжету и принципам выведения персонажей. Т.е. «Война и мир» имеет некоторые признаки жанра, который впоследствии будет назван историософским романом. Историософский роман осмысляет историю философски и возникает именно как стремление выразить авторскую историософскую позицию. В связи с этим очевидна принципиальность философского историзма для историософского романа как жанра»[34]. При таком подходе происходит неправомерная подмена понятий «философия истории» и «историософия», достаточно распространенная в современных исследованиях в этой сфере.

Невыстроенность терминологического аппарата относительно дефиниции «историософский роман» зачастую приводит к тому, что жанровый аспект в ряде работ начинает неправомерно актуализироваться в том случае, когда предметом исследования становится совокупность художественных форм освоения авторских концепций философии истории. Именно поэтому С.М. Калашникова, выстраивая «историософскую художественную парадигму постреволюционной эпохи», рассматривает ее предельно широко, от М. Горького до А. Солженицына. При этом автор работы ставит вопрос о сопряжении «авторской художественной историософии … с проблемой ее жанрового определения», однако решает его преимущественно только в отношении романистики Д.С. Мережковского, исследование же «художественной историософии» постреволюционного периода характеризуется отказом от поиска единой системы жанрообразующих признаков в пользу рассмотрения всего спектра «приемов реализации историософской “стратегии”» при сохранении самой номинации «историософская проза»[35].

Так, сопоставляя роман Б. Пильняка «Голый год» и «Красное колесо» А. Солженицына, С.М. Калашникова отмечает «схожесть видения исторического процесса в аспекте его причинно-следственных связей, оба автора изображают революцию как катастрофическое событие. При этом своеобразной формой во­площения авторской историософской интенции у обоих авторов становится фрагментарность повествования, а принцип отбора документов и характер их стыка с основным повествованием для обоих авторов является способом воплощения их художественной историософии, несмотря на разность “регистров” самого формирования этой историософии»[36]. Вместе с тем разнятся не только «регистры» авторской историософии, как это отметила исследовательница, но формы их художественной реализации. Как известно, «фрагментарность повествования» в романе Б. Пильняка обусловлена «орнаментальной» поэтикой, в «Красном колесе» художественная природа фрагментарности совершенно иная. Соответственно «фрагментарность повествования» не может рассматриваться в качестве одного из маркеров жанра, как это подразумевает автор работы.

Наряду с подобным определением историософского романа, апеллирующим прежде всего к содержательным компонентам жанровой формы, в последнее время наметился второй подход в интерпретации жанра историософского романа, предполагающий многоаспектность его рассмотрения (В.В. Полонский, Т.И. Дронова и др.). В этом случае практически все исследователи обращаются к проблеме возникновения историософского романа на рубеже XIX – ХХ веков, связывая ее с тенденцией «экспансивной эстетизации истории в литературе». Как отмечает В.В. Полонский, проявлением этой тенденции становится «…“открытие” исторических интуиций древних знаний; дихотомия исторического и метаисторического; усталость от культуры, от тоталитаризма эстетического метаязыка; “высокая доля” “анамнезиса” и “метемпсихоза”; экспансия аналоговых методов исторического познания”»[37]. Т.И. Дронова акцентирует внимание на той же тенденции, определяя ее как результат размывания границ между литературой и иными формами духовной деятельности (религией, философией и т.д.), их взаимодействием, процессом всеобъемлющей эстетизации действительности.

Преимущественное проецирование жанра историософского романа исключительно на литературу рубежа XIX – ХХ веков позволяет рассмотреть процесс становления жанра. Однако, учитывая тенденцию жанровых трансформаций, особенно активно заявляющую о себе в литературе ХХ века, представляется необходимым рассмотреть процесс функционирования историософского романа в литературном процессе последующих десятилетий.

Анализ историко-литературного материала позволяет предположить наличие внутренней соотнесенности актуализации данного жанрового образования с феноменом «рубежности», что в значительной степени проясняет вопрос о динамике жанра в литературе ХХ века, дает возможность акцентировать некоторые из его жанрообразующих принципов и уточняет проблемное поле историософского романа.

Феномен «рубежности» все чаще становится предметом осмысления в современной гуманитаристике, однако его концептуализация до сих пор остается одной из нерешенных задач: «В современном научном гуманитарном тезаурусе употребление слова “рубеж” – явление обыденное. Однако … парадоксально приобретя право быть и восприниматься научным сообществом в качестве <



2015-11-10 1312 Обсуждений (0)
Глава 1. ЖАНРОВАЯ СПЕЦИФИКА ИСТОРИОСОФСКОГО РОМАНА И ФЕНОМЕН «РУБЕЖНОСТИ» 0.00 из 5.00 0 оценок









Обсуждение в статье: Глава 1. ЖАНРОВАЯ СПЕЦИФИКА ИСТОРИОСОФСКОГО РОМАНА И ФЕНОМЕН «РУБЕЖНОСТИ»

Обсуждений еще не было, будьте первым... ↓↓↓

Отправить сообщение

Популярное:
Как выбрать специалиста по управлению гостиницей: Понятно, что управление гостиницей невозможно без специальных знаний. Соответственно, важна квалификация...
Как вы ведете себя при стрессе?: Вы можете самостоятельно управлять стрессом! Каждый из нас имеет право и возможность уменьшить его воздействие на нас...
Генезис конфликтологии как науки в древней Греции: Для уяснения предыстории конфликтологии существенное значение имеет обращение к античной...



©2015-2020 megaobuchalka.ru Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. (1312)

Почему 1285321 студент выбрали МегаОбучалку...

Система поиска информации

Мобильная версия сайта

Удобная навигация

Нет шокирующей рекламы



(0.012 сек.)