Проблема способа бытия

В чем же основная трудность, с которой мы сталкиваемся в гуманитарных науках? Она в том, что удивительная способность текста порождать в нас определенное содержание как бы повисает в воздухе, она не является атрибутом текста как некоторого материала, который мы держим в руках. Классическая естественнонаучная схема объяснения не срабатывает, т.к. нам просто не ясно, что надо изучать, кроме самого со­держания, наличие которого, однако, как раз и нуждается в объяснении. Именно поэтому в гуманитарных науках особую остроту приобретает проблема способа бытия изучаемых объектов, способа бытия литературных произведений или вообще продуктов интеллектуального творчества в самом широком смысле этого слова. Где и как существует продукт литератора или ученого, можно ли этот продукт идентифицировать с материалом текста письменного или устного? Нам представляется, что удовлетворительного ответа на этот вопрос пока нет, но существующие точки зрения хорошо иллюстрируют сложность проблемы.

Приведем в качестве примера рассуждения известного польского философа Т. Котарбинского в его книге «Трактат о хорошей работе». Обычно полагают, пишет он, что продукты умственной деятельности «состоят из составленных в единое целое различных отрывочных содержаний – впечатлительных, смысловых, мыслительных, а возможно, и каких-то еще других; что они не телесны», и представляют собой «какой-то так называемый «идеальный» объект».[12] Используя нашу аналогию с зеркалом, можно сказать, что речь идет о мире зазеркалья. Котарбинского такое «метафорическое», как он говорит, понимание не удовлетворяет. «Трудно принять утверждение, – пишет он, – будто научные суждения составляются из отдельных смыслов в том же понимании «составления» из чего-то, в каком изделия инженерной техники составляются из частей, например тротуар из бетонных плит».[13] «А если говорят, что «Илиада» (или точнее содержание «Илиады») состоит из приключений Ахиллеса, то это метафорическое выражение означает только то, что со слушателем «Илиады» происходит так, словно бы приключения Ахиллеса совершались в зоне его наблюдения».[14] Очевидно, что Котарбинский не приемлет ни подход Проппа к анализу сказки, ни подход Степина к анализу строения научной теории.

Какова же позитивная точка зрения самого Котарбинского? «В сфере творческой деятельности писателей, композиторов, работников изобразительных искусств, – пишет он, – создаются два вида изделий. Ими являются либо человеческие индивиды, которых сделали познавшими то-то, либо так же тела, не являющиеся индивидами, но исполняющие по отношению к индивидам роль импульсов (колеблющиеся определенным образом струны, висящие на стене картины, изваяния и т.д.). Под воздействием этих импульсов соответственно подготовленный индивид становится познающим индивидом».[15] В принципе здесь уже все сказано. Создавая то или иное произведение, автор прежде всего изменяет самого себя, изменяет состояние своих нервных клеток, и превращается в индивида, который знает нечто такое, чего раньше не знал. Это «изделие» первого типа. Но кроме этого автор создает и некоторый текст, «изделие» второго типа, который способен изменить соответствующим образом состояние нервных клеток других индивидов, если последние к этому подготовлены, т.е. знают язык.

Нетрудно видеть, что Котарбинский пытается реализовать атрибутивный подход к анализу текста за счет введения такого фактора, как состояние нашей нервной системы. Это состояние таково, что мы понимаем текст, а понимание текста, в свою очередь, позволяет транслировать состояние нервных клеток от одного индивида к другому, что уже можно рассматривать как предпосылку создания литературных или научных произведений. На этом пути, однако, мы наталкиваемся по крайней мере на две трудности. Первая в том, что, как признает и сам Котарбинский, охарактеризовать указанные состояния наших нервных клеток «в терминах анатомии, химии или физики мы, однако, не в состоянии, по крайней мере до сих пор».[16] А если и будем в состоянии, то не означает ли это крайний редукционизм в понимании гуманитарных наук? Вторая трудность менее очевидна, но гораздо более принципиальна: не ясно, а как мы достигаем такого универсального согласования наших нервных систем, что это обеспечивает существование языка и речи? Ниже мы остановимся на этом более подробно.

Другая попытка решить проблему способа бытия, более известная в философских кругах, принадлежит К. Попперу. Если Котарбинский в понимании изделий умственного труда отталкивается от нашей нервной системы, от состояния нервных клеток, то Поппер напротив резко противопоставляет субъективное и объективное знание, знание, как он говорит, без познающего субъекта. Интересует его именно последнее. Где же и как оно существует? Знание, с его точки зрения – это свойство или диспозиция текста, диспозиция, состоящая в том, что текст может быть понят. «Именно возможность или потенциальность некоторой вещи быть понятой, ее диспозиционный характер быть понятой и интерпретированной, или неправильно понятой и неправильно интерпретированной, делает ее книгой».[17] Знание рассматривается здесь по аналогии с любым физическим свойством предмета. Какое-либо вещество, например, может быть растворимым или нерастворимым в соляной кислоте. Это его потенциальность, его диспозиция существует независимо от того, будет процесс растворения когда-либо реально осуществлен или нет. Мы, однако, уже говорили, что материал текста никак не объясняет нам указанную его диспозицию. Она существует как бы независимо от этого материала, напоминая улыбку Чеширского кота. Концепция Поппера явно не способна справиться с этой трудностью.

Можно предъявить к этой концепции и другие претензии. Объективное знание Поппер относит к особому третьему миру, противопоставляя ему мир физических явлений и мир состояний сознания, мыслительных (ментальных) состояний. Третий мир – это «мир объективного содержания мышления, прежде всего содержания научных идей, поэтических мыслей и произведений искусства».[18] Так о чем же идет речь, о мире текстов, способных порождать в нас определенное содержание, или о самом этом содержании? Говоря о независимости третьего мира, Поппер идентифицирует его с текстами, с миром книг и библиотек, уничтожив которые, мы уничтожим и цивилизацию. Но книги и библиотеки явно можно отнести к миру физических явлений. Правда, книги мы понимаем, получая при этом определенное содержание, но ведь и движение молекул в окружающей среде порождает в нас ощущение тепла или холода. Молекулы – это представители мира физического, ощущения – мира ментального. А нужен ли нам особый третий мир? Вероятно, не нужен.

Совсем иной подход просматривается в работе Р. Уэллека и О. Уоррена «Теория литературы». Говоря о способе бытия литературного произведения, они рассматривают его как стратифицированную систему норм. «Таким образом, – пишут они, – поэзия должна быть рассмотрена как совокупность некоторых норм, связанных отношением структуры и лишь частично раскрывающихся в непосредственном опыте ее многочисленных читателей».[19] Нам представляется, что это очень верный и многообещающий ход мысли, но авторы почему-то останавливаются на полпути. Чуть дальше они признают, что «понимание литературного произведения как стратифицированной системы норм оставляет открытым вопрос о том, каков же способ бытия этой системы. Чтобы найти верное решение, – пишут они, – следовало бы затронуть здесь полемику номинализма и реализма, ментализма и бихевиоризма – короче говоря, весь круг основных проблем эпистемологии. Для наших целей, однако, достаточно просто избегать двух противоположных крайностей – крайнего платонизма и крайнего номинализма».[20] Рецепт, как вы понимаете, достаточно неопределенный.

Такой же неопределенностью страдает и общий итог, который подводят авторы: «Таким образом, художественное произведение предстает как обладающий особой онтологической природой объект познания sui generis. Оно не является по своей природе ни чем-то существующим в самой реальной жизни (физическим, наподобие монумента), ни чем-то существующим в душевной жизни (психологическим, наподобие тех реакций, что вызываются светом или болью), ни чем-то существующим идеально (наподобие треугольника). Оно представляет собой систему норм, в которых запечатлены идеальные понятия интерсубъективного характера. Эти понятия, очевидно, существуют в совокупности общественных идей и изменяются вместе с изменениями данной совокупности; они открываются нам только через индивидуальный душевный опыт и опираются на звуковую структуру тех лингвистических единиц, из которых состоит текст произведения».[21] Остается только ответить на вопрос о том, как же существуют эти общественные идеи «интер­субъек­тивного характера». Но это как раз тот вопрос, на который пытался ответить К. Поппер.