NEWBORN POP STAR WINS PIN BALL CONTEST 3 страница

Сейчас уже, конечно, ничего не осталось: ни буфета, ни стульев, ни стола, ни плафона, ни трех репродукций в рамах. Вален хорошо помнит лишь одну из них: на ней был изображен «Большой парад на празднике Каррузель»; Винклер нашел ее в рождественском номере газеты «Иллюстратор», а спустя многие годы, то есть всего лишь несколько месяцев назад, Вален, пролистывая энциклопедический словарь «Малый Робер», выяснил, что картина принадлежала кисти Израэля Сильвестра.

Все исчезло в один день: приехали грузчики, какой-то дальний кузен все отправил на аукцион, но не в Отель Друо, а в Лёваллуа; когда они об этом узнали, было уже слишком поздно; Смотф, Морелле или Вален, возможно, попытались бы туда съездить и, может быть, даже купить какой-нибудь предмет, которым Винклер особенно дорожил; конечно, не буфет, — они вряд ли нашли бы для него место, — а, например, вот эту гравюру или другую, которая висела в спальне и изображала трех мужчин в костюмах, или какие-нибудь его инструменты и книги с картинками. Они поговорили об этом между собой и решили, что вообще-то может быть даже и хорошо, что они туда не поехали, и что единственным человеком, который должен был это сделать, был Бартлбут, но сказать ему об этом ни Вален, ни Смотф, ни Морелле никогда бы не осмелились.

Сейчас в маленькой гостиной осталось то, что остается, когда не остается ничего: мухи, например, или рекламные проспекты, которые студенты рассовали под все двери этого дома и в которых расхваливается новая зубная паста или предлагается скидка в двадцать пять сантимов каждому покупателю трех коробок стирального порошка, а также старые номера журнала «Французские игрушки», который он выписывал всю свою жизнь и продолжал получать еще несколько месяцев после своей смерти, а еще все те незначительные предметы, которые валяются на полу или в углах шкафов и которые непонятно откуда взялись и непонятно почему остались: три увядших полевых цветка на обмякших стеблях с иссушенными, словно спекшимися, волоконцами; пустая бутылка с этикеткой «Coca-Cola»; вскрытая коробка из-под пирожных, на которой сохранилась тесемка из искусственной рафии, а слова «Услада Людовика XV, кондитер-пирожник с 1742 года» образуют красивый овал, обрамленный гирляндами и поддерживаемый четырьмя пухлыми амурами; и, наконец, за дверью, сразу у входа, вешалка из кованого железа с зеркалом, — расколотым на три неравные части трещиной, отдаленно напоминающей букву Y, — под раму которого все еще подсунута почтовая открытка, изображающая молодую, предположительно японскую спортсменку с горящим факелом в вытянутой руке.

Двадцать лет назад, в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, Винклер, как и предусматривалось, закончил последний из пазлов, заказанных ему Бартлбутом. Ничто не мешает предположить, что подписанный с миллиардером договор включал в себя пункт, в котором однозначно оговаривалось, что Винклер обязуется никогда более не изготавливать другие пазлы, хотя маловероятно, что подобное желание у него могло появиться.

Он взялся за маленькие деревянные игрушки, очень простые детские кубики, с рисунками, которые копировал из альбомов с нравоучительными картинками и раскрашивал цветными чернилами.

Чуть позднее он принялся делать перстни; он брал маленькие камушки — агаты, сердолики, осколки Птикса, гальку Рейна, авантюрины — и закреплял их на хрупких кольцах из тщательно свитой серебряной проволоки. Однажды он объяснил Валену, что это тоже своего рода пазл, причем один из самых трудных; турки называют их «дьявольскими кольцами» и делают из семи, одиннадцати или семнадцати золотых либо серебряных колечек, которые сцепляются одно с другим таким образом, что в результате этого сложного сцепления получается ровный, будто цельный и идеально правильный круг. В кофейнях Анкары иностранцам показывают такие составные кольца, а затем в одно касание распускают составляющие их колечки; большей частью это упрощенные модели из пяти деталей, которые торговцы едва заметным движением соединяют, потом снова разъединяют, заставляя туриста изрядно помучиться, пока какой-нибудь соучастник, чаще всего один из официантов, не согласится собрать украшение в два-три приема и снисходительно не раскроет фокус, что-нибудь вроде: первое — сверху, второе — снизу, а перед последним все перевернуть.

Самым восхитительным в технике Винклера было то, что при соединении колечек воедино и сохранении их строгой правильности открывался крохотный круглый проем, куда двумя легкими прикосновениями большого пальца вставлялся какой-нибудь полудрагоценный камень, который, — оказавшись уже в оправе, — скреплял кольца навсегда. «Эти кольца — дьявольские, — сказал он однажды Валену, — но только для меня. Даже сам Бартлбут ничего бы в них не нашел». Так в первый и последний раз Вален услышал от Винклера имя англичанина.

Винклер потратил около десяти лет на изготовление приблизительно сотни перстней. Над каждым ему приходилось трудиться несколько недель. Вначале он пытался их сбывать, предлагая местным ювелирам. Затем начал терять к ним интерес: несколько штук отдал на комиссию парфюмерше, еще несколько оставил мадам Марсия, владелице квартиры и антикварного магазина на первом этаже. Потом принялся их раздавать. Он дарил их мадам Рири и ее дочкам, мадам Ношер, Мартине, мадам Орловска и двум ее соседкам, двум малышкам Брейдель, Каролине Эшар, Изабелле Грасьоле, Веронике Альтамон, а под конец даже людям, которые были не из этого дома и которых он почти не знал.

Через какое-то время на блошином рынке в Сент-Уан он нашел целый набор маленьких выпуклых зеркал и принялся изготавливать так называемые «колдовские зеркала» в ажурных деревянных рамах, которые вырезал с неизменной искусностью. У него были сказочно ловкие пальцы, и до самой смерти он сохранял исключительную точность, уверенность, зоркость, но к этому времени ему, похоже, уже окончательно расхотелось работать. Каждую раму он оттачивал неделями, без конца выпиливая и вырезая, пока она не превращалась в воздушные деревянные кружева, из которых маленькое зеркальце словно взирало широко открытым холодным, металлическим глазом, полным иронии и неприязни. Контраст между этим фантастическим ореолом, сработанным как пламенеющий витраж, и строгим серым отсветом зерцала создавал ощущение неловкости, как если бы это несоразмерное — и в количественном, и в качественном отношении — обрамление присутствовало здесь лишь ради того, чтобы подчеркнуть злую силу этой выпуклости, которая будто пыталась сжать в одну точку все доступное ей пространство. Тем, кому он их показывал, зеркала не нравились: посетители брали в руки одно, затем другое, крутили, переворачивали, восхищались деревянной резьбой и спешили, словно испытывая смущение, поставить их на место. Так и хотелось у него спросить, почему он посвящал этим зеркалам столько времени: ведь он никогда не пытался их продавать и никогда никому их не дарил; он даже не вешал их у себя; едва законченное зеркало он клал плашмя в шкаф и тут же приступал к следующему.

Это была его последняя работа. Когда запас зеркал был исчерпан, он смастерил еще несколько безделушек, мелких игрушек, которые мадам Ношер умоляла сделать для своих бесчисленных внучатых племянников, детей, живущих в доме или по соседству, болевших коклюшем, краснухой или свинкой. Он начинал всегда с отказа, но в итоге соглашался — каждый раз в виде исключения — изготовить то деревянного кролика с шевелящимися ушами, то картонную марионетку, то тряпичную куклу, а то и снабженный рукояткой маленький пейзаж, на котором поочередно появляются челнок, парусник и ладья в виде лебедя, тянущие человечка на водных лыжах.

Затем, четыре года назад, за два года до своей смерти, он окончательно перестал работать, тщательно сложил все инструменты и разобрал станок.

Сначала он охотно выходил из дома. Он ходил гулять в парк Монсо или спускался по улице де Курсель и авеню Франклина Рузвельта до садов Мариньи в нижней части Елисейских Полей. Он садился на скамейку, сдвигал ноги, опирался подбородком на набалдашник трости, обхватив ее обеими руками, и неподвижно сидел час или два, глядя прямо перед собой: на детей, играющих в песке, на старую карусель с голубым и оранжевым шатром, лошадками со стилизованными гривами и двумя лодочками, украшенными оранжевым солнцем, на качели, на маленький театр Гиньоля.

Со временем он стал выходить на прогулки все реже и реже. Однажды он спросил у Валена, не хочет ли тот сходить с ним в кино. Они пошли в Синематеку Дворца Шайо, после обеда, на фильм «Зеленые пастбища», приторную и уродливую переработку «Хижины дяди Тома». Выйдя из зала, Вален спросил, почему Винклеру хотелось посмотреть этот фильм; Винклер ответил, что пошел только из-за названия, из-за слова «пастбище», и что если бы он знал, что они увидят то, что они только что увидели, то он бы на него никогда не пошел.

Через какое-то время его прогулки свелись к тому, что он выходил лишь чтобы поесть у Рири. Он приходил в кафе к одиннадцати часам. Садился за маленький круглый столик, между стойкой и террасой, и мадам Рири или одна из ее дочерей приносила ему большую чашку горячего шоколада и две аппетитные тартинки с маслом. Для него это был не завтрак, а обед, состоящий из его любимой пищи, единственной, которую он ел с удовольствием. Затем он читал газеты, все газеты, которые Рири получала, — «Le Courrier arveme», «L’Ėcho des Limonadiers» — и те, которые оставляли утренние клиенты: «L'Aurore», «Le Parisien libéré» или, куда реже, «Le Figaro», «L’Humanité» или «Libération». Он не пролистывал, а читал, вдумчиво, строчку за строчкой, не высказывая ни восторженных, ни проницательных, ни возмущенных замечаний; он читал степенно, спокойно, не поднимая глаз, не обращая внимания на полуденный взрыв активности, который наполнял кафе шумом игральных и музыкальных автоматов, звоном бокалов, тарелок, гомоном голосов, скрипом придвигаемых стульев. В два часа — когда обеденное возбуждение спадало, мадам Рири отправлялась домой отдохнуть, две ее дочери уходили в закуток мыть посуду, а господин Рири уже дремал над своими счетами — Винклер все еще сидел со своей газетой, между спортивными новостями и объявлениями о продаже подержанных машин. Иногда он не выходил из-за стола до самого вечера, но чаще всего поднимался к себе около трех часов и спускался в шесть: и тогда для него наступал главный момент дня, время игры в «жаке» с Морелле. Они оба играли с яростным возбуждением, которое выливалось в восклицания, переругивания, оскорбления и даже ссоры, что было вовсе не удивительно со стороны Морелле, но казалось совершенно необъяснимым в отношении Винклера: спокойный до апатии, терпеливый, мягкий, выносливый в любых испытаниях, он, которого никто никогда не видел в гневе, был способен — когда, например, Морелле ходил первым и выкидывал двойную пятерку, что позволяло ему с первого хода поставить первую шашку, называемую «ямщиком» (которую он упорно называл «жокеем» во имя мнимой этимологической точности, почерпнутой из сомнительных источников типа «Альманаха Вермо» или статьи «Обогатите свой словарь» из «Reader’s Digest»), — итак, он был способен перевернуть и отшвырнуть доску, обозвать незадачливого Морелле шулером и спровоцировать размолвку, которую клиентам кафе зачастую приходилось долго улаживать. Чаще всего игроки успокаивались довольно быстро и возобновляли партию, после чего, окончательно помирившись, вместе съедали телячью отбивную с макаронами или печенку с пюре, которые мадам Рири готовила специально для них. Но не раз случалось, что тот или другой, хлопая дверью, уходил, тем самым лишая себя и игры, и ужина.

В последний год Винклер вообще не выходил из дома. Смотф два раза в день посылал ему еду и следил за тем, чтобы у него убирали и меняли белье. Морелле, Вален или мадам Ношер покупали ему то, в чем он мог нуждаться. Он целые дни проводил в пижамных штанах и красной хлопчатобумажной майке, поверх которой — когда становилось холодно — напяливал некое подобие флисового шлафрока и наматывал кашне в горошек. Вален нередко заходил к нему после обеда и заставал его сидящим за столом и рассматривающим гостиничные этикетки, которые Смотф вкладывал для него в каждую посылку с нарисованной акварелью: отель «Hilo» (Гонолулу), вилла «Carmona» (Гранада), отель «Theba» (Алгесирас), отель «Peninsula» (Гибралтар), отель «Nazareth» (Галилея), отель «Cosmo» (Лондон), пакетбот «Île-de-France», отель «Regis», отель «Canada» (Ф. О. Мехико), отель «Astor» (Нью-Йорк), «Town House» (Лос-Анджелес), пакетбот «Pennsylvania», отель «Mirador» (Акапулько), «La Compaña Mejicana de Aviación» и т. д. Как объяснял сам Винклер, ему хотелось придумать для этих этикеток какую-нибудь классификацию, но это оказалось делом непростым: разумеется, имелся хронологический порядок, но он находил его скучным, еще скучнее алфавитного. Он пробовал сортировать их по континентам, затем по странам, но это его не удовлетворило. Ему хотелось, чтобы каждая этикетка была связана со следующей, но чтобы всякий раз причинно-следственная связь была иной: например, этикетки могли бы иметь общую деталь — гору или вулкан, освещенный залив, цветок, одинаковую красно-золотую каемку или радостное лицо грума, либо иметь одинаковый формат, одинаковый шрифт, близкие названия («Океанская Жемчужина», «Береговой Алмаз»); либо эта связь была бы основана не на сходстве, а на различии или на хрупкой, почти произвольной ассоциации идей: за крохотной деревушкой на берегу итальянского озера открывались небоскребы Манхэттена, лыжники следовали за пловцами, фейерверк — за ужином при свечах, железная дорога — за самолетом, стол для игры в баккара — за железной дорогой и т. д. Это не просто трудно, добавлял Винклер, это еще и бесполезно: смешав все этикетки и выбирая две наугад, можно быть уверенным, что у них всегда найдется как минимум три общих признака.

Спустя несколько недель он сложил этикетки в коробку из-под обуви, где они хранились, и засунул коробку вглубь шкафа. Ничего особенного он больше не предпринимал. Целый день сидел в своей комнате, в кресле у окна, и глядел на улицу, и даже не на улицу, а в пустоту. На тумбочке у его кровати стоял радиоприемник, который работал все время и очень тихо; никому так и не удалось выяснить, слышит ли его Вален, хотя однажды он попросил мадам Ношер его не выключать, так как каждый вечер он, по его словам, слушал передачу «Поп-клуб».

На протяжении почти сорока лет, изо дня в день, Валена — чья комната находилась прямо над мастерской Винклера — сопровождали доносящиеся снизу звуки: легкий скрежет крохотных напильников мастера, едва слышный стрекот его ножовки, скрип его паркета, свист его чайника, когда он кипятил воду, но не для того, чтобы приготовить чай, а для того, чтобы изготовить тот или иной клей или шпатлевку для пазлов. Отныне — после того, как он разобрал станок и убрал инструменты — Винклер уже никогда не заходил в эту комнату. Он никому не рассказывал, как проводил дни и ночи. Было известно только, что он почти не спал. Когда Вален заходил к нему, он принимал его в спальне, предлагал кресло у окна, а сам садился на край кровати. Говорили они мало. Однажды он сказал, что родился в Ла Ферте-Милон, на берегу канала Урк. Другой раз, с неожиданной теплотой, он вдруг принялся рассказывать Валену о том, кто научил его работать.

Его наставника звали господин Гуттман, он изготавливал предметы культа, которые сам продавал в церквях и общинах: кресты, медали, четки всевозможных размеров, канделябры для молелен, портативные алтари, искусственные букеты, Иисусовы сердца из голубого картона, святых Иосифов с красной бородой, фарфоровые распятия. Гуттман взял Винклера в подмастерья, когда тому едва исполнилось двенадцать лет; он привел мальчика к себе — в лачугу под Шарни, в Мёзе, — устроил его в чулане, который служил мастерской, и с удивительным — учитывая весьма скверный характер — терпением принялся обучать тому, что умел делать сам. Это длилось долгие годы, так как он умел делать все. И все же, обладая многогранным талантом, Гуттман был не очень удачливым предпринимателем. Всякий раз, распродав свои изделия, он уходил в город и за два-три дня растрачивал все вырученные деньги. Затем возвращался домой и вновь принимался лепить, ткать, плести, нанизывать, вышивать, шить, месить, раскрашивать, лакировать, вырезать, собирать до тех пор, пока запас изделий не пополнялся, после чего вновь отправлялся его сбывать. Однажды он не вернулся. Позднее Винклер узнал, что он насмерть замерз на обочине лесной дороги под Аргонном между Лез Илетт и Клермоном.

В тот день Вален спросил у Винклера, как тот оказался в Париже и как встретил Бартлбута. Но Винклер ответил только, что это произошло потому, что он был молод.

Глава IX

Комнаты для прислуги, 3

В этой комнате художник Хюттинг поселил свою прислугу, Жозефа и Этель.

Жозеф Нието — шофер и подсобный рабочий. Это парагваец лет сорока, в прошлом старший матрос на торговом флоте.

Этель Роджерс, голландка двадцати шести лет, служит кухаркой и кастеляншей.

Почти всю комнату занимает огромная кровать в стиле ампир со стойками, которые увенчаны до блеска начищенными медными шарами. Этель Роджерс занята утренним туалетом за ширмой из рисовой бумаги с цветочным орнаментом, через которую перекинута большая кашемировая шаль. Нието, в белой вышитой рубашке и черных брюках на широком ремне, лежит на кровати; в левой руке, поднятой до уровня глаз, он держит письмо с маркой ромбовидной формы, изображающей статую Симона Боливара, а в правой, украшенной перстнем с печаткой на среднем пальце, — зажигалку с язычком пламени, как если бы он собирался сжечь только что полученное письмо.

Между кроватью и дверью находится вырезанный из какого-то фруктового дерева небольшой комод, на котором стоит бутылка виски марки «Black and White», узнаваемой по двум собакам на этикетке, и тарелка с солеными крекерами.

Стены комнаты окрашены в светло-зеленый цвет. Пол покрыт паласом в желтую и розовую клетку. Убранство дополняют трельяж и плетеный стул, на котором лежит учебник «Французский язык в текстах. Средний уровень. Второй год обучения» в выцветшей обложке.

Над кроватью булавками приколота репродукция картины «Арминий и Сигимер»: на ней изображены два колосса в широких серых плащах, с бычьими шеями, мышцами как у Геракла, с красными лицами, заросшими пышными усами и густыми бакенбардами.

К двери кнопками приколота почтовая открытка: на ней изображена монументальная скульптура Хюттинга «Ночные звери», которая украшает парадный двор Префектуры в Понтарлье: нагромождение шлаковых обломков в целом имеет весьма отдаленное сходство с каким-то доисторическим животным.

Бутылка виски и соленое печенье получены как подарок, или точнее чаевые, которые авансом выдала им мадам Альтамон. Хюттинг и Альтамоны знакомы довольно близко, и художник одолжил им своих слуг, которые сегодня вечером будут прислуживать на ежегодном приеме, устроенном в большой квартире на третьем этаже, под квартирой Бартлбута. Так происходит каждый год, и Альтамоны отплачивают ему тем же, когда художник, раз в три месяца, закатывает пышные праздники в своей мастерской.

ЕСЛИ ВЫ ХОТИТЕ УЗНАТЬ ОБ ЭТОМ БОЛЬШЕ:

Боссёр Ж . Скульптуры Франца Хюттинга. Париж: Галерея Майяр, 1965.

Жаке Б. Хюттинг и Тревожность // Форум. 1967. № 7.

Ксертиньи А. де. Хюттинг портретист // Журнал нового искусства. Вып. 3. Монреаль, 1975.

Наум Е. Дымка Бытия. Эссе о живописи Франца Хюттинга. Париж: XYZ, 1974.

Хюттинг Ф. Манифест Mineral Art. Брюссель: Галерея 9 + 3, 1968.

Hutting, F. Of Stones and Men. Urbana Museum of Fine Arts, 1970.

Nahum, E. Towards a Planetary Consciousness: Grillner, Hagiwara, Hutting. in: S. Gogolak (Ed.), An Anthology of Neocreative Painting. Los Angeles, Markham and Coolidg, 1974.

Глава X

Комнаты для прислуги, 4

На последнем этаже, под самой крышей, совсем крохотную комнатку занимает шестнадцатилетняя англичанка, Джейн Саттон, которая работает няней в семье Роршаш.

Девушка стоит у окна. Ее лицо светится радостью, она читает — или, может быть, в сотый раз перечитывает письмо, грызя хлебную горбушку. На окне висит клетка; в ней — птица с серым оперением и окольцованной левой лапкой.

Кровать — очень узкая: по сути, это синтетический матрац, положенный на три деревянных куба, служащих ящиками, и покрытый лоскутным покрывалом. Над кроватью прикреплена пробковая доска размером метр на шестьдесят сантиметров, к которой булавками приколоты разные бумажки — инструкция по эксплуатации электрического тостера, квитанция из прачечной, календарь, расписание занятий в «Альянс Франсэз» и три фотографии самой девушки — двух-трехлетней давности, — снятые во время спектаклей, что устраивала ее школа в Англии, в Грин-Хилле, недалеко от Хэрроу, где каких-нибудь шестьдесят пять лет назад в местном колледже — вслед за Байроном, сэром Робертом Пилом, Шериданом, Спенсером, Джоном Персивалем, лордом Пальмерстоном и целой когортой не менее знаменитых личностей — учился Бартлбут.

На первой фотографии Джейн Саттон стоит в костюме пажа: обшитые золотым позументом короткие парчовые штаны, светло-красные чулки, белая рубашка и короткий красный камзол без воротника с рукавами-буфами и желтыми шелковыми отворотами с бахромой по краям.

На второй фотографии она, уже в роли принцессы Берил, стоит на коленях у изголовья своего деда, короля Утера Пендрагона («Чувствуя приближение смерти, король Утер Пендрагон призвал к себе принцессу…»).

Третья фотография представляет четырнадцать девушек, выстроившихся в ряд. Джейн — четвертая слева (если бы не крестик над ее головой, ее было бы трудно узнать). Это финальная сцена пьесы Йорика «Граф фон Гляйхен».

Граф фон Гляйхен был взят в плен при битве с сарацинами и отдан в рабство. Его отправили работать в сад сераля, и там его увидела дочь султана. Она распознала в нем благородного человека, влюбилась в него и вызвалась помочь с побегом, если он возьмет ее в жены. Граф ей ответил, что женат, но это вовсе не смутило принцессу, воспитанную в традициях многоженства. Вскоре они все же сговорились, сбежали и приплыли в Венецию. Граф отправился в Рим и рассказал свою историю во всех подробностях Григорию IX. Папа взял с графа слово, что тот обратит сарацинку в христианство, и выдал ему разрешение сохранить обеих жен.

Первая была так рада возвращению мужа, что даже не задумывалась, на каких условиях он был ей возвращен: она согласилась на все и приняла свою благодетельницу с чувством огромной признательности. История нам сообщает, что своих детей у сарацинки не было, и она любила детей своей соперницы как родных. Как жалко, что она не произвела на свет существо, которое походило бы на нее!

В Гляйхене показывают кровать, на которой они спали втроем. Их похоронили в одной могиле на бенедиктинском кладбище в Петербурге; граф, переживший обеих жен, приказал высечь на надгробной плите сочиненную им самим эпитафию:

«Здесь покоятся две женщины-соперницы, которые любили друг друга как сестры, а еще больше любили меня. Одна отвергла Магомета, чтобы супруга не потерять, а другая бросилась в объятья соперницы, чтобы супруга обрести. Связанные узами любви и брака, мы всю жизнь делили на троих одно брачное ложе, а после смерти разделили один могильный камень».

Над могилой посадили, как полагается, один дуб и две липы.

Небольшое пространство между кроватью и окном занято вторым предметом в комнате: это узкий низкий столик, на котором находятся электрофон — подобные маленькие аппараты еще называют пожирателями пластинок, — на три четверти пустая бутылка пепси-колы, пачка игральных карт и кактус в горшке, украшенном разноцветными камушками, пластмассовым мостиком и крохотным зонтиком.

Под столиком лежит стопка пластинок. Одна из них вынута из конверта и почти вертикально поставлена у борта кровати: это джазовая пластинка «Gerry Mulligan Far East Tour», на конверте которой изображены храмы Ангкор Ват, окутанные утренним туманом.

На вешалке, прикрепленной к двери, висят плащ и длинный кашемировый шарф.

К стене справа, — недалеко от того места, где стоит девушка, — кнопками приколота четвертая фотография, на этот раз квадратная и больших размеров: на ней изображена гостиная зала с наборным версальским паркетом, совершенно пустая, если не считать гигантского резного кресла в стиле Наполеон III, справа от которого, положив одну руку на спинку кресла, а другую себе на пояс, стоит маленький человечек с выступающим вперед подбородком, одетый в костюм мушкетера.

Глава XI

Мастерская Хюттинга, 1

В правом крыле двух последних этажей дома художник Хюттинг объединил восемь комнат для прислуги, часть коридора и соответствующие им чердаки, чтобы сделать себе огромную мастерскую, которую с трех сторон окружает примыкающая к комнатам просторная лоджия. Вокруг винтовой лестницы, ведущей на эту лоджию, он устроил небольшую гостиную, где любит отдыхать в перерывах между работой, а также принимать друзей и клиентов, и которую от мастерской отделяет расположенный буквой L книжный шкаф без задней стенки в китайском стиле, то есть черный, лакированный, с инкрустациями под перламутр и коваными медными засовами — высокий, широкий и вытянутый стеллаж, длинный отсек которого — чуть более двух метров, а короткий — метра полтора. На верхней панели в ряд стоят муляжи, обшарпанная статуэтка национальной героини Марианны, несколько больших ваз, три внушительные алебастровые пирамиды, а на пяти прогибающихся от тяжести полках выставлены различные безделицы, диковины и гаджеты: предметы китча с конкурса Лепина тридцатых годов, как, например, нож для чистки картофеля, майонезный миксер с маленькой воронкой для вливания растительного масла по каплям, один инструмент для нарезания вкрутую сваренного яйца на тонкие ломтики, другой — для придания сливочному маслу формы ракушек, какой-то ужасно сложный коловорот, а по сути всего лишь усовершенствованный штопор; сюрреалистические редимейды (полностью посеребренный батон) и объекты поп-арта (банка «Seven-up»); а еще засушенные цветы под стеклом в рамках романтик или рококо из крашеного картона и ткани, очаровательные обманки, в которых каждая деталь — кружевная скатерть на столике высотой в два сантиметра или паркет елочкой с половицами длиной не более двух-трех миллиметров — воспроизведена с тщательной достоверностью; наборы старых почтовых открыток, изображающих Помпеи в начале века: Der Triumphbogen des Nero (Arco di Nerone, Arc de Néron, Nero’s Arch), la Casa dei Vetti («один из лучших образцов римской аристократической виллы с живописными фресками и мраморным декором, сохранившимися на перистиле, некогда украшенном растениями…»), Casa di Cavio rufo, Vico de Lupanare, и т. п. Самыми красивыми экспонатами этой коллекции являются хрупкие музыкальные шкатулки: одна из них, предположительно старинная, — это крохотная церковь, чьи колокола — стоит лишь слегка наклонить колоколенку — начинают вызванивать знаменитую мелодию «Smanie implacabili che m’agitate» из «Cosi fan tutte»; другая — маленькие настольные часики с маятником, который, раскачиваясь, оживляет маленькую крысу в балетной пачке.

В прямоугольном пространстве, ограниченном этим L-образным стеллажом с угловыми проемами, которые при желании могут завешиваться кожаными шторами, Хюттинг поместил низкий диван, несколько пуфов и маленький бар на колесиках, с бутылками, бокалами и ведерком для льда из знаменитого ночного клуба «The Star» в Бейруте: ведерко сделано в виде толстого и низкорослого монаха; он сидит, держа в правой руке чарку; одет он в длинный серый плащ и подпоясан витым шнуром, а его голова и плечи скрыты под черным капюшоном, который является крышкой ведерка.

Стена слева, напротив длинной секции L, оклеена пробковой бумагой. Приблизительно в двух с половиной метрах от пола установлен карниз с передвижными металлическими рамами, к которым художник прикрепил десятка два холстов, по большей части малоформатных; почти все они относятся к прежней манере художника, которая прославила его и которую он сам называет своим «туманным периодом»: Хюттинг делал точные копии известнейших работ — «Джоконда», «Анжелюс», «Отступление из России», «Завтрак на траве», «Урок анатомии» и т. п., — а затем покрывал их пеленой различной густоты, в результате чего его знаменитые модели казались окутанными эдакой серой дымкой. На открытии парижской выставки в «Галерее 22» в мае 1960 года был создан искусственный туман, который — к большой радости хроникеров — еще более усилился от наплыва посетителей, куривших сигары и сигареты. Успех был мгновенным. Поиздевались лишь два-три критика, в частности, швейцарец Бейсандр, написавший следующее: «Серая серия Хюттинга напоминает отнюдь не „Белый квадрат на белом фоне” Малевича, а скорее столь дорогую для Пьера Дака и генерала Вермо битву негров в тоннеле». Но большинство рецензентов были в восторге от «метеорологического лиризма», который, по словам одного из них, ставил Хюттинга в один ряд со знаменитым и почти омонимичным Хюффингом, нью-йоркским лидером в жанре arte brutta. Прислушавшись к мудрым советам, Хюттинг сохранил большую часть своих работ: сегодня он готов с ними расстаться лишь на совершенно нереальных условиях.

В маленькой гостиной — три человека. Из лоджии по лестнице спускается женщина лет сорока; она одета в черный кожаный комбинезон, а в руках у нее — искусно сделанный восточный кинжал, который она протирает замшевой тряпкой. Согласно легенде, именно этим кинжалом фанатик Сулейман Эль-Халеби убил генерала Жан-Батиста Клебера в Каире 14 июня тысяча восьмисотого года, после того, как этот стратег и наместник Бонапарта после не очень успешной Египетской кампании ответил на ультиматум адмирала Кейта убедительной победой при Гелиополисе.