Анализ статьи В.В.Розанова«А.П.Чехов»

Выполнила:

Задорожная М.А.

1 англ. гр, р/o, 4 курс.

Преподаватель:

Михайлова М.В.

Москва, 2010г.

Прижизненная критическая литература о Чехове поражает как своей обширностью, так и разнообразием высказываемых суждений. "Двадцать лет непонимания", - так охарактеризовал К.И. Чуковский историю рецепции писателя современниками. Однако картина была сложнее: в откликах на чеховские сочинения прослеживается многоголосие, столкновение позиций, порой полярных и взаимоисключающих. Ранние произведения Чехова были встречены в целом доброжелательно: после выхода в 1886 году сборника "Пестрые рассказы" критики заметили несомненный талант начинающего литератора, оценили правдивость изображения действительности в его коротких рассказах. В следующем 1887 году за книгу "В сумерках" он был удостоен Пушкинской премии, которая "была для писателя не просто первой победой, эта премия вместе с тем повысила и статус "плебейского" жанра рассказа-миниатюры, обеспечив ему доступ в "толстые" журналы". [1].

Однако публикация в журнале "Северный вестник" повести "Степь" не получила единодушного одобрения критиков разных направлений и вызвала серьезные разногласия во мнениях. Равное внимание писателя к разномасштабным явлениям, отсутствие прямых авторских комментариев и оценок стали с этого момента трактоваться как равнодушие к изображаемому, недостаточно глубокое осмысление жизненного материала, неумение свести мозаичные эпизоды к единой мысли, чуть ли ни безыдейность. Сформулированные в этот период упреки на долгие годы становятся определяющими в характеристике Чехова, переходя из статьи в статью.

Особенно резкую оценку получили произведения писателя в статьях критиков-народников. Н.К. Михайловский, не отказывая Чехову в таланте, обвинял его в безразличии, беспринципности, случайности выбора тем: "г-ну Чехову все едино - что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца" [2] В критическом разборе сборника рассказов "Хмурые люди" Михайловский едко замечает: "Нет, не "хмурых людей" надо бы поставить в заглавие всего этого сборника, а вот разве "холодную кровь": г-н Чехов с холодною кровью пописывает, а читатель с холодною кровью почитывает". Авторитет Михайловского в литературной критике того периода был чрезвычайно высок, и его критико-публицистические отклики на суждения о Чехове П. Перцова, М. Южного (М.Г. Зельманова), Ю. Николаева и других менее известных рецензентов, которые зачастую не просто пересказывали мысли Михайловского, но и значительно упрощали их.

К упрекам в безразличии также нередко добавлялись и замечания, касающиеся нечеткости композиции: бессобытийности и фабульная незавершенности, своего рода "бесфинальности", обнаруживающие непонимание творческого новаторства Чехова и специфики его поэтики. Будучи уже признанным авторитетом, Чехов не раз с иронией вспоминал неоправданно резкие суждения критиков: "Да страшно вспомнить, что обо мне писали! И кровь-то у меня холодная и изображать-то мне решительно все равно, что именно - собаку или утопленника, поезд или первую любовь..."

Михайловский ошибся: публика "почитывала" Чехова вовсе не с "холодной кровью", популярность его росла, и в 1890-е годы уже "большинство литературных обозревателей, опасаясь упрека в отсталости и непонимании новых литературных течений, расточали свои похвалы Чехову, они старались увидеть в нем "не то, что отличает его <...> от признанных литературных авторитетов, а то, что сближает его с ними, тем самым как бы вводит писателя в их прославленный круг" [3] М.А Денисова отмечает, что "если прижизненная критика размышляла преимущественно о мировоззрении и идеалах писателя, в чем пыталась найти объяснение его писательской манеры, то кончина Чехова вызвала попытки осмыслить его историко-литературное значение в целом".[4]

Одна из таких попыток осмысления значения Чехова в русской литературе принадлежит Василию Васильевичу Розанову, философу и литературному критику. Творческая манера и нравственная позиция Чехова, "последнего русского классика" и вместе с тем смелого новатора, были близки Розанову. Кстати, Розанов как критик и писатель также не был понят народнической критикой: Н.К.Михайловскому стиль Розанова напоминал "бормотание" юродивого, "болтовню": "Вы всматриваетесь, вслушиваетесь, перечитываете: что такое? Где логические звенья <…>? Они, может быть, были, эти логические звенья, но читатель их не видит, а, может быть, их и не было вовсе" [5]. В.В.Розанов одним из первых в начале XX в. "широко начал использовать сегментацию и парцелляцию как особые способы экспрессивного расчленения целостного текста". [6]. Ассоциативный принцип членения речи, необычный стиль и композиция статей Розанова приводили традиционную критику в недоумение.

Однако не только стремление к новым формам, натолкнувшееся на непонимание многих критиков, роднит его с Чеховым. В.Б.Катаев посвятил один из разделов своей монографии "Чехов плюс…" исследованию точек соприкосновения в мировоззрении двух писателей и нарисовал продуманный портрет Василия Розанова как возможного чеховского героя. Также Катаев подчеркивает, что именно Розанов первым указал на философское начало в творчестве Чехова ("А ведь философии было очень много у Чехова. <…> Чехов – мыслитель; он – лирик", – писал Розанов 21 июля 1904 года в "Новом времени"). [7].

К Чехову критик на своем творческом пути обращался неоднократно, так как признавал за его произведениями необыкновенную силу воздействия на читателя: "Хорош тот писатель, читая которого неловко, словно тебя оголили; я это чувствовал, читая Чехова".[8].

В чем же, по Розанову, заключается эта сила воздействия чеховских произведений? Почему Чехов так близок и дорог русскому читателю? Ответы на эти вопросы следует искать в статьях Розанова "А.П.Чехов"[9]. и "Наш Антоша Чехонте"[10].

Статья "А.П.Чехов" открывается описанием прекрасных пейзажей Швейцарии, страны, где "все занимательно и волшебно с первого же взгляда", а люди удивительно веселые, бодрые и здоровые. По Розанову, здесь человек не отделен от природы, но живет в тесной связи с нею, точно "счастливая семья". Любуясь этой "гениальной природой", Розанов восклицает: "Боже! Да для чего же им иметь душу, когда природа вокруг них уже есть сама по себе душа, психея…" и задается вопросом: "как можно рассказать историю счастливой семьи"?

"История, "судьба" начинается с разлома, крушения, болезни, страдания" – делает неожиданный вывод Розанов. Он размышляет о самой природе судьбы, природе души, что проявляются лишь в страдании как движущая сила любого творчества: "История, "судьба" начинается с разлома, крушения, болезни, страдания. Не страдай так ужасно Иов, можно ли бы было написать "Книгу Иова"?.. В "Книге Иова" гораздо больше жизни, души, силы, действительности, нежели было всего этого в самом Иове, а между тем, не страдай Иов, не появилось бы и "Книги Иова".

Критик делает вывод, что страдание лежит в основе любого творчества, именно из страданий человеческих рождается и поэзия, и музыка. Тем, кто не испытывает страданий, не нужна поэзия, да они и не способны ее творить. Зачем швейцарцам история? Зачем швейцарцам поэзия? Зачем музыка? У них есть красивые озера...

Точно в антитезу далекой Швейцарии, Розанов переносит читателя в маленький городок Смоленской губернии, где двести дней в году не видно солнца, а кладбище – "единственное место гулянья". Далее следует зарисовка уютного дома, описанного истинно по-розановски: с любовью, благоговением. На страницах своих произведений он не раз описывал "тихий шум комнатной жизни", чаепития за начищенным самоваром, потрескивание дров в русской печи – все то, из чего складывается семейный уют. В критических статьях мы обычно не привыкли встречать подобные зарисовки, но у Розанова они выглядят очень органично, более того – без них сложно представить неповторимый стиль этого литератора. И, конечно же, стоит отметить, что дом и семья – это ключевые понятия философской концепции Розанова, поэтому появление зарисовок русского быта в его эссе и критических статьях является прямым следствием специфики его мировидения и философского осмысления мира.

В "А.П.Чехов" Розанов использует зарисовки из жизни русской глубинки, усиливая контраст с открывающими работу картинами Швейцарии. "Тусклые звездочки, холодное солнце... да и тех двести дней в году не видно. Дождит, вечно дождит..." – так начинает Критик описание русской земли. "За городом не столько природа, сколько болото… А молодому хочется жизни". Где искать источник вдохновения среди "дня, не отделяющегося ясно от ночи"? "Воет ветер в поле. Истории - ниоткуда". Широкими мазками, выводит Розанов источник вдохновения, квинтэссенцию творческой мысли: "На кой тебе леший история?" - озирается злобно на вас полицейский… Это как-то звенит в ушах, в душе... Не дает она нам настоящий истории, так будем жить маленькими историями". Именно такие "маленькие истории" и писал Чехов, писатель, который "довел до совершенства, до гения обыкновенное изображение обыкновенной жизни".

Мы видим, что Чехов жил и творил в грустный период нашей истории, когда не было даже никакого предчувствия перемен: "Гладко позади, гладко было и впереди... По этой глади шел он, больной раннею чахоткой, о которой знал язвительным знанием медика". Ничто не менялось и не могло измениться. "Небо без звезд, без силы, ветер без негодования, непогодь, дождь, серо, сумрачно, день, не отделяющийся ярко от ночи, ночь, не отделяющаяся ярко от дня, травки небольшие, деревья невысокие, болотце, много болотца; и дальше, на черте недалекого горизонта - зубчатый частокол "тюремного замка", еще дальше - кладбище" – в этой атмосфере родился и вырос Чехов, в ней черпал вдохновение и сюжеты для своих "маленьких придуманных историй". Сквозь всю статью проходит образ кладбища: впервые появившись в зарисовке городка Белый, далее он всплывает неоднократно, в том числе и тогда, когда Розанов передает воспоминания о Чехове одного их общего знакомого. По свидетельствам этого человека, Чехов любил бродить среди могил, читать надписи на надгробных памятниках, называя их "еще не разработанной частью русского словесного творчества". Розанов упоминает и о другом удивительном факте, рассказанном тем же знакомым Чехова: приехав в Рим, писатель первым делом отправился в публичный дом, но "не для себя и не с теми целями, с какими обычно делается". Критик предполагает, что "Чехов любил это как сферу наблюдения или как обстановку грезы, мечты… Тут что-нибудь глубоко-грустное, какая-нибудь такая глубокая "своя дума" была у Чехова". Сопоставляя этот факт с подмеченной ранее любовью Чехова к прогулкам по кладбищам, Розанов метко обобщает: "Ведь и там смерть, и здесь смерть... Там - смерть человека, индивидуума; здесь - смерть цивилизации, общества, фазиса культуры и истории". Критик видит в этих склонностях писателя желание "настоящее, живое, трепещущее", к которому примешивается "чувство больного медика", о котором говорил и сам Чехов: "Люблю видеть, как человек умирает. Жутко, страшно. А так хочется заглянуть".

Отсюда проистекают размышления Розанова о природе русской души, "вялой души, выросшей между кладбищем и б...". Точно иллюстрируя мысль наглядным примером, критик вспоминает о деле Дрейфуса, из-за которого "начался "гвалт", сто, тысяча голосов закричали во Франции, а затем заставили кричать и во всей Европе, наконец, в целом свете" и заключает с сожалением, что в России подобное в принципе невозможно: "У нас хоть ломай всем руки и ноги, никто у тебя за это подушки из-под головы не выдернет, никто из шевелюры волоса не вынет". И причиной тому не только и не столько стремление к христианскому смирению и всепрощению, а "фундаментальное: "А какое нам до всего этого дело?". Именно из-за этого безразличия, этой инертности, отсутствия интереса к страданиям ближних, чеховский рассказ "Бабы", по мнению Розанова, не заставил людей "совершить тот скандал, после которого уже нельзя прятать шило в карман", не обеспокоил ни юриспруденцию, ни духовенство: "Но и у Кони, и у митрополита Антония такие хорошенькие фарфоровые чашки, что они никак их не разобьют ради этой бабы и ее мальчика". Розанов утверждает, что данный рассказ "должен быть введен целиком в "Историю русской семьи", в "Историю русского быта", "В историю русской женщины". Кратко пересказав сюжет "Баб", Розанов приходит к выводу, что для русского народа значит "все как следует, все по-христиански": "надо покаяться после греха" и "вернуться на добрый путь", тогда все и утрясается и "закругляется". Розанов приводит цитату из Евангелия: "Повалилась башня и задавила многих... Грешных ли одних? Нет, но и праведных", и называет персонажей рассказа – бабу и ее незаконнорожденного "случайными праведными", которые пали под башней. "Солнце восходит над добрым и злым", - вспоминает Розанов слова евангельской притчи: в контексте чеховского рассказа, они приобретают особый смысл.

И подчеркивают: никому дела нет. "Все закругляется во что-то доброе и милое. Мила наша Русь круглостью. Ведь какой круглый был Платон Каратаев (в "Войне и мире")", - пишет Розанов, и в этих строчках явно чувствуется полемика с Л.Н. Толстым. И далее по тексту: "Мужики", впрочем, повторяли то, что было о них сказано в странной "Власти тьмы" Толстого; но у Толстого это было сказано как бы для "христианского примера", а у Чехова без "примера" сказано, а так, просто, что вот "есть". Это "есть" ужасно жгло сердца и оскорбило интеллигенцию тем, что она не знала, как к этому отнестись".

Затем следуют штрихи русской семьи, нарисованные Чеховым и подмеченные критиком. Розанов делает тонкое лингвистическое наблюдение: "Не добытчик"... Это глупое, тупое слово, какою-то кувалдою стоящее в строке, слово такое не литературное, не тургеневское,- сосет-сосет вашу душу по ночам". "Ужасное "устали" за десять веков существования! Как не устать... Ну, и где же тут "десять заповедей" морали, куда приложить тут Нагорную проповедь Евангелия?.." - в тонком разборе чеховских строк, Розанов видит полемику с Евангелием, с самой православной мудростью, с самой сущностью человека; противоречие слова и дела, и при этом – почти документальную иллюстрацию быта русской семьи. Написанную "рукою не беллетриста, а медика" – резко, непредвзято, без эмоций. Чехов словно не мыслит, не творит – конспектирует жизнь, и Розанов тонко подмечает это в статье: "Когда Чехов написал "Мужиков", то произвел переполох в печати,- он, такой тихий и бесшумный всегда. Не знали, как отнестись к ним. Хвалить? Порицать? Мужики были так явно несимпатичны, между тем как печать уже несколько десятилетий была соединена с мужиком "симпатией". Не хлебом и чаем, а "симпатией"… "Любить" явно можно только симпатичное, а тут?.."

Продолжая разговор о России, Розанов резюмирует: "У нас штормов нет, рыцарства не было, даже дуэли не привились. "На нашу русскую точку зрения" даже все это представляется комизмом - и дуэли, и рыцарство, а уж штормы в особенности. Тиха Русь. Гладка Русь. Болотцем, перегноем попахивает, "а как-то мило все". Отчего мило? Кому мило? Кто это рассказывает, - тому мило, кто это видит, - тому мило, да, по правде, и всем нам мило. Ко всему принюхались".

И завершает статью, точно подводя черту размышлениям: "У Чехова было столько же "хочу", сколько "не хочу". Именно как у Руси, у которой "не хочется" так же много, как "хочется"... Все нерешительно, все неясно...

Он стал любимым писателем нашего безволия, нашего безгероизма, нашей обыденщины, нашего "средненького". Какая разница между ним и Горьким! Да, но зато Горький груб, короток, резок, неприятен. Все это воистину в нем есть, и за это воистину он недолговечный писатель. Все прочитали. Разом, залпом прочитали. И забыли. Чехова не забудут... В нем есть бесконечность,- бесконечность нашей России. Хороша ли она? - Средненькая.- Худа ли? - Нет, средненькая".

О "безгероизме" обыденной жизни Розанов продолжает говорить и в другой своей статье: в том же 1910-м году он пишет "Наш Антоша Чехонте". Начиная анализ работы Чехова, Розанов пытается нащупать место писателя в русской литературе, сравнивая его работы с работами других: "Антоша Чехонте" все "писал и писал"... почти не смея выйти в большую литературу, где сидели люди с такими бородами... Как ассирийские боги. О чем бренчит? Чему нас учит?"

Через всю статью красной нитью проходит понимание близости Чехова простому человеку, обывателю: "Это — наша собственная фигура, когда в пору студенчества мы мотались по урокам, или — знакомого, не окончившего курс студента, который, поступя на медицинский факультет, вышел было в юристы, но и юриста из него не вышло, и вот он живет теперь "так", словом, лицо и фигура "обыкновенного русского человека из образованных", сплошь все милых и сплошь все жалких, которые ни в чем не могут помочь и явно нуждаются во всепомоществовании. Гения нет, силы — небольшие, дум, как серых мышей, — толпы, но все незначительных, обыкновенных, которые не могут дать человеку большой судьбы". "Эх, русское бессилие. И ничего не выдумал бы, да и действительно никогда ничего не выдумал" – пишет Розанов, подчеркивая близость Чехова и его творчества к народу, к простым людям– к простой жизни миллионов русских.

"Все у него вышло как у всех русских: учился одному, а стал делать другое; конечно, не дожил до полных лет. Кто у нас доживает? Гнезда не имел, был странствующий. Ни звука резкого, ни мысли большой... А вот слушаешь и слушаешь, и забываешь, что дождь идет, что так глупо все, и не то что миришься с глупым, - этого нет, - но в безмерно глупую и дождливую эпоху находишь силы как-нибудь пересуществовать ее, перетащиться по ней" – таким видит Розанов Чехова, и таким видим его мы глазами критика.

Чехов, по словам Розанова, «довел до совершенства, до гениальности обыкновенное изображение обыкновенной жизни»: "Без героя", - так можно озаглавить все его сочинения, и про себя добавить не без грусти: "без героизма"… И как характерно, что самый даже объем рассказа у Чехова - маленький. Какая противоположность многотомным романам Достоевского, Гончарова; какая противоположность вечно героическому, рвущемуся в небеса Лермонтову". Объяснение привязанности к обыденному герою можно найти в одном из писем Чехова: "Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей". Признавая, что Чехов довел до высшего совершенства жанр обыкновенного рассказа, Розанов приходит к убеждению, что в Чехове Россия полюбила себя такой, как она есть - "обыкновенной, негероической, скромной и совестливой".

Обе статьи Розанова роднят несомненная любовь к автору, творческое переосмысление творчества Чехова с высоты опыта прошедших лет, попытка дать ответ на вопрос искренней, всеобъемлющей любви русского человека к творчеству Антона Павловича. Розанов открыл перед читателями нового, но такого узнаваемого Чехова, дав имена тому, что простой русский, о котором и писались "маленькие истории",лишь чувстврвал. По Розанову, любовь русского читателя к Чехову закономерна и глубока, немного противоречива, но искренна: в текстах великого русского писателя, оказавшихся удивительно близким к народу, подчеркивающими и возводящими в искусство обыденное, каждый видел невольно свое отражение. В этом и заключен секрет любви к Чехову среди читателей, блестяще раскрытый Василием Розановым в его статьях

[1].Денисова Марина Александровна. «Творчество А. П. Чехова в восприятии либерально-народнической критики конца XIX - начала XX вв»; 2003.

[1]. Михайловский Н.К. «Об отцах и детях и о г-не Чехове»; 1905.

[1]. Чудаков А.П. «Поэтика Чехова»

[4].см [1].

[5].Михайловский Н.К. Последние сочинения. Том 1. Издание редакции журнала «Русское богатство» / Н.К. Михайловский. – Спб, 1905.

[6].Николина Н.А. Филологический анализ текста / Н.А. Николина. – М.: Академия, 2003.

[7]. Катаев В.Б. Чехов плюс…: Предшественники, современники, преемники.- М.: Язык славянской культуры, 2004.

[8]. Розанов В.В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. / В.В. Розанов. – М.: Республика, 1995.

[9]. Розанов В.В. http://www.bibliotekar.ru/rus-Rozanov/63.htm

[10]. Розанов В.В. Наш «Антоша Чехонте» // Мысли о литературе / В.В. Розанов. – М.: «Современник», 1989.