Значение канонов: вечное и временное

Каноны — это основные церковные законы, которые составляют фундамент действующего в Церкви права, причем одинаково во всех поместных Православных Церквах во все века церковной истории. Со времени, когда окончательно сложился канонический корпус Церкви, с 883 г. (это год издания Номоканона Патриарха Фотия в XIV титулах), Церковь не добавила в него ни одного нового канона и ни одного из него не исключила. Таким образом, сама история Церкви поставила каноны так высоко, что у нас есть основания говорить о неизменности тех основ церковного права, которые в этих канонах содержатся. Известный и весьма авторитетный православный богослов архимандрит Юстин (Попович) писал даже: "Святые каноны — это святые догматы веры, применяемые в деятельной жизни христианина, они побуждают членов Церкви к воплощению в повседневной жизни святых догматов — солнцезрачных небесных истин". О высоком месте канонов в Предании Церкви говорит и то обстоятельство, что VII Всел. Собор в правиле, посвященном образовательному цензу кандидатов во епископы, поставил их рядом со Священным Писанием: "Всякому имеющему возведену быти на епископский степень, непременно знати Псалтирь, да тако и весь свой клир вразумляет поучатися из оныя. Такожде тщательно испытовати его митрополиту, имеет ли усердие с размышлением, а не мимоходом, читати Священные правила и Святое Евангелие, и книгу Божественнаго Апостола, и все Божественное Писание".

Но утверждая высокий авторитет и неприкосновенность канонического корпуса для ревизии, мы не можем одновременно настаивать на том, что все нормы права, заключенные в канонах, действуют или должны действовать в любое время и в любом месте по своему буквальному смыслу. Хорошо известно, что дисциплина наказаний, содержащаяся в правилах, была в реальной епитимийной практике основательно реформирована уже в ранневизантийскую эпоху, когда стали применяться при назначении епитимий не канонические сроки отлучения от Причастия, а те, что предлагаются в покаянном Номоканоне Патриарха Иоанна Постника, содержащем несравненно более мягкие санкции, хотя Номоканон Иоанна Постника не был включен в основной канонический свод и в иерархии авторитетных источников церковного права он стоит ниже канонов. Его рассматривают не более, чем как дополнение к основному каноническому корпусу. Впоследствие дисциплина прещений по отношению к мирянам продолжала эволюционировать в сторону смягчения, так что у нас, в Русской Церкви, в XVIII веке отлучение от причастия кающихся грешников на длительные сроки было положительно воспрещено высшей церковной властью под угрозой извержения из сана, но при этом, разумеется, никто не отменял сами каноны, содержащие запрещенные к практическому употреблению в церковно-судебной практике санкции.

Ситуация парадоксальная, побуждающая нас к углубленному размышлению о статусе канонов в Церкви. Радикально простые решения — либо объявить всякое неприменение буквы правил злоупотреблением и, скажем, применительно к практике церковных наказаний настаивать на необходимости отлучения от причастия кающихся грешников, согласно правилам, на 7, 10, 15 или 20 лет, либо видеть в канонах только памятник христианской письменности и церковной истории и совершенно не считаться с ними в реальной церковной жизни, — представляется одинаково не разумным, не церковным и неприемлемым подходом к проблеме.

Дело в том, что каноны по сути своей представляют приложение неизменных и вечных непогрешимых основ христианского нравственного учения и экклезиологических догматов, содержащихся либо прямо либо implicite в их текстах, к изменяющейся церковной жизни. Поэтому во всяком каноне можно обнаружить, с одной стороны, укорененность в неизменном догматическом учении Церкви, а с другой, — каноническая норма всегда актуальна и следовательно обусловлена исторически конкретной ситуацией, связана с обстоятельствами церковной жизни, которые имели место в момент издания правила и которые впоследствии могли измениться. Таким образом, в идее всякого канона содержится неизменный, догматически обусловленный момент, но в своем конкретном и буквальном смысле канон отражает и преходящие обстоятельства церковной жизни.

Каноны отмене не подлежат, но это не значит, что правовые нормы, установленные в них, абсолютно неизменны. При этом уместную гибкость в подходе к нормам канонов можно обнаружить в текстах самих правил. Так, 37 Апост. прав. предусматривает, чтобы епископы каждой области собирались на собор два раза в году, а в 8 прав. Трулл. Соб. отцы, ссылаясь на набеги варваров и иные случайные препятствия, вводят новую норму — созывать соборы один раз в год. Означает ли это, что 8 прав. Трулл. Соб. отменило 37 Апост. прав. Нет, не означает, ибо созыв собора дважды в год по-прежнему рассматривается как желательное дело, но ввиду возникших затруднений устанавливается новый порядок. Но делать при этом вывод, что канонический порядок соблюдается только в тех случаях, когда соборы созываются два раза или единожды в год, было бы тоже каноническим буквализмом. Очевидно, что когда в связи с укрупнением Поместных Церквей, в связи с образованием Патриархатов соборы стали созываться еще реже, это не было отступлением от канонических принципов, ибо принципиальная и неизменная экклезиологическая идея 37 Апост. и 8 прав. Трулл Соб. заключается в соборности, а конкретная периодичностть в созыве соборов может, если руководствоваться примером отцов Трулльского Собора, устанавливаться с учетом обстоятельств своего времени, которые не остаются на века одними и теми же.

Канон может оказаться неприменимым в связи с исчезновением того церковного института, который в нем упомянут. Так, в 15 прав. Халк. Соб. определен возрастной ценз для поставления в диакониссы — 40 лет. С исчезновением чина диаконисс правило, естественно, перестало применяться по своему буквальному смыслу. Тем не менее оно осталось в каноническом корпусе, и значит, в нашей Книге правил. И более того, оно содержит в себе некий экклезиологический принцип, который не утратил практического значения в связи с исчезновением института, о котором в правиле идет речь. Например, оно может служить отправной точкой в рассуждении церковной власти об установлении возрастной границы для назначении женщин на какие-либо церковные должности.

Некоторые из канонов носят характер частных определений, и уже поэтому по буквальному тексту они не применимы ни в каких других случаях, кроме тех, по которым были изданы: так, 4 прав. II Всел. Соб. гласит: "О Максиме Кинике и о произведенном им безчинии в Константинополе: ниже Максим был, или есть епископ, ниже и поставленные им на какую бы то ни было степень клира, и соделанное для него, и соделанное им, все ничтожно". По своему буквальному смыслу этот канон неприменим с тех пор, как улажена была ситуация с захватом Константинопольской кафедры Максимом Киником, ибо его текст формулирует состоявшееся судебное решение по конкретному делу. Но с учетом всех обстоятельств дела Максима Киника из этого канона выводятся исключительно важные экклезиологические принципы, в частности, недопустимость поставления епископа на уже занятую кафедру. Таким образом, правило это действует в Церкви на основании прецедентного принципа, и применяется по аналогии.

Исходя из приведенных примеров мы можем сделать вывод, что, несмотря на историческую изменяемость действующих в Церкви правовых норм, несмотря на то, что ряд канонов неприменим вообще в буквальном смысле, а буквальное применение других недопустимо ввиду радикально изменившихся в сравнении со временем их издания обстоятельств, святые каноны неизменно сохраняют свое значение критерия церковного законодательства и фундаментальной основы церковного правосознания. Каноны всегда дает ключ к правильной ориентации в актуальных проблемах церковной жизни.

Для любого человека, приступающего к изучению православного богословия, очевидно, что вхождение в его мир предполагает обращение к творениям Святых Отцов. Прикосновение к творениям Отцов отличается от изучения истории светской литературы.

Во-первых, у православного читателя Отцов есть право, о котором может только мечтать исследователь творчества Гомера или Шекспира. У нас есть право непосредственного и личного обращения к тому человеку, чей труд лежит сейчас перед нашими глазами. У нас есть возможность помолиться к тому Отцу, чье творение мы берем в руки. "Святителю отче Иоанне Златоусте! просвети мой ум, помоги мне понять твое творение и обрести в его чтении духовную пользу!".

Во-вторых, у православного читателя патристических трудов есть остро переживаемое чувство иерархии. Он смотрит на читаемый текст не сверху вниз, но снизу - вверх. Столь привычное для новоевропейского человека, воспитанного на мифе о прогрессе, ощущение своего превосходства над древними писателями здесь совершенно неуместно.

Отцы нам интересны не только как исторические свидетели, то есть не только в качестве свидетелей, рассказывающих о том, как жили христиане в древние времена. Отцы - не только свидетели церковной жизни своего времени. Прежде всего - они свидетели того Духа, Который веет из надвременной Вечности и потому дышит во всех столетиях. Отцы важны для нас как носители того духовного опыта, к постижению которого мы только стремимся. То, чего мы ищем, они уже обрели.

Наконец, Отцы важны для нас как свидетельство того, что Пятидесятница не закрывает евангельскую историю, а расширяет ее проток в нашу жизнь. Совсем не случайно в церковном календаре соседствуют праздник Пятидесятницы (Троицы) и "неделя всех святых", празднуемая в первое воскресенье после Троицы. Пятидесятница: Бог изливает Свою любовь и Свою силу к земле, к людям. "Излию Духа Моего на всякую плоть" (Иоиль 2,28; Деян. 2,17). Но достигла ли посылка адресата? Принят ли этот дар землей и людьми? Собор всех святых отвечает: да. Крест Христов не остался бесплоден. Множество душ в самых разных веках и народах приняли в себя огонь Пятидесятницы и преобразились в нем.

Святые - свидетели того, что Христос оставил людям по Своем Вознесении больше, чем книгу. В житиях святых и патериках встречаются рассказы о том, как подвижник продает единственную книгу, которая находилась в его собственности, ради того, чтобы помочь другому человеку. Рукописные книги стоили в ту пору весьма дорого и были довольно редки¹. Итак, христианин мог продать находившееся у него Евангелие и остаться без него². Но если он это делал ради того, чтобы выкупить из плена, из рабства, из тюрьмы своего ближнего - становился ли такой безкнижный христианин ближе к тому, о Ком говорит проданное им Евангелие, или нет? В конце концов, в самом Евангелии есть заповедь "Блаженны милостивые", но нет заповеди "Блаженны вызубрившие"... Но если продажа Евангелия, то есть утрата книги и тем самым возможности постоянного упражнения в изучении Слова Божия может приблизить человека ко Христу - значит, книга о Христе не единственный способ познания и приближения ко Христу.

Но если не только к книгах Писания запечатлел Себя Христос, значит, и для нас исследование христианства не может быть сведено только к работе с Библией. Богослов по возможности должен собрать все следы прикосновения Бога к миру людей. Поскольку Христос касался не только душ апостолов - то исследованию должно подлежать не только то, что апостолы сказали об этом своем опыте. Свидетельства тех, кто в иные времена приобретал опыт, тождественный апостольскому, также должны быть найдены и приняты во внимание. Поскольку "Христос вчера и сегодня, и вовеки Тот же" (Евр. 13,8) - то и свой исследовательский кругозор богослов не может ограничить лишь изучением апостольской эпохи.

Итак, богослов должен прислушиваться не только к голосу Библии, но и голосу Отцов. Поскольку объяснению этой необходимости уже было посвящено немало страниц и в "Протестантам о Православии", и в "Наследии Христа", здесь я не буду воспроизводить все то, что было сказано о Предании и о его важности в предыдущих моих книгах.

Задача этого размышления - в другом. После того, как необходимость путешествия в мир Отцов была принята, нужно предупредить о тех опасностях, в которые на этом пути могут впасть путники. Если надо принимать определенные богословски-дисциплинирующие меры предосторожности даже при работе с Писанием, чтобы не поддаться на кажущуюся очевидность библейских цитат, используемых сектантами, то тем более надо помнить о возможности поспешных толкований при встрече с текстами Отцов.

Ведь Отцов, как и Писание, тоже нужно уметь понимать. Здесь тоже очень легко дать волю своему субъективизму. На всю жизнь должен запомнить тот, кто приступает к изучению мира богословия тот евангельский эпизод, где сатана искушает Спасителя. Чем он Его искушает? - Цитатой из Священного Писания (Мф. 4,6)... Это означает, что в нашем падшем мире нет такой святыни, которую злая воля не могла бы выломать из Храма и использовать в качестве булыжника для разрушения Церкви. Даже святыню можно использовать Богоборческим образом.

Как сама по себе начитанность в Библии не гарантирует верного ее понимания, так обстоит дело и с начитанностью в Отцах. Всем известно, что и еретики пользуются свидетельствами Писания. "Пользуются - и притом необыкновенно много. Они рыщут по всем книгам. При своих ли, при чужих, они никогда почти не говорят о своем ничего такого, чего не старались бы оттенить вместе с теми и словами Писания. Возьми сочинения Павла Самосатского, Прискиллиана, Евномия, Иовиниана и прочих заразителей, - и ты увидишь в них несметное множество свидетельств; не найдешь ни одной почти страницы, которая не была бы подкрашена и расцвечена изречениями Нового или Ветхого завета. Они знают, что зловонные извержения их едва ли кому могут скоро понравиться, если оставить их испаряться в том виде, как они есть, и потому орошают их как бы ароматом глаголов небесных, чтобы тот, кто легко презрел бы заблуждение человеческое, нелегко отвернулся от вещаний божественных. Они поступают подобно тем, которые, желая смягчить для ребенка остроту какого-нибудь питья, сначала обыкновенно мажут ему губы медом, чтобы неопытное дитя, предощутив сладость, не испугалось горечи" (преп. Викентий Лиринский. Напоминания 1,25)³.

С той поры, как были написаны эти строки, прошло полтора тысячелетия - и ничего не изменилось: "О наших диких инородцах рассказывают, что после удачной охоты они всячески ублаготворяют своих идолов, мажут им губы салом убитого зверя. Но неудачной была охота - того же идола начинают сечь. Так обращаются со Священным Писанием все, кто подходит к нему в отрешенности от Церкви. Пока Писание им не противоречит, их не обличает, - они его превозносят. В противном же случае они начинают своего идола безжалостно сечь, разрывают Писание на части, одни считают подложными, другие - ненужными" (архиеп. Илларион (Троицкий))⁴.

Но если можно так обращаться с Писанием - то мы должны быть готовы и к тому, чтобы встретить подобное обращение и с Отцами.

Приведу, может быть, несколько раздраженное и преувеличенное, но по сути верное наблюдение профессора предреволюционной Московской Духовной Академии М. Тареева: "Теперь представьте себе, что творится в нашем школьном и популярном богословии, в церковной публицистике. По каждому вопросу выводится на справку “церковное учение”; каждый параграф, каждый абзац начинается словами: “Православная церковь учит”. Как же добывается церковное учение? Приводится мнение какого-либо отца и выдается без малейших колебаний за церковное учение. “Православная церковь учит: св. Макарий Египетский пишет” и пр. “Церковь учит: св. Василий Великий пишет так-то”. Да разве голос Макария Египетского есть уже голос церкви? Разве мнение Василия Великого есть уже церковное учение? Разве учение св. отцов есть уже eo ipso церковное предание? Нет ни малейшего намека отличать учение церкви, церковное предание от частных систем и мнений святоотеческих. Можно же вообразить себе, каким тормозом на путях к христианской истине является традиционно-вульгарный взгляд на непогрешимость и законообязательность святоотеческого учения... “По отцам” значит: выше всего личный вкус провозглашающего этот принцип... Принцип “отечества” есть принцип католичествующего произвола, принцип провинциальных, уездных пап... Н. Н. Неплюев справедливо говорит таким богословам: “ведь и творения св. отцов мы будем воспринимать тем же собственным разумом. Почему же тот же разум так опасен при чтении Евангелия и становится таким безвредным при чтении святоотеческой литературы?”. Разница лишь та, что при чтении Евангелия личное начало выступает открыто, и тем предотвращается вырождение духовной свободы в личный произвол, а святоотеческий принцип скрывает разгул произвола толкователей... Мы потеряли критерий церковного учения, мы потеряли способность различать между законообязательным в вероучении и личными мнениями. Чего, чего у нас не выдавали, при посредстве святоотеческих цитат, за церковное учение! Наше богословие есть сплошная фальсификация христианского учения, прикрываемая принципом “отечества”... Эффектным образчиком лукавого применения принципа отечества является книга свящ. Флоренского Столп и утверждение истины. И в заглавии книги, и в ее тексте автор афиширует церковно-святоотеческие источники, но книга его в своем содержании не имеет ни одной черты христианской философии: это не что иное как спиритическая философия. Под флагом церковно-отеческим он излагает лишь свою философию"⁵.

Пример с Флоренским совершенно справедлив. Я же из современного опыта приведу деятельность известной церковным москвичам секты, именующей себя "Православное Общество Ревнителей истинного благочестия (община Петра)". Руководят ею Петр Белицкий и Инна Сорокина. Тактика их проповеди такова: на каком-нибудь церковном собрании (престольном празднике или церковной конференции) к человеку подходит смиренного вида православная девушка. Глаза ее тихонечко опущены под платочком. В руке она держит книгу. Тихим голоском она обращается: "Брат, помогите мне, пожалуйста, разобраться... Я тут одно место у преподобного Симеона Нового Богослова понять не могу". Православное сердце при этих словах, конечно, тает. Протестантские миссионеры уже приучили нас пугаться при виде человека с Библией в руке. А тут не Библия, тут вроде бы уж совсем наше - творение Святого отца. Да еще вроде бы эта девушка не стремиться нас грозно обличать в ереси, а всего лишь смиренно просит помощи. А смирение - это хорошо, это по нашему... - "Хорошо, сестренка, конечно, если смогу, помогу! В чем вопрос-то?". - "Да, вот видите, брат, здесь преподобный Симеон пишет: "без слез никогда не причащайся"... как это понимать?"⁶. - "Ну, знаешь, это обращение к нам, чтобы мы помнили, к какой Тайне мы приступаем. Если бы мы действительно всегда с полным осознанием приступали к Чаше, то, конечно, же, слезы были бы в наших глазах. Но мы действительно больны и немощны, мы дурные христиане, мы плохо осознаем, к вкушению какой именно Жертвы мы позваны. Однако, с другой стороны, ведь сама Чаша и есть то лекарство, которое исцеляет нас от нашей душевной тупости. Мы именно позваны к Чаше, и причащаться от нее - это наш христианский долг: "несмь достоин, но понеже повелеваеши - да прихожду". А если ждать слез - то ведь можно вообще их не дождаться и не дойти до Причастия. Нельзя же требовать, чтобы лекарство давали только тем, кто и так уже выздоровел...". Тут интонация собеседницы меняется: "Нет, Брат! Святой Отец прямо пишет: без слез никогда не причащайся! А я тут была на вашей службе. Я специально смотрела. Никто из ваших прихожан не плакал, когда причащался. Значит - у вас неправильное благочестие, неправильная литургия, неправильная церковь! Не по Отцам вы тут живете! Ну да ладно. Вот вам адресочек, заходите к нам! У нас все плачут. У нас всё по Отцам".

Нередко при невнимательном чтении встречается приписывание словам Отцов тех смыслов, которых те совсем не имели.

Для примера возьмем выражение, ставшее почти поговоркой: "Молчанием предается Бог". Эта фраза обычно приписывается св. Григорию Богослову. Она цитируется в Окружном послании Собора русских заграничных архиереев православной русской пастве в 1933 г⁷. Затем она была воспомянута зарубежным протоиереем Виктором Потаповым, даже составив название его книги⁸. Затем эта фраза пошла гулять уже по страницам российской диссидентствующей церковной прессы.

Обычно эту фразу цитируют, обосновывая свое право на критику нестроений в церковной жизни. "Православие погибает! Епископы предали православие! И если мы смолчим - произойдет то, от чего предостерегал св. Григорий Богослов: молчанием предается Бог!". Именно с такой (сегодня, увы, слишком часто истерической) интонацией цитируется обычно этот текст св. Богослова. Свое право на выглядывание и на оглашение грехов иерархии, свое право на самозваную цензуру многие православные публицисты и сплетники обосновывают этой цитатой.

Картина знакомая: после смещения патриарха Нестория Третьим Вселенским Собором также наблюдался кризис доверия к иерархии. В. Болотов дает нам такую картинку церковных нравов той поры: "Монахи, ревнители пресвитеры и диаконы позволяли себе брать своих епископов под оскорбительную опеку. Достаточно было какой-нибудь личной неприятности, и какой-нибудь благоговейнейший клирик, в добрую пору считавший себя счастливым, что ему позволяют оставаться незамеченным, отправлялся в Константинополь или Александрию - стенать перед сильными мира и церкви, что угнетено Православие на востоке, что совсем не стало дерзновения благочестивым, что епископ такой-то и такой-то мудрствует нездраво. Вообще все эти бродячие клирики и монахи были для восточных епископов настоящей язвою, и неудивительно, что Халкидонский собор прикрепил их к месту, подчинив монастыри надзору епископов и поручив выпроваживать из столицы клириков, являющихся туда не с позволения епископа, а поднимать смуту"⁹.

Так и сегодня монахи обращаются к Патриарху не с прошениями, а с "Заявлениями", в которых они "присоединяются к требованиям". Миряне самочинно лишают сана митрополитов, именуя их "лже-митрополитами". И все это, конечно, - в смиреннейшем убеждении, что если они промолчат, то без их хамства Православие погибнет.

Так вот, в творениях св. Григория Богослова действительно есть выражение "молчанием предается Бог" (Слово 21, похвальное Афанасию Великому)¹⁰. Но считать эти слова выражением мысли самого св. Григория все же затруднительно.

Не питая ни малейшей симпатии ко всем оттенкам арианства, св. Григорий, однако, видит, что борьба с ересью порой причиняет душевный вред и самим же православным - ибо вызывает в них слишком разрушительные эмоции и понуждает их прибегать к слишком неправедным методам борьбы и полемики: "Непосвященные стали судьями преподобных, произошло новое смешение - в собраниях народных рассматриваются предметы священно-таинственные; от сего незаконное исследование жизни (епископов), наемные доносчики и суд по договору; одни несправедливо свергаются с престолов, другие возводятся на их место, и у сих, как чего-то необходимого требуют рукописаний нечестия, и чернила готовы, и доносчик подле"¹¹. И вот в контексте полемики с ультраправославными и произносит св. Григорий ставшую знаменитой фразу: "Настоящее сие потрясение ничем не лучше прежде бывших, потому что им отторгнуты от нас все любомудрые, боголюбивые и заранее сожительствующие с горними мужи, которые хотя во всем другом мирны и умеренны, однако же не могут перенесть с кротостью, когда молчанием предается Бог, и даже делаются весьма браннолюбивыми и неодолимыми (ибо таков жар ревности), и готовы скорее ниспровергнуть чего не должно, нежели пренебречь должное". Итак, те, кто говорят, что "молчанием предается Бог" - отторгнуты от общения со св. Григорием собственным "браннолюбием"... В другом месте подобные люди св. Григорием именуются - "Некоторые из числа чрез меру у нас православных" (Слово 3)¹².

Защищая православие (или то, что тебе кажется таковым) легко изувечить свою собственную душу - возомнить себя спасителем Православия, избранным пророком Божиим, посланным для вразумления "обезумевших" церковных управителей. Итог такой полемики очевиден: конец мира (hnhrie) в одной, отдельно взятой душе полемиста. Не об этом ли осаживающие слова свт. Игнатия Брянчанинова: "Не покусись своею немощною рукою остановить всеобщее отступление"?

А слежка за епископами - не лучшее средство к достижению "стяжания Духа Святаго". И те, кто оправдывают свою диссидентскую похоть лозунгом "молчанием предается Бог", прежде всего показывают, что святоотеческие творения читают они поверхностно и невнимательно - приписывая Отцам те умонастроения, от которых те как раз отстранялись. Впрочем, скажу словами преподобного старца Иоанна. Его спросили: "Если я нахожу что-нибудь полезным для некоторых: должен ли я сказать это, не будучи спрошен о сем? И если брат, которого это касается, старше меня или клирик: сказать мне или промолчать? - Отцы сказали, что хорошо говорить Бога ради, хорошо и молчать Бога ради"¹³.

В общем, чтению книг Отцов сопутствуют все те сложности, о которых шла речь в связи с изучением книг Писания.

Сказанное одним из Отцов для одного человека может быть вовсе не полезно для другого человека. Известно, что разговор духовника с духовным чадом не должен разглашать не только священник, но и кающийся. Ведь то, что сказал духовник именно этому человеку именно в его конкретной ситуации, может не подойти для других. А если имя этого духовника известно и почитаемо в церковной среде - то его частный совет может быть воспринят как совет, обращенный ко всем христианам. А ведь и в духовной области справедливо наблюдение: "что русскому здорово, то немцу - смерть". Поэтому оглашение частных писем, записок, слов духовного отца нередко порождает соблазны. Так, например, произошло с публикациями старца Сампсона (Сиверса)...

Как различны могут быть высказывания Отцов на одну и ту же тему в зависимости от того, к кому они говорят, можно показать следующим примером. Возьмем вопрос, весьма часто встающий перед нами: как реагировать на происходящую на наших глазах агитацию сектантов? Вот диалог духовного чада со своим старцем: "Если случится быть вместе с Отцами, когда они состязаются о вере с кем-нибудь из неправомудрствующих о ней - сказать ли мне что знаю, или промолчать?- Никогда не состязайся о вере. Если же будешь спрошен, скажи: простите меня, это выше меня". - А когда еретик словом своим приведет в недоумение православного, ужели нехорошо будет, если я посильно помогу ему? - Кто учит, не имея силы, слово того не бывает убедительно, а бесплодно. Если желаешь оказать помощь, воззови в сердце своем к Богу. - Должен ли я по крайней мере исследовать то, о чем рассуждают? - Не исследуй ничего из того, что Бог не требует от тебя - Когда случится собеседующим сомневаться в чем-либо, что я знаю - хорошо ли мне сказать об этом, или нет? - Молчание лучше"¹⁴. У других Отцов для других людей другие советы. Так, св. Василий сетует на то, что ему мало пишут, и он лишается возможности много отвечать - "Не удержался бы от удовольствия писать непрестанно. Говорят, что и колодцы, если из них черпают, становятся лучшими"¹⁵. "Тот в опасности изменить истине, кто любящим Господа не дает охотно ответов о Боге"¹⁶. А преп. Феодосий Киево-Печерский в защите православия видел прямой долг христианина: "И ты, чадо, если узришь каких-нибудь иноверцев, состязающихся с православными о вере и стремящихся соблазном отвести от правой веры несведущих верных, то ты, многосведущий, не скрой в себе своего знания, а помоги правоверным против кривоверных. Если поможешь им, то как овец избавишь их от уст львиных. Если же промолчишь, это равносильно тому, как если бы, отняв у Христа, предал ты их сатане"¹⁷. То же суждение встречаем мы и у св. Филарета Московского: "Нам сказано: если укажешь путь уклонившемуся и он послушает, то спасешь его и себя; если не послушаешь, то спасешь по крайней мере себя; а если не укажешь, то приготовишь беду ему и себе"¹⁸.

Но ведь прав и старец Варсонуфий. Каждому из нас знаком такой тип прихожанина (чаще - прихожанки), который с блеском в глазах встревает в каждый разговор и делится тем, что он где-то вычитал или услышал накануне...

Творения Отцов - это аптека. Не все лекарства, находящиеся в аптеке, полезны для каждого заходящего. Врачующее одного может отравить другого. Как же найти нужное тебе лекарство? - Спросить живого врача. Проводником по миру ушедших отцов должен быть живой духовник, живой носитель Традиции. Но это - другая тема. Мы же говорим о том, как ориентироваться в мире книг, в мире школьно-книжного богословия.

Ориентация же предполагает различение. Когда все небо одного цвета - по нему невозможно ориентироваться. Но именно многообразие звезд, проступающих ночью, позволяет найти ориентиры. Так и в мире богословия. Если все тексты, хранящиеся в церковной библиотеке, считать равно святыми - это будет означать потерю ориентации. По счастью, в Церкви, в отличие от библиотеки, - "иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе" (1 Кор. 15,41). Нужно искать Полярную звезду. Понятно, что это Слово Божие. Но ведь и оно нуждается в толковании. Как отличить произвольные толкования, миражи, от толкований, конгениальных авторам Писания? Православный ответ очевиден: толковать Писание надо по Преданию, по Отцам.

Но здесь-то открывается совершенно специфическая трудность, связанная с тем, что в отличие от Писания, которое "все богодухновенно" (2 Тим. 3,16), труды Отцов не являются богодухновенными. Как отличить в них самих то, что от Бога чрез человека, от того, что просто от человека? - "Писание нужно толковать по Преданию, а Предание нужно проверять Писанием. Получается логический круг: idem per idem, или, в несколько вольном переводе на русский язык - сказка про белого бычка", писал священномученик архиеп. Илларион Троицкий¹⁹.

Такая оценка мне представляется все же слишком односторонней. Это не сказка про белого бычка, а признак внутренней целостности церковной жизни и мысли: одно рождается другим и друг друга поддерживает. Церковь потому различает ложь от правды, что она есть Церковь. То, что можно посчитать логическим пороком, может быть просто проявлением органической здравости, цельности. В богословии нередки такие "логические круги". Например: "Та церковь апостольская, что хранит апостольское учение - Апостольским является то учение, что издревле хранится Церковью". "Авторитет Библейского какона освящен тем, что этот отбор книг совершила Церковь - Авторитет Церкви зиждется на том, что она строит свою жизнь на Библии". Эти круги просто предупреждают нас: нельзя из целостного организма изымать некую его составляющую. Нам не решить проблемы о первичности курицы или яйца - именно потому, что это просто жизнь. Но, хотя мы и не можем логически разрешить этого затруднения, мы ведь не воспринимаем эту трудность как повод для того, чтобы усомниться в реальном существовании куриц и яиц или для того, чтобы отказаться от разведения кур и жарки яичниц. Также и логическая цельность Церкви не есть аргумент против ложности ее жизни и ее учения. Но проблема все равно остается...

Владыка Илларион показывает нам верный выход к ее разрешению: "Источник церковного вероучения один - Дух Святый"²⁰. Но где критерий различения духов? Как конкретно в каждом случае различать: этот святоотеческий текст - текст чисто земного происхождения, или именно эта страничка несет на себе лучик Горнего света? Так страницы в Церкви называют "Богопросвещенными". Но нам неизвестны ясные обстоятельства, при которых Дух оказывал просвещающую поддержку Отцам.

При чтении патристических трудов до конца неустранимы вопросы, требущие различать: Что именно этот церковный писатель сказал от себя? Что он сказал от лица своей школы, от лица той среды, в которой он был воспитан? Что он сказал по благодатному просвещению?

Как вопрошал св. Филарет Московский - "Так ли верно можно определить минуту, когда церковный писатель сделался святым, и следственно не просто писателем, подверженным обыкновенным недостаткам человеческим?"²¹. Ведь "любой человек, сколь бы мудр и свят он ни был, лишь становится христианином. В нем всегда есть большая или меньшая внутренняя разъятость; в нем никогда нет полноты целомудрия. Он внешне сочетает проявления христианской веры с непродуманным осуществлением еще-не-христианского. И это необходимо помнить, когда изучается развитие христианской мысли" (Л. Карсавин)²².

Любому христианину и читателю аскетических книг известно, что ощутимая близость и поддержка Божия то приходит к подвижнику, то отходит от него, призывая его самого к борьбе. Более того: даже в жизни Спасителя был момент, когда Дух Божий не дал Его человеческому уму тех знаний, которые не полезно было оглашать перед людьми (отсюда - незнание Сына Человеческого о дне Его Второго Пришествия). Апостолы, как мы знаем, и ошибались, и разногласили между собой (вспомним спор Петра и Павла по поводу обрезания), а в некоторых случаях прямо предупреждали: "говорю это по человеческому разумению" (Рим. 3,5; 6,19; 1 Кор. 9,8; Гал. 3,5).

Нередко и Отцы предупреждают, что выходящее их под их пера не было плодом благодатных переживаний и откровений, но было личным усилием их ума (хотя и тут все равно надо помнить, что это был ум, очищенный от страстей, ум, весь жившим потребностями духа). "Что касается нас, ищущих истину путем догадок и образов, то мы излагаем то, что пришло нам на ум, ничего не утверждая безусловно, как бы упражняясь" (св. Григорий Нисский. Об устроении человека, 16)²³. "Поелику как гадаю я сам и как слышу от мудрых, душа есть Божественная некая струя и приходит к нам свыше или вся или правитель ее - ум" (св. Григорий Богослов. Стихотворение о смиренномудрии, целомудрии и воздержании)²⁴. "Впрочем, нижеподписавшийся, произнося сие мнение по мере разумения, готов отрещись от онаго тотчас, как скоро узнает другое, более сообразное с истиною, свидетельствуемою Словом Божиим" (свят. Филарет Московский)²⁵. Поэтому вполне православен вывод прот. Сергия Булгакова: "Отцы Церкви, прежде чем стать таковыми, были богословами, искавшими истину"²⁶. И поэтому же в богословии "разум проводит свое острие по той черте, которая отделяет дарованное небом от приобретенного человеком. Ко всему, на чем лежит печать святости, предъявляется вопрос: есть ли это голос неба, его откровение, или это запрос духа?" (М. Тареев)²⁷.

Иногда грань, разделяющая собственные искания и мысли Отцов от вымоленного ими вдохновения, очень заметна. Человек вдруг начинает говорить не так, как это привычно для него. Именно такая неожиданная перемена заметна в книгах преп. Ефрема Сирина. По своему воспитанию он принадлежит к т. н. "антиохийской" школе богословия. Для этой линии патристической мысли характерна предельная внимательность в обращении с Писанием, стремление по возможности сохранить каждую букву Библии, воспринимать библейскую историю в ее конкретности, не растворяя ее в аллегориях (склонность к аллегоризму - свойство т. н. "александрийской" богословской школы). Преп. Ефрем прямо предостерегает от поиска в книге Бытия иносказаний и живописует картину миротворения, обремененную подробностями, отсутствующими в Писании: "Светила (солнце и луна) сотворены в утреннее время. Сказать, что одно из светил было сотворено вечером, а другое утром, не позволяет сказанное: "и сотворил Бог два светила большие". Если же светила в то самое время, когда сотворены, были великими, и сотворены они утром, то следует, что солнце стояло тогда на востоке, луна против него - на запад