Индуктивный метод, контекст научных открытий

В предыдущем параграфе, выясняя специфику научного знания, мы "вошли" в его многозвенную структуру, элементами которой выступают изучаемые явления, чувственные образы, мысли, собственные, общие и понятийные имена, единичные и универсальные высказывания. Действуя в довольно грубой дихотомической манере (деля целое на две части), мы стали сопоставлять единичное и общее (схожее). Сферу единичного часто называют фактуальным (от лат. factum – сделанное, невымышленное); сфера общего при этом называется теоретическим (от греч. theoria – результат размышления, исследование). Как сфера единичного, так и сфера общего не представляют собой монолиты, они "расщеплены".

Факт и теория многомерны, содержат различные компоненты. Так, факт включает в себя событийный, перцептивный (чувственный) и лингвистический компоненты. Теория содержит бытийный (как общее со-бытий), когнитивный (мыслительный) и лингвистический компоненты. Допустим, некто утверждает: "Вчера я наблюдал солнечное затмение". Записанное предложение – лингвистический компонент факта. Он напрямую, необходимым образом сопряжен с событием (случилось нечто – затмение) и чувством ("я наблюдал", наблюдение предполагает задейственность чувственности человека). В анализируемом предложении нет прямого указания на мыслительную (когнитивную) деятельность субъекта. Речь идет о вполне конкретном, солнечном затмении, а не о понятии солнечного затмения.

Понятия входят в состав теории, там в силу этого присутствует ее когнитивный аспект (понятие – это мысль). Лингвистический компонент теории реализуется, без этого не обойтись, в высказываниях различной степени универсальности. Они соотносятся не просто с отдельным событием, а с общими событиями, бытием. В данном случае речь идет о таких теориях, которые не отлучены от соответствующей фактуальной базы. Возможно, в математике отсутствует бытийный уровень. Пока оставляем этот вопрос открытым. Обращает на себя внимание следующее интересное обстоятельство: в фактах явным образом присутствуют перцепты (чувства, т.е. ощущения, восприятия, представления). В теории столь же непосредственно представлены мысли (понятия, суждения, умозаключения).

Одномерное понимание фактов науки подверг обоснованной критике А.Л. Никифоров [10,с.157-159]. Он выделяет три компонента научного факта: лингвистический, перцептивный и материально-практический [10,с.164]. Мы сочли необходимым специально выделить событийный уровень фактов – имеется в виду, что события, изучаемые наукой, например психологического типа, необязательно имеют материальный характер. Разумеется, всяческого внимания заслуживает практический компонент факта (и теории), главное содержание которого является, на наш взгляд, ценностным. Факты и теории многомерны. В этой связи их трехуровневое расщепление не следует считать окончательным решением. Речь идет о введении в тему, в связи с чем мы пока абстрагируемся от ценностных аспектов.

При обсуждении специфики научного знания была выяснена неправомерность противопоставления фактов теориям. В развитом научном знании факты и теория образуют неразрывное единство. Напротив, в неразвитом научном знании такое единство едва просматривается. В силу этого кажется вполне естественным противопоставлять факты теориям.

Схемы а₁ и а₂ представляют предполагаемую разобщенность фактов и теории. Схемы b₁ и b₂ призваны отобразить слитность фактов и теории, единство соответственно: 1) лингвистического уровня теории и лингвистического уровня фактов; 2) когнитивного уровня теории и перцептуального уровня фактов; 3) бытийного уровня теории и событийного уровня фактов.

Разумеется, ученых всегда интересовало и интересует, как можно осуществить переход от менее развитого к более развитому научному знанию. Такой переход часто называют индукцией, что, как выяснится в дальнейшем, не вполне корректно. Обычно индукцией называют либо переход от фактов к теории (a₂₁, a₂₂, a₂₃ a₂₄, a₂₅, a₂₆), либо переход от сингулярных высказываний к универсальным (a₂₃ a₂₆). В первом случае научное мышление искусственно привязывается к постулируемой противоположности фактов и теории (с одной стороны – факты, с другой– теории). Но эта противоположность надумана. Во втором случае (a₂₃ a₂₆) индукции придается исключительно логический характер, характер исчисления высказываний.

При традиционном понимании индукции ей противопоставляют дедукцию (от лат. deductio – выведение), которая понимается либо как переход от теории к фактам (a₂₄, a₂₅, a₂₆ a₂₁, a₂₂, a₂₃), либо как переход (выведение) от общих (универсальных) высказываний к менее общим (частным, сингулярным) высказываниям (а₂₆ a₂₃).

Научное, нетрадиционное понимание дедукции относит ее к области b₂ – ко всем трем указанным на схеме b₂ уровням. Дедукция как логическая операция, как вычленение из универсальных высказываний единичных относится к лингвистическому уровню (b₂₃) развитого научного знания (при этом, как выяснится в дальнейшем, компонент b₂₃ не исчерпывается логической дедукцией).

Традиционное истолкование индукции фиксирует ее как переход от фактов к теории. В соответствии с многомерностью фактов и теории индукция также приобретает многомерный характер. Переход от фактов к теории распадается в соответствии с а₂ на три перехода: а₂₁ а₂₄ (бытийный уровень), а₂₂ а₂₅ (перцептуально-когнитивный, или психологический уровень), а₂₃ a₂₆ (лингвистический, точнее, логико-лингвистический уровень). Такая дифференциация традиционного понимания индукции позволит обобщить обширный научный материал по истолкованию природы научного поиска. Итак, нам предстоит рассмотреть различные виды традиционного понимания индукции. Дальнейший анализ целесообразно предварить справочными сведениями.

Проблема индукции тематизировалась уже в античности, прежде всего Аристотелем. Он полагал, что чувствами познается единичное, но никак не общее. Однако "из многократного повторения единичного становится явным общее" [11,с.309]. Налицо типичный индуктивный довод, истинность которого Аристотелем не обосновывается. Общее, по Аристотелю, постигается не чувствами, а мышлением. "Например, если бы мы видели, что прозрачный камень просверлен и пропускает свет, то для нас было бы ясно также и то, почему он жжет, ибо мы видели бы это глазами отдельно в каждом единичном случае, а мышлением мы сразу бы постигли, что так бывает во всех случаях" [11,с.310]. Кажущееся Аристотелю столь очевидным таковым не является. Так, проходящий через камень свет не будет жечь в тех случаях, когда это отверстие очень мало или, наоборот, очень велико. Вслед за Аристотелем средневековые схоласты стремились чисто интеллектуальными силами выявить сущности явлений, их причины, но вопрос о методе постижения этих сущностей оставался неразработанным. Ссылки на силу мышления, интеллекта оставались в высшей степени неубедительными.

Лишь в начале XVII века проблема индукции благодаря исследованиям Фрэнсиса Бэкона была выдвинута в центр философско-научных дискуссий. Бэкон искал все те же сущности (формы), но в соответствии с разработанным им индуктивным методом. Он требовал от ученых обильного накопления фактов и тщательного учета свойств изучаемых предметов, составления таблиц отсутствия, присутствия и степеней этих свойств [12,с.9-104]. Сопоставление таблиц позволяет обнаружить искомую сущность (форму). К сожалению, такая простая методика при всей ее целесообразности оказывается недостаточной.

Идеи Бэкона развил в XIX веке Джон Стюарт Милль, разработавший методы исследований причинных связей [13,с.114-119]. Его интересовали причины явлений. У Милля так же, как у Бэкона, сердцевиной индуктивного метода является сопоставление (сравнение). Предполагается, что причина дана явным образом в результатах эксперимента.

Методы Бэкона и Милля оставляют исследователя наедине с непроинтерпретированными фактами, до теории дело так и не доходит. Сущности Аристотеля, формы Бэкона, причины Милля – это, по определению, нечто вполне конкретное. В лучшем случае перечисленные мыслители выделяют нечто конкретное. Но предметом теоретического интереса является не просто конкретное, а его общее. Именно оно оказывается недосягаемым.

В послемиллевскую эпоху методологи науки тщательно разрабатывали индуктивные процедуры. В основном они сводятся к следующим трем.

§ Неполная расширяющая индукция: знание, полученное в результате изучения одного или нескольких предметов, вменяется другому предмету или другим предметам. Так, если, повстречав подряд трех высокорослых девушек, некто делает вывод, что и четвертая будет высокорослой, то налицо индуктивное умозаключение. Сходным образом можно получить суждения: "все люди смертны", "все лебеди белы". Если при переходе от посылки к заключению нет прироста информации, то нет и индукции. Допустим, исследован каждый предмет данного класса и выяснилось, что все они обладают свойством К. Умозаключение "все предметы данного класса обладают свойством К" не будет индуктивным, ибо новое знание не переносится на ранее неизученный предмет. На первый взгляд последний наш пример является случаем так называемой полной индукции, но индукция, по определению, не может быть полной. Выражение "неполная расширяющаяся индукция" вполне можно сократить до одного слова – "индукция" (по определению, она должна быть неполной и расширяющейся). Вменяемое знание может быть детерминистическим и статистическим. В нашем случае оно было детерминистическим, нестатистическим. Очень часто в науке используется статистическая индукция.

§ Статистическая индукция: относительная частота появления некоторого признака в данном классе явлений переносится на более широкий класс. Примером статистической индукции является умозаключение, которое делается на основе социологического опроса. Относительная частота выражается формулой т/п (событие произошло в т случаях из п). Относительную частоту появления события или предел, к которому она стремится при большом числе наблюдений, часто определяют как вероятность. Статистическая индукция предполагает одинаковую вероятность как у изученных, так и у неизученных явлений.

§ Логическая, или субъективная индукция имеет место при переходе от единичных высказываний к гипотетическим. Речь идет о степени уверенности исследователя в гипотезе h на основе наблюдений е. В этой связи Карнап обращает внимание на отличие логической вероятности от статистической [4,с.78]. Понятие логической вероятности не относится к числу ясных, в дальнейшем оно будет рассмотрено более детально.

Заслуживает внимания так называемый метод математической индукции: если высказывание истинно при n=1 и из его истинности при n=k (где k натуральное число) следует, что оно истинно и при п = k + 1, то оно истинно при всех натуральных значениях п. Строго говоря, метод математической индукции есть содержание одной из аксиом теории натуральных чисел (аксиомы Пеано). Слово индукция здесь не несет той нагрузки, которая характерна для индуктивного метода в его философско-научном понимании. (Увы, философы-аналитики правы: язык наш – враг наш.)

Приведенный справочный материал показывает, что об индуктивном заключении никогда нельзя говорить с достоверностью [4,с.60]. Исходя из этого часто делается вывод о вероятностной природе индуктивных заключений. Возможно, для такого вывода нет достаточных оснований. Имея в виду детерминистическую, статистическую и логическую индукции, обратимся теперь к трем уже упоминавшимся уровням научного знания: бытийному, лингвистическому и перцептуально-когнитивному. Не прояснит ли анализ их индуктивного содержания специфику науки? Главный вопрос: как достигается знание общего? (Напомним, что вместо общего партикулярист предпочитает говорить о схожем.)

Обратимся для начала к бытийному уровню. Как перейти от событий к их общему – бытию? Индуктивисты считают, что такой переход можно осуществить благодаря сопоставлению и сравнению знания об изученных событиях и вменению его неизученным событиям. За счет локковской абстракции событийное сужается до якобы общего. Здесь очень многое вызывает возражения. Индуктивист не понимает, что общее – это и есть события, ни от чего не надо абстрагироваться. Подлинный талант ученого заключается в умении видеть то, что есть, в том числе общее. В науке дело обстоит приблизительно так же, как в криминалистике: осматривая место происшествия, опытный детектив видит в уликах нечто большее, чем его неудачливый коллега. В науке востребуется умение видеть в событиях общее. Тому, кому это не по силам, не поможет сопоставление событий с целью выделения в них общего в противовес особенному, от которого следует, мол, абстрагироваться. Так понимаемый метод сопоставления есть всего лишь один из приемов научного исследования, полезный, например, при предваряющем собственно понятийный поиск выделении совокупности изучаемых предметов как класса. Так, сравнивая молодых людей по их образу жизни, можно выделить студентов как тех, кто учится в вузе (все остальное, кроме учебы, считается несущественным). Но если поиск доводится до понятия "студент", то придется учесть весь образ жизни студентов. В противном случае представление о студентах окажется обедненным, бледным образом студенческого братства.

Выше отмечалось, что общее в эксперименте дано в измерениях. Но отсюда не следует, что для постижения общего достаточно провести соответствующие измерения и обработатьих математически. В некоторых случаях этого достаточно, но далеко не всегда. Дело в том, что сами измерения приобретают искомый научный смысл лишь тогда, когда уже известно общее. Всем памятный со школьной скамьи закон Ома для участка электрической цепи гласит: I=U/R. Ныне даже школьник способен подтвердить закон Ома в лабораторном практикуме, но в те времена, когда был открыт этот закон (1826), очень непросто было ввести понятия силы тока (I), разности потенциалов (U), сопротивления проводника (R), придумать и изготовить соответствующие приборы, в частности амперметр и вольтметр. Измерение – это далеко не самоочевидная операция. Ее осмысление предполагает знание общего как самотождественного.

Как известно, законы природы и общества порой записываются в виде сложных математических, например дифференциальных, уравнений. Это обстоятельство не ставит под сомнение тождественность событий, но оно самим своим видом показывает, как сложно устроено общее (схожее для партикуляриста). И поэтому постижение общего представляет собой трудную задачу, разрешить которую по плечу только ученым.

Возможно, чем более широко распространено общее, тем легче его обнаружить. Согласно Марксу, Аристотель, при всем его величии, не обнаружил понятия стоимости потому, что в античном обществе товарная форма продукта труда не была всеобщей [14,с.68-70]; в капиталистическом обществе товарные отношения приобретают массовый характер, что повышает вероятность успеха научного осмысления этих отношений. Нечто аналогичное, возможно, происходит в связи с широким распространением, например, онкологических заболеваний. Следует, однако, также учитывать, что первооткрыватели научных законов достаточно часто по объему известных им событий уступают своим коллегам. Тем не менее успех приходит к ним раньше. Сама возможность этого успеха определяется тем, что и в малом количестве событий (даже в одном событии) общее представлено во всей своей полноте.

Итак, на бытийном уровне события и их тождественность даны разом. Последовательное ознакомление с событиями не открывает общее, а лишь способно удостоверить его более или менее широкую распространенность.

Рассмотрим теперь положение дел на перцептуально-когнитивном уровне. Тематизируется все та же проблема – постижение общего. Само наличие как перцептуального (чувственного), так и когнитивного (мыслительного) наводит на идею, что, видимо, следует как-то осмыслить переход от перцептуального к когнитивному и в этом переходе как раз и обнаружить суть научного творчества. Уже Кант признавал в опыте восприятий систематическое единство [15, с.450]. Но он предпосылал ему априорные принципы. Обсуждаемая же идея состоит в том, чтобы научные понятия и их принципы обнаружить в самом опыте чувств. Эта идея восходит к английским эмпирикам (Бэкон, Локк, Юм). В XX веке она находилась в арсенале идей прежде всего логического позитивизма и феноменологии.

Интерес логических позитивистов (Рассел, Шлик, Рейхенбах, Карнап) к перцептуальному аспекту фактов определялся желанием иметь базу для проверки на истинность/ложность научных высказываний. Для их позиции характерна установка на учет исключительно действительно имеющих место, а не воображаемых перцепций (чувств). Но они не искали в чувствах понятия и законы. В поиске двух последних они "сдвигались" от чувств к высказываниям, протокольным предложениям, протоколам экспериментов. В этой связи они обращались прежде всего к логике высказываний. В силу такого "сдвига" от перцептуального к логическому уровню фактов малоэффективно пытаться обнаружить именно у логических позитивистов какие-либо особо существенные в научном отношении откровения относительно связи перцептуального и когнитивного. Эти откровения надо искать в другом месте. Где? В феноменологии.

В отличие от всех других философских направлений именно в феноменологии связь перцептуального и когнитивного ставится в центр всех исследований. Феноменологи (Гуссерль, Шелер) искренне верили, что понятия (эйдосы, ноэмы) обретаются в категориальной интуиции перцептуального (переживаний). В отличие от логических позитивистов феноменологи не ограничивают свой поиск исключительно действительным чувственным опытом, действительными впечатлениями от изучаемых предметов. Их лозунг: толика действительного опыта плюс половодье воображаемого чувственного опыта, т.е. опыта, получаемого за счет воображения. Кстати, идея возможного опыта была развита Кантом [15.С.451]. Априорные схемы Канта, по определению, охватывают любой возможный опыт. Можно предположить, что Гуссерль настаивал на необходимости осуществления богатого воображаемого чувственного опыта не случайно, а в качестве гарантии против сюрпризов впечатлений, получаемых от исследуемых предметов. Воображение призвано расширить чувственный опыт. Эйдосы, достигаемые благодаря чувственному опыту, эффективны лишь тогда, когда этот опыт достаточно богат. Бедный опыт переживаний не дает достаточной психической пищи для узрения ноэм.

Решающий момент феноменологических штудий (см. гл. 1.1.) – постижение слитности многообразия переживаний, эйдосов, ноэм (мыслей, понятий). Здесь исследователя поджидает масса неприятностей. Мысль и переживания – каково их соотношение? Отождествление мысли с переживаниями вызывает обвинения в психологизме, научные понятия, мол, объективны, неправомерно сводить их к психическим феноменам. В то же время экстравагантным представляется и выведение мыслей за пределы человеческой головы; кто так поступает, тот не может избежать обвинений в объективизме. Гуссерль стремится избежать и психологизма, и объективизма. Категориальная интуиция, по Гуссерлю, обнаруживает единство потока переживаний и ноэм. Ноэма – сущность всех переживаний, как тех, которые явились результатом воздействия предметов на органы чувств, так и воображаемых. Анализ Гуссерля "склеивает" переживания и ноэмы.

Каков механизм интуиции? Похоже, что такого механизма просто-напросто не существует. Есть механизм конструирования многообразия переживаний, но нет механизма интуиции. Интуиция в переводе с латинского означает пристальное всматривание. Гуссерль как раз и считает, что следует пристально всматриваться в инициированный впечатлениями от предметов поток переживаний. Результатом будут мысли, ноэмы. Понятие-мысль – это сущность переживаний, проще сказать, их общее. Если главный интуитивист XX века А. Бергсон принижает роль мыслительного в интуиции, противопоставляет их друг другу [16,с.255], то Гуссерль, наоборот, объединяет интуицию с мыслительным, с понятием. Интуиция и постижение понятия не более загадочны, чем достижение зрительного образа. В том и другом случае всматривающийся да усмотрит. Отсутствие на поверхности человеческого тела специфичного органа постижения мысленного не должно смущать. Зрительные образы посещают и слепого. Мозг – тот орган, который обеспечивает реальность и чувств, и мыслей.

Итак, на перцептуально-когнитивном уровне фактов отсутствует какой-либо особый механизм перехода от чувств к мыслям. Выработка мыслей происходит как их усмотрение в потоке переживаний. Успех мероприятия зависит и от богатства потока переживаний, и от силы интуиции. В контексте соотношения перцептуального и мыслительного наиболее интересны феноменологические построения. Герменевтики в этом плане малопродуктивны. От бытия-в-мире они сразу же переходят к языковым феноменам. Перцептуально-когнитивный аспект фактов обходится ими стороной.

От перцептуально-когнитивного аспекта фактов переходим к их логико-лингвистической стороне. Как здесь обстоят дела? Рассмотрим для начала логическую сторону вопроса.

Логика есть исчисление высказываний. Интерес к соотношению единичного и общего на логическом уровне есть интерес к переходу от единичных высказываний к универсальным. С этих позиций наиболее значительной представляется концепция так называемой логической вероятности, восходящая к идеям английского логика и экономиста Джона Кейнса и развитая в философском отношении неопозитивистами Гансом Рейхенбахом и Рудольфом Карнапом.

Логическая вероятность относится не к событиям мира, а к логическому отношению единичных и универсально-гипотетических высказываний. Речь идет о логическом отношении между предложением, которое формулирует свидетельство или свидетельства, и предложением, которое формулирует гипотезу [4,с.80]. В переводе с греческого гипотеза есть тезис, истинность которого не может быть достоверно доказана. В этом смысле и в современной науке гипотеза понимается как предположительное знание.

Допустим, ученый имеет в своем распоряжении свидетельства (протокольные предложения) e₁, е₂, ..., е_п. Можно ли из e_i получить гипотезу h? Можно, но лишь с определенной долей вероятности. Творческая изобретательность позволяет выдвинуть гипотезу h и постулировать ее логическую вероятность p(h) на основе e_i. Что представляет собой эта творческая изобретательность? Видимо, все ту же интуицию (способность увидеть общее). Само наличие p(h) и e_i наводит на два вопроса: как установить величину р и какова зависимость между p_i(h) и e_i. На оба вопроса не найдены убедительные ответы.

Допустим, гипотеза h хорошо согласуется со свидетельствами e₁, е₂ и e₃. Какова вероятность истинности h? Неизвестно. Вполне уверенно можно лишь утверждать, что е₄ либо будет, либо не будет противоречить гипотезе h, либо окажется ей иррелевантным. Заметим, что логическую вероятность не следует отождествлять со статистической вероятностью. Последняя относится к уровню событий. Если социолог утверждает, что каждая пятая российская семья бездетна, то это не гипотеза, а фиксация реального положения дел. Если он же предполагает, что через 20 лет бездетной будет каждая вторая российская семья, то налицо предсказание относительно событий, но не гипотеза в строгом смысле этого слова, не гипотеза как предположительный закон.

Рассмотрим теперь соотносительность p(h) и e_i. He растет ли p(h) вместе с увеличением числа e_i? Вроде бы очевидно, что чем больше свидетельств в пользу гипотезы, тем лучше для нее. Но ведь, как правило, рост числа свидетельств рано или поздно приводит к контрсвидетельству. Картина роста истинности гипотезы, заканчивающейся крахом, выглядит не очень убедительно.

В 1983г. К. Поппер и Д. Миллер (Поппер – главный критик сторонников логической вероятности) предложили формальнологическое доказательство неприемлемости вероятностного понимания возрастания истинности гипотезы по мере ее дополнительного подтверждения эмпирическими свидетельствами [17]. Это доказательство многократно опровергалось, в том числе и в отечественной литературе [18]. Спору не видно конца.

О чем спор? Поппер как антииндуктивист считал, что гипотеза не получает от свидетельств вероятностной поддержки и, вообще, неправомерно приписывать ей параметр истинности с соответствующими количественными значениями. Противники Поппера, в идейном плане это прежде всего Рейхенбах и Карнап, защищали противоположную точку зрения. Обе спорящие стороны активно используют сложный для несведущего в так называемой вероятностной, или индуктивной, логике формальный аппарат. Формально-логический аппарат, используемый ими, – один и тот же, а выводы различные; вполне возможно, что это указывает на неадекватность этого аппарата действительному соотношению гипотезы и эмпирических свидетельств. Спорящие стороны едины в одном – степень подтверждения гипотезы возрастает вместе с увеличением числа благоприятствующих ей свидетельств. Имеется в виду, что возрастает не вероятность истинности гипотезы, а число не опровергающих ее свидетельств.

Подведем итоги анализа логико-лингвистического аспекта фактов. Какой-либо логический механизм перехода от сингулярных высказываний (свидетельств) к гипотезам обнаружить не удалось. Человек обладает способностью выдвигать гипотезы, не противоречащие фактам, и активно ее использует.

До сих пор лингвистический аспект фактов рассматривался в основном на материалах нео- и постпозитивистов. Если сдвинуться в сторону позднего Витгенштейна и его концепции языковых игр, то в поле нашего зрения попадет не столько логико-лингвистический, сколько лудус-лингвистический компонент (от лат. ludus – игра). Если языковая игра понимается как диалог или коммуникация, то лудус-лингвистический компонент правомерно именовать как диалого-лингвистический или коммуникативно-лингвистический. Например, у представителей Франкфуртской школы (Хабермас, Апель) в понимании науки доминирует коммуникативно-лингвистический момент.

Лудус-лингвистический акцент в науке наводит на мысль, что гипотеза есть результат языковой игры. Но и эта мысль не выдерживает критической проверки. Языковая игра – арена преобразования былых гипотез в новые, ее результатом являются новые гипотезы. Этот итог не был бы возможен в отсутствие способности человека выдвигать гипотезы. Участие в научной языковой игре актуализирует эту способность, обеспечивает ее необходимой информацией, но не создает ее. Языковая игра приближает к научному открытию гипотез (законов), но не является гарантом в этом деле.

Природе языковых игр значительное внимание уделял В.В. Налимов. Он характеризовал научное творчество как "забегание вперед, вызов, часто – бунт. Это всегда – спонтанное озарение, и потому здесь все непонятно для постороннего наблюдателя. Вспомним, как возникли неевклидовы геометрии: почему сам Евклид, величайший геометр, не видел, что его структура не работает на сфере? Почему понадобилось две тысячи лет, чтобы пятый постулат потерял свое безусловное значение?" [19,с.63]. Хороши вопрошания Налимова относительно Евклида: один и тот же человек способен как видеть, так и не видеть относящиеся к науке реалии. На наш взгляд, именно так обстоит дело не только с великими, но и с рядовыми членами научного сообщества, с каждым, кто интересуется наукой.

Итак, анализ того, что может происходить в различных мерностях фактов и теории, выявил отсутствие какого-либо особого механизма научного открытия законов (гипотез). Научные открытия и научная компетенция приходят к тем, кто основательно осваивает научный материал. При этом условии научный успех обеспечен, внешне же он выглядит как спонтанный, случайный, интуитивный акт. Существенно, что его надо подготавливать.

Не сводится логика научного открытия и к индукции. Выше были выделены три разновидности индукции: расширяющая детерминистическая, расширяющая статистическая и вероятностная. Вероятностная индукция относится к соотношению единичных высказываний и гипотез. Как было показано при анализе логико-лингвистического аспекта фактов, вероятностная индукция не является методом научных открытий.

Расширяющая индукция относится к событийному уровню. Знание относительно изученных событий переносится на неизученные. Решающее научное значение имеет не этот перенос, а характер выработки знания об актуально изученных событиях.

Расширяющая индукция строится по схеме: а) известно, что факты C_i есть D; б) будем считать, что и другие факты С_i также есть D. Расширяющая индукция начинается и заканчивается фактами. Такова научная трактовка индукции. Что касается традиционного понимания индукции, с которого мы начинали параграф, то оно является некорректным. Переход от фактов к гипотезам есть не индукция, а абдукция (об этом см. ниже).

Научное открытие законов и гипотез охватывается другой, неиндуктивной схемой рассуждений: а) наблюдаются факты C_i; б) если бы имела место гипотеза Н, то она непротиворечиво объясняла бы C_i; в) следовательно, есть основание предполагать, что именно гипотеза Н позволяет непротиворечиво объяснить C_i. Такая схема рассуждений называется в логике абдукцией (от лат. abducere – отводить). Абдукция переводит от фактов к теориям (законам, гипотезам, понятиям). Проблематика абдукции впервые была разработана американским логиком Ч.С. Пирсом (он называл себя прагматицистом), в наше время она получила дальнейшее развитие в трудах Н.Р. Хэнсона, Т. Никлза и ряда других авторов [20,с.52-57].

Обычно смысл логических операций видят в выведении единичных высказываний из универсальных. Такое выведение характерно только для дедукции. Соотношение индукции, дедукции и абдукции можно представить следующим образом:

Абдукция: факты гипотеза (открытие нового знания).

Индукция (расширительная): факты факты (расширение знания).

Дедукция: гипотеза факты (демонстрация знания).