ЛЮБОВНИК ЛЕДИ ЧАТТЕРЛИ 18 страница

Эти слова напугали Конни.

— Вы думаете, любят только один раз?

— Или вообще ни разу. Сколько женщин ни разу не любили, даже не знают, что это такое. А сколько мужчин не знает! Но когда я встречаю настоящую любовь, я всегда стою за нее горой.

— А как вы думаете, мужчины легко обижаются?

— Да, если вы задели их гордость. Но ведь и с женщинами то же самое. Правда, гордость гордости — рознь.

Конни призадумалась, опять стало точить сомнение, правильно ли она делает, что едет. В сущности, она бросает мужчину, пусть ненадолго. И он понимает это. Вот почему и ведет себя так неловко и так обидно.

Но что поделаешь! Человек в плену у постоянно меняющихся обстоятельств. И не ей с ними бороться.

Хильда приехала утром в четверг в юрком двухместном автомобильчике с привязанным сзади багажом. Она выглядела, как всегда, по-девичьи скромно, и, как всегда, в ней чувствовалась неукротимая воля. Эта женщина была наделена адской силой воли, в чем пришлось неоднократно убедиться ее супругу. Сейчас они находились на одной из стадий развода. Она даже согласилась на кое-какие шаги, чтобы облегчить судебную процедуру, хотя любовника как такового у нее не было. Она решила на время выбыть из этой игры полов. Хильда была счастлива обретенной независимости; у нее было двое детей, и она задалась целью воспитать их «надлежащим образом» — что бы это ни значило.

Констанции было позволено взять с собой небольшой чемодан. Большой чемодан с вещами она отправила отцу, ехавшему поездом. В Венецию, по его мнению, нет смысла ехать летом в автомобиле. В июле на дорогах Италии пыльно и жарко. И он решил добираться до Венеции самым покойным и удобным образом — в спальном вагоне. Сэр Малькольм был уже в Лондоне и ожидал дочерей. Всю материальную часть путешествия Хильда взяла на себя. Сестры сидели наверху и разговаривали.

— Видишь ли, Хильда, — с легкой нервозностью говорила Конни. — Я хочу эту ночь провести недалеко отсюда. Не здесь, а поблизости.

Хильда сверлила сестру серыми стальными глазами. Вид у нее был безмятежный, но как часто она при этом внутренне кипела от злости!

— Где это поблизости? — тихо спросила Хильда.

— Ты же знаешь, я люблю одного человека.

— Догадываюсь.

— Ну вот, он живет рядом. Я хотела бы эту последнюю ночь провести с ним. Я должна, понимаешь! Я обещала.

Конни явно проявляла настойчивость.

Не ответив ни слова, Хильда опустила свою голову Минервы. И опять вскинула.

— Ты скажешь мне, кто он? — спросила она.

— Это наш егерь, — запинаясь проговорила Конни и, как пристыженная школьница, залилась краской.

— Конни! — Хильда в негодовании слегка вздернула носик — движение, унаследованное от матери.

— Да, понимаю. Но он очень красивый. И он умеет быть нежным, — сказала Конни, как бы оправдывая его.

Хильда — яркая, рыжеволосая Афина — склонила голову и задумалась. Она была, мягко говоря, в ярости. Но не решалась этого показать, Конни могла мгновенно впасть в буйство — неуправляема, вся в отца.

Верно, Хильда не любит Клиффорда, его холодную самоуверенность — мнит себя Бог знает кем. Она считала, что он эксплуатирует Конни бесстыдно и безжалостно, и втайне надеялась, что сестра рано или поздно уйдет от него. Но, принадлежа к шотландскому среднему классу, приверженному устоям, она не могла допустить такого позора для себя и семьи. Наконец она подняла глаза на Конни.

— Ты очень пожалеешь об этом.

— Никогда, — крикнула Конни, краснея. — Он — исключение. Я очень люблю его. Он необыкновенный любовник.

Хильда опять задумалась.

— Ты очень скоро разочаруешься в нем, — сказала она. — И тебе будет стыдно.

— Не будет! Я надеюсь родить от него ребенка.

— Конни! — сказала, как кулаком грохнула, Хильда, побелев от ярости.

— Да, рожу, если забеременею. И буду счастлива и горда иметь от него ребенка.

Сейчас с ней говорить бесполезно, решила Хильда.

— А Клиффорд что-нибудь подозревает?

— Нет, с чего бы ему подозревать?

— Не сомневаюсь, что ты дала ему не один повод для подозрения.

— Ничего подобного.

— Твоя затея мне кажется бессмысленной глупостью. Где этот егерь живет?

— В коттедже, за лесом.

— Он холост?

— Нет. Но жена ушла от него.

— Сколько ему лет?

— Не знаю. Он старше меня.

С каждым ответом Хильда ярилась все больше — точь-в-точь их мать. Она была на грани взрыва, но привычно это скрывала.

— Я бы на твоем месте отказалась от этого безумного плана, — сказала она внешне невозмутимо.

— Не могу. Я должна провести с ним эту ночь, или я вообще не поеду в Венецию.

Хильда, опять различила интонации отца и сдалась исключительно из дипломатических соображений. Даже согласилась поехать в Мэнсфилд, там пообедать, а потом, как стемнеет, отвезти Конни обратно к ее егерю. И приехать за ней рано утром. Сама она переночует в Мэнсфилде, это всего полчаса езды. Но внутри она вся кипела от ярости. Она еще припомнит сестре это ее упрямство — так нарушить все планы!

И Конни вывесила за окно зеленую шаль.

Гневаясь на сестру, Хильда потеплела к Клиффорду. У этого человека хоть есть мозги. А то, что отсутствует мужская способность, так это прекрасно — меньше оснований для ссор. Сама Хильда решила больше не иметь дел с мужчинами; как партнеры по сексу они мелкие, омерзительные эгоисты. Конни повезло, она избавлена от многого такого, что приходится терпеть бедным женщинам. Она не ценит своего счастья.

И Клиффорд пришел вдруг к выводу, что Хильда, что ни говори, очень неглупая женщина и могла бы составить счастье мужчины, стремящегося отличиться ну хотя бы на политическом поприще. В ней нет всех этих глупостей, которых хоть отбавляй в сестре. Конни почти ребенок. Приходится многое ей прощать, она еще, в сущности, несмышленыш.

Чай пили в гостиной раньше, чем обычно, в распахнутые двери лился солнечный свет, все были взволнованы.

— До свидания, Конни, моя девочка! Скорее возвращайся домой.

— До свидания, Клиффорд! Я долго там не пробуду. — Конни испытывала к мужу почти нежность.

— До свидания, Хильда. Присматривай за Конни. За ней нужен глаз да глаз.

— Буду смотреть в оба глаза. Одну никуда не пущу.

— Ну, теперь я спокоен.

— До свидания, миссис Болтон! Я уверена, вы будете преданно ухаживать за сэром Клиффордом.

— Приложу все силы.

— И пишите мне, если будет что новое, пишите о сэре Клиффорде, о его самочувствии.

— Конечно, конечно, ваша милость, напишу. Развлекайтесь, веселитесь и возвращайтесь скорее, чтобы и нас здесь радовать.

Все замахали, автомобиль покатил. Конни обернулась: Клиффорд сидел на веранде в своем кресле. Все-таки он ей муж. Рагби-холл — ее дом, так распорядилась судьба.

Миссис Чемберс раскрыла ворота и пожелала ей счастливого пути. Автомобиль выехал из темной рощи, сменившей парк, и покатил по шоссе, по которому в этот час домой тянулись шахтеры. Скоро свернули на Кроссхилльский большак, ведущий в Мэнсфилд. Конни надела темные очки. Слева, значительно ниже бежала железная дорога. Опять свернули и проехали над ней по мосту.

— А вот проселок к его дому, — махнула рукой Конни.

Хильда взглянула на него без особого восторга.

— Очень жаль, что мы должны задержаться, — сказала она. — Мы бы к девяти были уже на Пэлл-Мэлле.

— Прости, пожалуйста, — отозвалась из-под огромных очков Конни.

В Мэнсфилд въехали очень скоро. Когда-то это был старинный романтический городок, теперь на него было больно смотреть. Хильда остановилась в гостинице, указанной в автомобильном справочнике, и сняла номер. Все кругом было так серо, уныло, что Хильда удрученно молчала. Зато Конни трещала без умолку, надо же рассказать сестре о возлюбленном.

— Он! У него что, нет имени? Я от тебя только и слышу — «он» да «он», — сказала Хильда.

— Я никогда не называю его по имени, и он меня, что, конечно, странно, если подумать. Мы, правда, называем друг дружку леди Джейн и Джон Томас. Но вообще-то его зовут Оливер Меллорс.

— И тебе будет очень приятно называться миссис Оливер Меллорс вместо леди Чаттерли?

— Я буду счастлива.

Нет, Конни неисправима. Но если Меллорс служил в Индии лейтенантом лет пять-шесть, то, по крайней мере, его можно будет вывозить в общество. По-видимому, у него есть характер. И Хильда стала понемногу смягчаться.

— В конце концов он тебе надоест, — сказала она. — И тебе будет стыдно за эту связь. Нельзя опускаться до простолюдина.

— Ты ведь такая социалистка, Хильда. Ты всегда была на стороне рабочего класса.

— Да, была, во время кризиса. Но именно потому я и знаю, что нельзя связывать свою жизнь с их жизнью. Вовсе не из снобизма, просто ритмы жизни у нас разные.

Хильда жила среди политических интеллектуалов, и потому твердолобость ее была непробиваема.

Скучный до одурения вечер в гостинице все не кончался. Наконец, пригласили к обеду, отменно скверному. После обеда Конни запихала в сумочку кое-какие вещи и еще раз причесалась.

— А знаешь, Хильда, — сказала она, — любовь — это так чудесно, ты чувствуешь, что живешь, что причастна к акту творения.

Это было почти бахвальство с ее стороны.

— Уверена, что и комар рассуждает так же, — заметила Хильда.

— Ты думаешь, он так рассуждает? Значит, он тоже бывает счастлив!

Вечер был на удивление ясный и все никак не кончался. Казалось, светло будет всю ночь. С застывшим, как маска, лицом негодующая Хильда снова завела автомобиль, и сестры двинулись обратно, выбрав на этот раз другой путь, через Болсовер.

В темных очках, в скрывающей пол-лица шляпе Конни сидела рядом с сестрой и в пику ей рассыпалась в похвалах возлюбленному. Она всегда будет рядом с ним и в горе и в радости.

Миновав Кроссхилл, включили фары; внизу прочертил светящуюся полосу поезд, создав иллюзию ночи. Хильда съехала на проселок перед самым мостом. Резко убавив скорость, свернула с шоссе на заросшую травой колею, осветив ее фарами. Конни выглянула в окно, разглядела недалеко впереди неясную фигуру и открыла дверцу.

— Вот мы и приехали, — сказала она негромко.

Но Хильда, выключив фары, дала задний ход, решив сразу же развернуться.

— На мосту никого? — спросила она.

— Да, можете ехать, — откликнулся мужской голос.

Хильда доехала до моста, развернулась, проехала немного вперед по шоссе, задним ходом выехала на проселок, сминая траву и папоротник, остановилась под большим вязом. И включила сразу все фары. Конни вышла из машины. Мужчина стоял под деревом.

— Ты долго здесь стоишь? — спросила Конни.

— Не очень.

Стали ждать, когда выйдет Хильда. Но Хильда захлопнула дверцу и не двигалась.

— Это моя сестра, Хильда. Да иди же сюда, скажешь ей несколько слов, Хильда! Познакомься, это мистер Меллорс.

Егерь приподнял шляпу, но с места не тронулся.

— Хильда, пойдем с нами, ненадолго, — пригласила сестру Конни. — Это недалеко.

— А как быть с машиной?

— Можешь оставить ее на проселке. Здесь так делают. Ключи ведь у тебя есть.

Хильда в нерешительности молчала. Потом посмотрела назад, в темень проселка.

— Можно встать за тем кустом?

— Конечно.

Она медленно вырулила за куст, чтобы машину не было видно с дороги, заперла дверцу и подошла к Конни. Ночь была тихая. Живая изгородь, дикая, запущенная, чернела слева и справа от неезженного проселка, воздух насыщен свежими ночными запахами, темень — хоть глаз выколи. Егерь шел впереди, за ним Конни, цепочку замыкала Хильда, все молчали. Там, где были корни, он включал фонарик, освещая неровности белым пучком света; над верхушками дубов ухала сова, неслышно кружила под ногами Флосси. Никто не произнес ни слова, говорить было не о чем.

Наконец засветился желтый огонек в окне его дома, и сердце у Конни заколотилось. Ей было немного страшно. К дому так и подошли цепочкой.

Он отпер дверь и провел их в теплую, но маленькую и почти пустую комнату. В очаге на решетке пунцовые угли продолжали гореть невысоким пламенем. На столе, накрытом белой скатертью, — приятная неожиданность — стояли две тарелки и два стакана. Хильда тряхнула головой и оглядела пустую невеселую комнату. Потом, собравшись с духом, перевела взгляд на мужчину.

Он был не очень высок, худ и показался ей красивым. Держался спокойно и отчужденно. И, по-видимому, не желал без нужды вступать в разговор.

— Садись, пожалуйста, Хильда, — пригласила сестру-Конни.

— Садитесь, — сказал он. — Хотите чаю, а может, пива? Пиво холодное.

— Пива! — скомандовала Конни.

— Я бы тоже, пожалуй, выпила немного пива, — с деланной застенчивостью проговорила Хильда.

Меллорс глянул на нее и прищурился. Взял синий кувшин и пошел в моечную. Когда вернулся с пивом, лицо его опять сменило выражение.

Конни села у двери, а Хильда на его стул, стоявший у стены как раз против окна.

— Это его стул, — шепнула Конни. И Хильда вскочила со стула как ужаленная.

— Сидите, чего встали-то! Коли приглянулось — сидите. Мы здесь тоже не лыком шиты, приличие понимаем, — сказал он, сохраняя полнейшее самообладание.

Он взял стакан и налил Хильде первой.

— А уж сигарет, извиняйте, нет, — продолжал он. — Не держим, да я, чаю, у вас и свои есть. Я-то сам не смолю. Что-нибудь покушать? — обратился он к Конни. — А то я мигом. Ты ведь до еды охотница. — Он говорил на языке простонародья с невозмутимостью хозяина харчевни.

— А что у тебя есть? — спросила Конни.

— Вареный окорок, сыр, маринованные каштаны — что глянется.

— Ладно: поем немного, — согласилась Конни. — А ты, Хильда?

Хильда пристально поглядела на него.

— Почему вы говорите на этом солдатском жаргоне? — мягко спросила она.

— Это не солдатский, это здешний, сельский.

И он усмехнулся ей своей слабой, отрешенной усмешкой.

— Все равно, пусть сельский. Зачем это вам? Вы ведь сначала говорили на чистом литературном языке.

— А почему бы и нет, раз мне такая блажь пришла. А уж вы не препятствуйте. Охота пуще неволи.

— Звучит неестественно, — заметила Хильда.

— Кому как. Здесь в Тивершолле звучит неестественно ваш говор.

И он опять взглянул на нее со странной, нарочитой отчужденностью, как будто хотел сказать: «А вам, собственно, какое до меня дело?»

И с этим потопал в кухню за едой.

Сестры сидели, не проронив ни слова. Он вернулся с еще одной тарелкой, ножом и вилкой.

— Если вас не покоробит, я, пожалуй, сниму куртку. Привычка — вторая натура.

Он снял куртку, повесил на крючок и сел за стол в одной рубашке из тонкой цвета сливок фланели.

— Начинайте! Не дожидайтесь особого приглашения, — сказал он, нарезал хлеб и замер без движения.

Хильда почувствовала в нем, как когда-то Конни, покойную, отрешенную силу. Она видела его узкие, чувственные, легкие руки, расслабленно лежащие на столе, и сказала себе: нет, он не простолюдин, отнюдь, он ломает комедию.

— И все же, — сказала она, беря кусок сыра, — с нами вы могли бы говорить на правильном языке, а не на своем диалекте. Это уж точно было бы более естественно.

Он посмотрел на нее и вдруг ощутил, что в Хильде скрыта неженская воля.

— Вы так думаете? — перешел он на правильный язык. — Значит, вы полагаете, что наш с вами разговор может быть естественным? Ведь говорить-то мы будем одно, а думать другое. У вас на уме вроде того, что хорошо бы он провалился ко всем чертям к возвращению сестры. И у меня что-нибудь столь же для вас лестное. И это будет естественный разговор?

— Конечно, — ответила Хильда. — Хорошие манеры всегда естественны.

— Так сказать, вторая натура, — рассмеялся он. — Нет, с меня довольно хороших манер. Я чуть от них не спятил.

Хильда была сбита с толку и возмущена. В конце концов, должен же он понимать, что ему оказана честь. А он не только не понимает, но этим кривлянием, высокомерием дает понять, что это им оказана честь. Какая наглость. Бедная Конни! Какая слепота! Ее заманили в капкан!

Ели все трое молча. Хильда нет-нет и бросит на него взгляд: умеет ли он вести себя за столом. И ей пришлось признать: врожденные манеры егеря куда более изящны, чем ее собственные. К тому же он обладал чисто английской чопорностью и аккуратностью. Да, с ним трудно будет тягаться. Но над ней ему верха не одержать.

— Вы считаете, что игра стоит свеч? — спросила она.

— Какая игра?

— А вот эта, с моей сестрой.

На лице его опять мелькнула ироническая усмешка.

— А вы лучше ее спросите, — и посмотрел на Конни. — Ты ведь, девонька, сюда ходишь по доброй воле? Я ведь, чай, не нужу тебя?

Конни поглядела на сестру.

— Прошу тебя, Хильда, не цепляйся к нему.

— А я и не цепляюсь. Но ведь кто-то должен думать о будущем. Жизнь должна идти разумно. Нельзя превращать ее в хаос.

Опять воцарилось молчание.

— Разумно! — нарушил он тишину. — А что это значит? У вас, что ли, она идет разумно? Вы, я слыхал, разводитесь. Это, по-вашему, разумно? Не разум это, а строптивость. Столько-то понимаю. Ну и чего вы добьетесь? Начнете стареть, строптивость-то и выйдет боком. Только дай волю строптивой женщине, горя не оберешься. Слава те Господи, не я ваш муж.

— Кто вам дал право так со мной разговаривать? — возмутилась Хильда.

— А вам кто дал право указывать людям, как жить? Всяк живет по своему разумению.

— Дорогой мой, неужели вы думаете, что я забочусь о вас? — сбавила тон Хильда.

— А то о ком же? Зря лукавите. Я ведь вам без пяти минут родственник.

— До этого еще далеко, смею вас уверить.

— Не за горами, и я вас смею уверить. У меня иное понятие о разумном течении жизни, противоположное вашему. И оно куда как лучше. Ваша сестра приходит ко мне за своей долей ласки, и она ее получает. Она была у меня в постели, а вы с вашим разумением нет, Господь миловал. — Помолчав немного, он продолжал: — Если жизнь нежданно-негаданно подносит мне золотое яблочко на серебряном блюдечке, я с благодарностью принимаю его. Эта бабонька может дать мужчине огромное счастье. Не то что вы. А жаль, вы ведь тоже могли бы быть золотым яблочком, а не позлащенным скорпионом. Да не в те руки попали.

Он глядел на нее оценивающе, улыбаясь странной играющей улыбкой.

— Мужчин вроде вас следует изолировать от общества по причине их эгоизма, грубости и похотливости.

— Ах, мадам! Да это счастье, что в мире еще остались такие мужчины, как я. Между прочим, ваше озлобление не случайно. Вы расплачиваетесь за строптивость одиночеством, а оно озлобляет душу.

Хильда встала и пошла к двери. Он тоже встал и снял с крючка куртку.

— Я могу прекрасно найти дорогу без вас, — сказала она.

— Не сомневаюсь.

И вот они идут обратно, опять смешной, молчащей цепочкой. Опять ухает сова, и егерь думает, что надо бы ее убить…

Автомобиль стоял за кустом в целости и сохранности. Хильда села в него и включила газ. Двое снаружи стояли молча.

— Я хотела одно сказать, — донеслось из машины, — боюсь, очень скоро вы оба разочаруетесь друг в друге.

— Что одному яд, другому — сладость, — отозвался из темноты егерь. — Для меня это не только сладость, для меня это жизнь.

Вспыхнули фары.

— Не опаздывай утром, Конни.

— Не опоздаю, спокойной ночи!

Автомобиль медленно въехал на шоссе, покатил в ночь, и скоро все опять стало тихо.

Конни застенчиво взяла его за руку, и они пошли по проселку обратно. Он молчал. Конни дернула его за руку и остановила.

— Поцелуй меня, — прошептала она.

— Подожди, дай приду в себя, — сказал он.

Это ее рассмешило. Она все еще держала его за руку, и они быстро шли вперед. Оба молчали. Конни была счастлива: Хильда ведь могла настоять на своем и увезти ее. От этой мысли она даже вздрогнула. Он непроницаемо молчал.

Когда вошли в дом, Конни чуть не запрыгала от радости, что Хильды нет.

— Но ты ужасно разговаривал с Хильдой.

— Ее надо было шлепать в детстве.

— Зачем? Она такая славная.

Ничего не ответив, он стал убирать со стола, двигаясь без лишней суеты, по привычке. Внутренне он злился, но не на нее. Конни это чувствовала. Злость очень шла ему: он был в такие минуты особенно красив, независим и даже блестящ. Конни смотрела на него, и коленки у нее становились ватные.

А он все не обращал на нее внимания. Пока не сел и не стал расшнуровывать ботинки. Тут он взглянул на нее исподлобья, все еще не по-доброму, и сказал, кивнув головой в сторону горевшей на столе свечи:

— Возьми свечу и ступай наверх.

Она повиновалась и пошла наверх в спальню, а он не мог оторвать глаз от крутого изгиба ее бедер.

Это была фантастическая ночь; ей было поначалу немного страшно и даже неприятно; но скоро она снова погрузилась в слепящую пучину чувственного наслаждения, запредельного, более острого, чем обычные ласки, но минутами и более желанного. Чуть испуганно она позволила ему делать с собой все; безрассудная, бесстыдная чувственность как пожаром охватила все ее существо, сорвала все покровы, сделала ее другой женщиной. Это была не любовь, это был пир сладострастия, страсть, испепеляющая душу дотла. Выжигающая стыд, самый древний, самый глубокий, таящийся в самых сокровенных глубинах души и тела. Ей стоило труда подчиниться ему, отказаться от самой себя, своей воли. Стать пассивной, податливой, как рабыня — рабыня страсти. Страсть лизала ее языками пламени, пожирала ее, и, когда огонь забушевал у нее в груди и во чреве, она почувствовала, что умирает от острого и чистого, как булат, блаженства.

В юности она не раз задавалась вопросом, что значат слова Абеляра об их с Элоизой любви. Он писал, что за один год любви они прошли все ступени, все изгибы страсти. Одно и то же всегда — тысячу лет назад, десять тысяч лет назад, на греческих вазах — всюду! Эксцессы страсти, выжигающие ложный стыд, выплавляющие из самой грязной руды чистейший металл. Всегда было, есть и пребудет вовеки.

В ту короткую летнюю ночь Конни столько узнала. Испытав такое, женщине полагалось бы умереть си стыда. На самом деле умер стыд, органический стыд — обратная сторона физического страха. Этот стыд-страх гнездится в тайных закоулках тела, и выжечь его может только страсть. Конни познала себя до самых темных глубин души. Добралась до скальной породы своего существа, преступила все запреты, и стыд исчез. Она ликовала. Из груди у нее рвалась хвалебная песнь. Вот, значит, как оно должно быть. Вот что такое жизнь.

Этот мужчина был сущий дьявол! Какой сильной надо быть, чтобы противостоять ему. Не так-то просто взять последний бастион естественного стыда, запрятанного в джунглях тела. Только фаллос мог это свершить. И как мощно он вторгся в нее.

Как она страшилась его и потому ненавидела. И как на самом-то деле желала. Теперь она все поняла. В глубине сознания она давно ждала этого фаллического праздника, тайно мечтала о нем, боялась — ей это не суждено. И вот свершилось: мужчина делит с ней ее последнюю наготу. И стыд в ней умер.

Как лгут поэты, и не только они! Читая их, можно подумать, что человеку нужны одни сантименты. А ведь главная-то потребность — пронзительный, внушающий ужас эрос. Встретить мужчину, который отважился на такое и потом не мучился раскаянием, страхом расплаты, угрызениями совести, — это ли не счастье! Ведь если бы потом он не мог поднять глаз от стыда, заражая стыдом и ее, надо было бы умереть. Какая жалость, что большинство мужчин в любви претенциозны и чуть стыдливы. Таков был Клиффорд. Такой Микаэлис. Высшие радости ума… Что от них женщине? Да и мужчине тоже, если подумать. От одних этих радостей ум становится вялым, претенциозным. Нужен чистый эрос, тогда и ум оттачивается и яснеет. Огненный эрос, а не нагоняющая сон тягомотина.

Господи, как редко встречаются настоящие мужчины! Все они — псиной породы, бегают, нюхают и совокупляются. Боже мой, встретить мужчину, который бы не боялся и не стыдился! Конни взглянула на него — спит, как дикий зверь на приволье, отъединившись от всех. Она свернулась клубочком и прильнула к нему, чтобы подольше не расставаться.

Он проснулся первый, и сон сразу слетел и с нее. Он сидел в постели и любовался ею. Она видела в его глазах отражение своей наготы. И это полное знание ее тела, прочитанное в глазах мужчины, опять возбудило ее. О, как славно, как сладко ощущать в себе, еще не очнувшейся ото сна, тяжелую разлитую страсть.

— Пора вставать? — спросила она.

— Половина седьмого.

Ей надо быть у моста в конце проселка в восемь. Всегда, всегда эти преследующие тебя внешние обстоятельства!

— Я пойду приготовлю завтрак и принесу сюда, хорошо?

— Да, конечно!

Флосси тихонько поскуливала внизу. Он встал, сбросил пижаму и вытерся полотенцем. Когда человек отважен и полон жизни, нет существа прекраснее его, думала Конни, молча глядя на егеря.

— Отдерни, пожалуйста, занавески, — попросила она.

Солнечные лучи уже играли на свежей утренней зелени, неподалеку синел весенний лес. Она села в постели, глядя сонными глазами в окно, обнаженными руками сжав груди. Он одевался. Она сквозь полудрему мечтала о своей жизни с ним; просто о жизни.

Он уходил от нее, бежал от ее опасной и вместе пугливой наготы.

— А моя сорочка совсем куда-то исчезла? — спросила она.

Он сунул руку в недра постели и вытянул кусок тонкого шелка.

— То-то я чувствовал, мою лодыжку что-то обвило.

Сорочка была разорвана почти пополам.

— Ничего. Она часть этой постели. Я ее оставлю здесь, — сказала Конни.

— Оставь. Я буду класть ее ночью между ног, для компании. На ней, надеюсь, нет имени или метки.

— Она накинула на себя порванную сорочку и сидела, сонно глядя в окно. Окно было распахнуто, в комнату вливался свежий утренний воздух, наполненный щебетанием. Птицы носились за окном туда и сюда. Из дома вышла погулять Флосси. Занималось утро.

Внизу егерь разводил огонь, качал воду, хлопал задней дверью. Вот снизу донесся запах жареного бекона, и наконец он вошел с огромным черным подносом в руках, едва прошедшим в дверь. Он опустил поднос на постель и стал разливать чай. Конни, кое-как прикрытая порванной сорочкой, с жадностью набросилась на еду. Он сидел на единственном стуле, держа тарелку на коленях.

— Ах, как замечательно! — сказала Конни. — Как замечательно завтракать вдвоем.

Он ел молча, мысленно отсчитывая последние минуты, летевшие так быстро. Конни это чувствовала.

— Как бы мне хотелось остаться здесь у тебя насовсем, и чтобы Рагби-холл унесся за миллион миль отсюда. На самом-то деле я уезжаю от всего, что он олицетворяет. Ты ведь понимаешь это. Да?

— Да.

— Ты обещаешь, что мы будем жить вместе, одной жизнью, ты и я? Обещаешь?

— Да, когда сможем.

— А мы сможем, правда? — Она потянулась, пролила чай и схватила его за руку.

— Правда, — сказал он, вытирая пролитый чай.

— Теперь нам уже нельзя жить врозь, да? — умоляюще проговорила она.

Он поглядел на нее, улыбнувшись своей мимолетной улыбкой.

— Нельзя, — ответил он. — Только тебе выходить уже через двадцать пять минут.

— Через двадцать пять минут? — воскликнула она. Вдруг он предупреждающе поднял палец и встал.

Флосси коротко зарычала, затем послышался громкий предупреждающий лай.

Ни слова не говоря, он поставил тарелку на поднос и пошел вниз. Констанция слышала, как он отворил дверь и пошел, по садовой дорожке. Оттуда донесся велосипедный звонок.

— Доброе утро, мистер Меллорс! Вам заказное письмо!

— Заказное? Карандаш есть?

— Есть.

Голоса смолкли.

— Из Канады, — опять сказал незнакомый голос.

— Вон откуда! От приятеля. Он живет в Британской Колумбии[23].

— Наверное, шлет вам капитал.

— Скорее всего, просит чего-нибудь.

Опять молчание.

— Какой прекрасный будет день!

— Да.

— Ну, пока.

— Пока.

Немного спустя егерь опять поднялся в спальню.

— Почтальон, — с досадой проговорил он.

— Так рано, — заметила она.

— Деревенский обычай. Он всегда бывает здесь в семь, если есть почта.

— Твой приятель правда шлет тебе капитал?

— Да нет, несколько фотографий и газетные вырезки о Британской Колумбии.

— Ты хочешь туда уехать?

— А чем Канада хуже какого-нибудь другого места?

— Ничем. Я уверена, там будет очень хорошо.

Но он был явно раздосадован появлением почтальона.

— Эти чертовы велосипедисты. Застанут врасплох — глазом не успеешь моргнуть. Надеюсь, он ничего подозрительного не заметил.

— А что тут можно заметить?.

— Скорее вставай и одевайся. А я пойду схожу на разведку.

Конни посмотрела, как он идет по проселку с ружьем и собакой. Потом спустилась вниз, умылась; когда он вернулся, она была совсем готова, успела сложить в шелковую сумочку кое-какую мелочь.

Он запер дверь, и они пошли, но не проселком, а через лес. Из осторожности.

— Ты не думаешь, что человек годы живет ради одной такой ночи? — сказала ему Конни.

— Но об этих-то годах приходится думать, — резко возразил он.

Они шагали по заросшей травой стежке, он впереди, она сзади, храня молчание.

— Но мы, ведь будем жить вместе, одной жизнью? — не унималась Конни.

— Будем, — ответил он, не оборачиваясь. — Когда придет срок. А пока ты едешь одна в Венецию или еще куда-то там!

Она шла за ним молча, сердце у нее ныло. Еще несколько минут, и она правда уедет.