Лекция 38. Н. А. Некрасов о поэтическом труде. Особенности поэтических интонаций в лирике Некрасова

Один из важнейших мотивов лирики Некрасова, отражающий процесс его творческой эволюции, его духовного становления, представлен стихотворениями, посвященными определению целей поэзии и назначения поэта.

Прежде всего самобытностью, оригинальностью отмечены его стихи, обращенные к Музе. Муза его не столько лирична, возвышенна или рисуется в патетических тонах, сколько трагична. Только Некрасов способен был дать такую смелую и дерзкую метафору: Муза – крепостная крестьянка, молодая женщина, истязаемая плетью палача. Для его поэзии нет запретных, непоэтических тем.

Важно и то, что этот образ-символ станет у Некрасова сквозным, постоянным, так что можно говорить еще об одном некрасовском тематическом цикле. Горький образ-метафора, возникший в 1845 г. ("Вчерашний день часу в шестом...") отныне живет в душе поэта, который то и дело возвращается к нему, варьирует его, дополняет новыми ассоциативными значениями и смыслами и в 1850-х и, наконец, в 1870-х гг., в момент уже смертельного исхода, накануне роковой развязки.

Деятельность писателя, по Некрасову, – самое тяжелое призвание человека, крест, как гласит Евангелие. Признак такого призвания – самоотвержение, принесение себя в жертву служения людям. Это всегда жертва страдания. Иной путь для художника невозможен. Без мук, без сомнений, отчаяния, "сокрытых слез и боязливых дум" не рождается произведение истинного искусства.

В финальной строфе стихотворения "Безвестен я..." появляется уподобление иссеченной, страдающей Музы – Христу:

Нет! свой венец терновый приняла,

Не дрогнув, обесславленная Муза

И под кнутом без звука умерла.

Образ страдающей Музы получает в творческом поиске новое развитие, обретает все более трагедийную окраску в связи с судьбой самого поэта. Некрасов глубоко искренен в этом поиске. Сила его в том, что он никогда не лгал перед другими и собой; покаяние было естественным его состоянием, и там, где другие не замечали своих ошибок, он был беспощаден к себе, винил себя во всех смертных грехах, даже в том, в чем не был виноват. Обвинения, которым он сам давал невольный повод в своих стихотворных исповедях, разрастались как снежный ком, отравляя ему существование, становясь темами для новых его мучительных переживаний и новых покаяний ("Что ты, сердце мое, расходилося..." (1860), "Скоро стану добычею тленья..." (1874)).

Однако при всех сомнениях, состоялся ли он как большой поэт, у Некрасова ясно и безусловно живет мысль о том, что ему все-таки удалось сказать новое слово в поэзии, которого не было прежде. Вот почему в раздумьях о поэзии и значении поэта Некрасов всегда полемичен. Всегда в такого рода произведениях у него появляется противопоставление своей точки зрения, своей позиции, своих художественных принципов традиционным. Такие стихотворения, как правило, основаны на контрасте, на отрицании устойчивых поэтических представлений и поэтических клише. Поэт часто включает в такие произведения эпизоды пародийного толка, высмеивающие знакомые штампы и шаблоны ("Нет, Музы ласково поющей и прекрасной..." (1852)).

В преддверии смерти, уже не предощущаемой, как в начале 1850-х гг., а вполне реальной (поэт знал, что смертельно болен и умирает), вновь появляется знакомый образ-символ. Стихотворение так и озаглавлено – "Музе", оно возникло в "Последних песнях".

О муза! Наша песня спета.

Приди, закрой глаза поэта

На вечный сон небытия,

Сестра народа и моя!

Последние предсмертные стихотворения Некрасова – как стон боли и отчаяния, дважды повторенный мотив, с все более нагнетаемым трагическим настроением. Сначала эмоциональный всплеск в "Последних песнях" ("О муза! Наша песня спета...") и, наконец, последнее его стихотворение, без заглавия, с ощущением близкого конца, но и с проблеском надежды на счастливый исход будущей своей творческой судьбы:

О Муза! Я у двери гроба!

Пускай я много виноват,

Пусть увеличит во сто крат

Мои вины людская злоба –

Не плачь! Завиден жребий наш,

Не надругаются над нами...

Не русский – взглянет без любви

На эту бледную, в крови,

Кнутом иссеченную Музу...

Завершая свой жизненный и творческий путь, поэт последним усилием воли перебрасывает образную арку от предсмертного стихотворения к первому, где появился образ его Страдалицы-Музы. Однако если сначала поэт дистанцирован от Музы, то в конце слит с нею воедино: говоря о ней, автор говорит о себе – умирающем, но не изменившем своим идеалам писателе.

Несколько обособленно в лирике Некрасова стоит знаменитое программное стихотворение-манифест "Поэт и Гражданин", впервые опубликованное в его сборнике стихотворений 1856 г. Произведение необычно тем, что стихотворная форма соединена в нем с драматургической. Это звучащий диалог двух действующий лиц, сопровождаемый авторскими ремарками: "Гражданин (входит)"; "Поэт (берет книгу)"; "Поэт (с восторгом)" и пр.

Чем же восторгается Поэт? Как ни странно, тем, с чем идет у него внутренняя полемика: подвергается сомнению пушкинская позиция при чувстве восхищения своим предшественником. Некрасов использовал диалогический прием знаменитого стихотворения Пушкина "Разговор книгопродавца с поэтом". Четырехстишие "Не для житейского волненья...", которое с восторгом читает Поэт, поражаясь гению Пушкина (стихотворение "Поэт и толпа"), как раз и вызывает резкую отповедь Гражданина.

Стихотворение Некрасова оказалось провидческим. "Так я, по-твоему,–великий, повыше Пушкина поэт?"– возмущается Поэт чрезмерно высокой оценкой своего труда. Вспомним, однако, что именно такой спор вспыхнет над открытой еще могилой Некрасова спустя более 20 лет, в исходе декабря 1877 г., когда толпа радикально настроенной молодежи во время похорон поэта потребовала от Достоевского признать его "выше Пушкина".

Призыв к действию высказан Гражданином в чеканных стихах, которые десятилетиями повторяла вся Россия:

Иди в огонь за честь отчизны,

За убежденье, за любовь...

Иди и гибни безупречно.

Умрешь недаром: дело прочно,

Когда под ним струится кровь...

Репрессии властей последовали самые жестокие. Недобрую услугу Некрасову оказал Чернышевский, оставленный им на время своего заграничного путешествия 1856–1857 г. полноправным редактором "Современника": он поспешил опубликовать на страницах журнала сразу же после выхода сборника стихов именно "Поэта и Гражданина" и стихотворения "Забытая деревня" и "Отрывки из путевых записок графа Гаранского". Стихи были восприняты цензурой и правительственными чиновниками как призыв к революции, к ниспровержению существующего порядка и власти. Сборник Некрасова попал под запрет, автору же грозил арест.

Самое парадоксальное заключается, однако, в том, что и литературная критика (Чернышевский, Добролюбов), и позднейшая наука о литературе оказались в оценках "Поэта и Гражданина" близки суждениям перепуганных сановников Александра II. Стихотворение истолковывалось и истолковывается до сих пор как политический манифест, как призыв к крови, жестокости, к насильственному переустройству мира, к революции.Не был принят во внимание просветительский его характер, сосредоточенность автора на раздумьях о законах искусства и поэтического творчества. Не было замечено и то, что требование действия, активных усилий связано в тексте с конкретной ситуацией: с развернутым эпизодом бури, грозящей погубить корабль, когда жизнь висит на волоске и нужно спешить на помощь людям, спасать их и самого себя, когда пассивность преступна и когда в равной мере жалки и "гражданин безгласный", и легкомысленно "болтающий поэт". Любовь к людям может выразиться только в деятельности, нужно быть полезным, а не разделять участь "богатых словом, делом бедных", не быть холодным душой к страданиям, слышать голос отчизны и требования своей совести.

Именно как итог горячих обличений всеобщего бездействия, увлеченности благами личной жизни и звучит знаменитое пятистишие – страстный призыв к делу, к честному служению родине, а вовсе не к бунту и не к "топору", как обычно истолковывали этот фрагмент.

Стихотворение стало жертвой крайне грубых и прямолинейных, манипулятивных его интерпретаций. Главное же: никто не заметил, что ключевое слово не только в этом стихотворении, но и во всей некрасовской лирике не "кровь", а рифмующееся с ним "любовь". В более раннем программном стихотворении "Праздник жизни – молодости годы..." (1855) эта логика была отчетливо высказана, причем тоже в размышлении о глубинных законах поэтического творчества, т.е. точно так же, как и в "Поэте и Гражданине". В исповедальном стихотворении автор подхватывает критические нападки своих недругов, утверждая собственную мысль о том, каким может быть, и должно быть, истинно поэтическое слово:

Нет в тебе творящего искусства...

Но кипит в тебе живая кровь,

Торжествует мстительное чувство,

Догорая, теплится любовь.

В "Поэте и Гражданине" это ключевое понятие некрасовской лирики высказалось с исключительной силой и чистотой. Словно для того, чтобы яснее истолковать свою идею, Некрасов еще раз повторит ее, отчеканив в поэтической формуле:

Будь гражданин! служа искусству,

Для блага ближнего живи,

Свой гений подчиняя чувству

Всеобнимающей любви.

Выразительна последняя строка: почти всю ее, фокусируя на себе внимание, занимает одно слово, акцентируя центральную мысль, волнующую автора.

Некрасов и здесь выступает как блестящий мастер формы, подчеркивая скупыми средствами мысль, которая ему особенно дорога. Можно удивляться силе этого найденного поэтом приема: ритмического выделения особенно важного для него смыслообразующего слова, но еще более удивительно, что эта центральная идея стихотворения оказалась не замеченной ни его критиками, ни восторженными почитателями автора. И те, и другие продолжали толковать о политической подоплеке стихотворения и об остро социальном, гражданственном поэте, не видя самого поэта.

Стихотворение, о котором столько написано, до сих пор остается некоей тайной, и к его истолкованию следует относиться очень осторожно, чтобы не сбиться на традиционные и весьма прямолинейные шаблонные оценки некрасовской позиции в понимании задач поэзии и поэта.