Прочтите комментарии к сказкам и сформулируйте, что осталось непонятым после устного разбора и комментария

Ганс Кристиан Андерсен

(1805—1875)

—датский писатель и поэт, автор всемирно известных сказок для детей и взрослых.

 

Задание

Прочтите сказки Андерсена «Гадкий утенок» и «Ангел»:

Г. К. Андерсен: «Гадкий утенок» и «Ангел»

 

Гадкий утенок

Хорошо было за городом!

Стояло лето. Золотилась рожь, зеленел овес, сено было сметано в стога; по зеленому лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски — этому языку он выучился у матери.

За полями и лугами тянулись большие леса, а в лесах были глубокие озера. Да, хорошо было за городом!

Прямо на солнышке лежала старая усадьба, окруженная глубокими канавами с водой; от стен дома до самой воды рос лопух, да такой большой, что маленькие ребятишки могли стоять под самыми крупными листьями во весь рост. В чаще лопуха было глухо и дико, как в самом густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка.

Она должна была выводить утят, и ей это порядком надоело, потому что сидела она уже давно и ее редко навещали — другим уткам больше нравилось плавать по канавам, чем сидеть в лопухах да крякать с нею. Наконец яичные скорлупки затрещали.

— Пип! Пип! — запищало внутри. Все яичные желтки ожили и высунули головки.

— Кряк! Кряк! — сказала утка. Утята быстро выкарабкались из скорлупы и стали озираться кругом под зелеными листьями лопуха; мать не мешала им — зеленый цвет полезен для глаз.

— Ах, как велик мир! — сказали утята.

Еще бы! Тут было куда просторнее, чем в скорлупе.

— Уж не думаете ли вы, что тут и весь мир? — сказала мать. — Какое там! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, в поле, но там я отроду не бывала!.. Ну что, все вы тут?

И она встала.

— Ах нет, не все. Самое большое яйцо целехонько! Да когда же этому будет конец! Я скоро совсем потеряю терпение.

И она уселась опять.

— Ну, как дела? — спросила старая утка, которая пришла ее навестить.

— Да вот с одним яйцом никак не управлюсь, — сказала молодая утка. — Все не лопается. Зато посмотри-ка на малюток! Просто прелесть! Все, как один, — в отца.

— А ну-ка покажи мне яйцо, которое не лопается, — сказала старая утка. — Наверняка это индюшечье яйцо. Вот точно так же и меня однажды провели. Ну и было же мне с этими индюшатами хлопот, скажу я тебе! Никак не могла заманить их в воду. Уж я и крякала, и толкала — не идут, да и только! Ну-ка, покажи яйцо. Так и есть! Индюшечье! Брось его да ступай учи деток плавать!

— Посижу уж еще! — сказала молодая утка. — Столько сидела, что можно и еще посидеть.

— Как угодно! — сказала старая утка и ушла.

Наконец лопнуло и большое яйцо.

— Пип! Пип! — пропищал птенец и вывалился из яйца. Но какой же он был большой и гадкий!

Утка оглядела его.

— Ужасно велик! — сказала она. — И совсем не похож на остальных! Уж не индюшонок ли это, в самом деле? Ну да в воде-то он у меня побывает, силой да загоню!

На другой день погода стояла чудесная, зеленый лопух был залит солнцем. Утка со всею своею семьей отправилась к канаве. Бултых! — и она очутилась в воде.

— Кряк! Кряк! — позвала она, и утята один за другим тоже побултыхались в воду. Сначала вода покрыла их с головой, но они сейчас же вынырнули и отлично поплыли вперед.

Лапки у них так и работали, и даже некрасивый серый утенок не отставал от других.

— Какой же это индюшонок? — сказала утка. — Вон как славно гребет лапками! И как прямо держится! Нет, мой он, мой родненький… Да он вовсе и не дурен, как посмотришь на него хорошенько. Ну, живо, живо за мной! Сейчас я введу вас в общество, представлю вас на птичьем дворе. Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь кошек!

Скоро добрались и до птичьего двора. Батюшки! Что тут был за шум!

Два утиных семейства дрались из-за одной головки угря, а кончилось тем, что головка досталась кошке.

— Вот видите, как бывает на свете! — сказала утка и облизнула язычком клюв — она и сама была не прочь отведать угриной головки.

— Ну-ну, шевелите лапками! — сказала она утятам. — Крякните и поклонитесь вон той старой утке! Она здесь знатнее всех. Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у нее на лапке красный лоскут. Как красиво! Это высшее отличие, какого только может удостоиться утка. Это значит, что ее не хотят потерять, — по этому лоскуту ее узнают и люди и животные. Ну, живо! Да не держите лапки вовнутрь! Благовоспитанный утенок должен выворачивать лапки наружу, как отец и мать. Вот так! Смотрите! Теперь наклоните голову и скажите: "Кряк!"

Так они и сделали. Но другие утки оглядели их и сказали громко:

— Ну вот, еще целая орава! Как будто нас мало было? А один-то какой безобразный! Уж его-то мы не потерпим!

И сейчас же одна утка подлетела и клюнула его в затылок.

— Оставьте его! — сказала утка-мать. — Ведь он вам ничего не сделал!

— Положим, но он такой большой и странный! — ответила чужая утка. — Ему надо задать хорошенько.

— Славные у тебя детки! — сказала старая утка с красным лоскутом на лапе. — Все славные, вот только один… Этот не удался! Хорошо бы его переделать!

— Это никак невозможно, ваша милость! — ответила утка-мать. — Он некрасив, но у него доброе сердце. А плавает он не хуже, смею даже сказать — лучше других. Я думаю, со временем он выровняется и станет поменьше. Он слишком долго пролежал в яйце, оттого и не совсем удался.

И она почесала у него в затылке и огладила перышки.

— К тому же он селезень, а селезню красота не так уж нужна. Я думаю, он окрепнет и пробьет себе дорогу.

— Остальные утята очень, очень милы! — сказала старая утка. — Ну, будьте как дома, а найдете угриную головку, можете принести ее мне.

Вот утята и устроились как дома. Только бедного утенка, который вылупился позже всех и был такой безобразный, клевали, толкали и дразнили решительно все — и утки и куры.

— Больно велик! — говорили они.

А индейский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, подлетел к утенку, поглядел на него и сердито залопотал; гребешок у него так и налился кровью.

Бедный утенок просто не знал, что ему делать, куда деваться. И надо же ему было уродиться таким безобразным, что весь птичий двор смеется над ним!..

Так прошел первый день, а потом пошло еще хуже. Все гнали бедного утенка, даже братья и сестры сердито говорили ему:

— Хоть бы кошка утащила тебя, несносный урод!

А мать прибавляла:

Глаза бы на тебя не глядели!

Утки щипали его, куры клевали, а девушка, которая давала птицам корм, толкала ногою.

Не выдержал утенок, перебежал двор — и через изгородь! Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов.

"Это оттого, что я такой безобразный!" — подумал утенок, закрыл глаза и пустился дальше.

Бежал-бежал, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки. Усталый и печальный, пролежал он тут всю ночь.

Утром дикие утки поднялись из гнезд и увидали нового товарища.

— Это что за птица? — спросили они.

Утенок вертелся и кланялся во все стороны, как умел.

— Ну и страшилище ты! — сказали дикие утки. — Впрочем, нам все равно, только не думай породниться с нами.

Бедняжка! Где уж ему было думать об этом! Только бы позволили ему посидеть в камышах да попить болотной водицы.

Два дня провел он в болоте. На третий день явились два диких гусака. Они лишь недавно вылупились из яиц и поэтому очень важничали.

— Слушай, дружище! — сказали они. — Ты такой урод, что, право, нравишься нам! Хочешь летать с нами и быть вольной птицей? Здесь поблизости есть другое болото, там живут хорошенькие дикие гуси-барышни. Они умеют говорить: "Га-га-га!" Ты такой урод, что, чего доброго, будешь иметь у них успех.

Пиф! Паф! — раздалось вдруг над болотом, и оба гусака замертво упали в камыши; вода обагрилась их кровью.

Пиф! Паф! — раздалось опять, и из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пошла пальба. Охотники окружили болото со всех сторон; некоторые засели даже в нависших над болотом ветвях деревьев.

Голубой дым облаками окутывал деревья и стлался над водой. По болоту бегали охотничьи собаки — шлеп! шлеп! Камыш и тростник так и качались из стороны в сторону.

Бедный утенок был ни жив ни мертв от страха. Он хотел было спрятать голову под крыло, как вдруг прямо перед ним очутилась охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами.

Она сунулась пастью к утенку, оскалила острые зубы и — шлеп! Шлеп! — побежала дальше.

"Не тронула, — подумал утенок и перевел дух. — Уж видно, такой я безобразный, что даже собаке противно укусить меня!"

И он притаился в камышах.

Над головою его то и дело свистела дробь, раздавались выстрелы. Пальба стихла только к вечеру, но утенок долго еще боялся пошевелиться.

Лишь через несколько часов он осмелился встать, огляделся и пустился бежать дальше по полям и лугам. Дул такой сильный ветер, что утенок еле-еле мог двигаться.

К ночи добежал он до бедной избушки. Избушка до того обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и держалась.

Ветер так и подхватывал утенка — приходилось упираться в землю хвостом. А ветер все крепчал.

Тут утенок заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и висит так криво, что можно свободно проскользнуть через щель в избушку. Так он и сделал.

В избушке жила старуха с котом и курицей. Кота она звала сыночком; он умел выгибать спину, мурлыкать и даже пускать искры, если погладить его против шерсти.

У курицы были маленькие, коротенькие ножки, потому ее и прозвали Коротконожкой; она прилежно несла яйца, и старушка любила ее, как дочку.

Утром чужого утенка заметили. Кот замурлыкал, курица заклохтала.

— Что там? — спросила старушка, осмотрелась кругом и заметила утенка, но по слепоте приняла его за жирную утку, которая отбилась от дому.

— Вот так находка! — сказала старушка. — Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень. Ну, да увидим, испытаем!

И утенка приняли на испытание. Но прошло недели три, а яиц все не было.

Настоящим хозяином в доме был кот, а хозяйкой — курица, и оба всегда говорили:

— Мы и весь свет!

Они считали самих себя половиной всего света, и притом лучшей половиной.

Правда, утенок полагал, что можно быть на этот счет и другого мнения. Но курица этого не потерпела.

— Умеешь ты нести яйца? — спросила она утенка.

— Нет.

— Так и держи язык на привязи!

А кот спросил:

— Умеешь ты выгибать спину, мурлыкать и пускать искры?

— Нет.

— Так и не суйся со своим мнением, когда говорят умные люди!

И утенок сидел в углу нахохлившись.

Вдруг вспомнились ему свежий воздух и солнышко, страшно захотелось поплавать. Он не выдержал и сказал об этом курице.

— Да что с тобой? — спросила она. — Бездельничаешь, вот тебе блажь в голову и лезет! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдет!

— Ах, плавать так приятно! — сказал утенок. — Такое удовольствие нырять вниз головой в самую глубь!

— Вот так удовольствие! — сказала курица. — Ты совсем c ума сошел! Спроси у кота — он умнее всех, кого я знаю, — нравится ли ему плавать и нырять. О себе самой я уж и не говорю! Спроси, наконец, у нашей старушки госпожи, умнее ее никого нет на свете! По-твоему, и ей хочется плавать или нырять?

— Вы меня не понимаете, — сказал утенок.

— Если уж мы не понимаем, так кто тебя и поймет! Ты что ж, хочешь быть умнее кота и хозяйки, не говоря уже обо мне? Не дури, а будь благодарен за все, что для тебя сделали! Тебя приютили, пригрели, ты попал в такое общество, в котором можешь кое-чему научиться. Но ты пустая голова, и разговаривать-то с тобой не стоит. Уж поверь мне! Я желаю тебе добра, потому и браню тебя. Так всегда узнаются истинные друзья. Старайся же нести яйца или научись мурлыкать да пускать искры!

— Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят, — сказал утенок.

— Ну и ступай себе! — отвечала курица.

И утенок ушел. Он плавал и нырял, но все животные попрежнему презирали его за безобразие.

Настала осень. Листья на деревьях пожелтели и побурели; ветер подхватывал и кружил их по воздуху. Стало очень холодно.

Тяжелые тучи сыпали на землю то град, то снег, а на изгороди сидел ворон и каркал от холода во все горло. Брр! Замерзнешь при одной мысли о таком холоде!

Плохо приходилось бедному утенку. Раз, под вечер, когда солнышко еще сияло на небе, из кустов поднялась целая стая прекрасных больших птиц, утенок никогда еще не видал таких красивых: все белые как снег, с длинными, гибкими шеями.

Это были лебеди.

Издав странный крик, они всплеснули великолепными большими крыльями и полетели с холодных лугов в теплые края, за синее море. Высоко-высоко поднялись лебеди, а бедного утенка охватила непонятная тревога.

Волчком завертелся он в воде, вытянул шею и тоже закричал, да так громко и странно, что сам испугался. Ах, он не мог оторвать глаз от этих прекрасных счастливых птиц, а когда они совсем скрылись из виду, нырнул на самое дно, вынырнул и был словно не в себе. Не знал утенок, как зовут этих птиц, куда они летят, но полюбил их, как не любил до сих пор никого на свете.

Красоте их он не завидовал; ему и в голову не приходило, что он может быть таким же красивым, как они. Он был бы рад-радехонек, если б хоть утки не отталкивали его от себя.

Бедный гадкий утенок!

Зима настала холодная-прехолодная. Утенку приходилось плавать без отдыха, чтобы не дать воде замерзнуть совсем, но с каждой ночью полынья, в которой он плавал, становилась все меньше и меньше.

Морозило так, что даже лед потрескивал. Без устали работал лапками утенок, но под конец совсем выбился из сил, замер и весь обмерз.

Рано утром проходил мимо крестьянин. Он увидал утенка, разбил лед своими деревянными башмаками и отнес полумертвую птицу домой к жене.

Утенка отогрели.

Но вот дети вздумали поиграть с ним, а ему показалось, что они хотят обидеть его. Шарахнулся от страха утенок и угодил прямо в подойник с молоком.

Молоко расплескалось. Хозяйка вскрикнула и взмахнула руками, а утенок между тем влетел в кадку с маслом, а оттуда — в бочонок с мукой. Батюшки, на что он стал похож!

Хозяйка кричала и гонялась за ним с угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали.

Хорошо еще, дверь была открыта, — утенок выскочил, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег, и долго-долго лежал там почти без чувств.

Было бы слишком печально описывать все беды и несчастья утенка за эту суровую зиму. Когда же солнышко опять пригрело землю своими теплыми лучами, он лежал в болоте, в камышах.

Запели жаворонки. Пришла весна! Утенок взмахнул крыльями и полетел. Теперь в крыльях его гудел ветер, и они были куда крепче прежнего.

Не успел он опомниться, как очутился в большом саду. Яблони стояли в цвету; душистая сирень склоняла свои длинные зеленые ветви над извилистым каналом.

Ах, как тут было хорошо, как пахло весною!

И вдруг из чащи тростника выплыли три чудных белых лебедя. Они плыли так легко и плавно, точно скользили по воде.

Утенок узнал прекрасных птиц, и его охватила какая-то непонятная грусть.

— Полечу-ка к ним, к этим величавым птицам. Они, наверное, заклюют меня насмерть за то, что я, такой безобразный, осмелился приблизиться к ним. Но пусть! Лучше погибнуть от их ударов, чем сносить щипки уток и кур, пинки птичницы да терпеть холод и голод зимою!

И он опустился на воду и поплыл навстречу прекрасным лебедям, которые, завидя его, тоже поплыли к нему.

— Убейте меня! — сказал бедняжка и низко опустил голову, ожидая смерти, но что же увидел он в чистой, как зеркало, воде? Свое собственное отражение.

Но он был уже не гадким темно-серым утенком, а лебедем. Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца!

Теперь он был рад, что перенес столько горя и бед, — он мог лучше оценить свое счастье и окружавшее его великолепие.

А большие лебеди плавали вокруг и гладили его клювами.

В сад прибежали маленькие дети. Они стали бросать лебедям хлебные крошки и зерна, а самый младший закричал:

— Новый прилетел!

И все остальные подхватили:

— Новый, новый!

Дети хлопали в ладоши и плясали от радости, а потом побежали за отцом и матерью и опять стали бросать в воду крошки хлеба и пирожного. Все говорили:

— Новый лебедь лучше всех! Он такой красивый и молодой!

И старые лебеди склонили перед ним голову.

А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не зная зачем.

Он был очень счастлив, но нисколько не возгордился — доброе сердце не знает гордости; ему вспоминалось то время, когда все смеялись над ним и гнали его. А теперь все говорят, что он самый прекрасный среди прекрасных птиц.

Сирень склоняла к нему в воду свои душистые ветви, солнышко светило так тепло, так ярко…

И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:

— Нет, о таком счастье я и не мечтал, когда был еще гадким утенком!

 

Ангел

 

Перевод Анны и Петра Ганзен.

 

Каждый раз, как умирает доброе, хорошее дитя, с неба спускается божий ангел, берет дитя на руки и облетает с ним на своих больших крыльях все его любимые места. По пути они набирают целый букет разных цветов и берут их с собою на небо, где они расцветают еще пышнее, чем на земле. Бог прижимает все цветы к своему сердцу, а один цветок, который покажется ему милее всех, целует; цветок получает тогда голос и может присоединиться к хору блаженных духов.

Все это рассказывал божий ангел умершему ребенку, унося его в своих объятиях на небо; дитя слушало ангела, как сквозь сон. Они пролетали над теми местами, где так часто играло дитя при жизни, пролетали над зелеными садами, где росло множество чудесных цветов.

-- Какие же взять нам с собою на небо? -- спросил ангел.

В саду стоял прекрасный, стройный розовый куст, но чья-то злая рука надломила его, так что ветви, усыпанные крупными полураспустившимися бутонами, почти совсем завяли и печально повисли.

-- Бедный куст! -- сказало дитя.-- Возьмем его, чтобы он опять расцвел там, на небе.

Ангел взял куст и так крепко поцеловал дитя, что оно слегка приоткрыло глазки. Потом они нарвали еще много пышных цветов, но, кроме них, взяли и скромный златоцвет и простенькие анютины глазки.

-- Ну вот, теперь и довольно! -- сказал ребенок, но ангел покачал головой и они полетели дальше.

Ночь была тихая, светлая; весь город спал, они пролетали над одной из самых узких улиц. На мостовой валялись солома, зола и всякий хлам: черепки, обломки алебастра, тряпки, старые донышки от шляп, словом, все, что уже отслужило свой век или потеряло всякий вид; накануне как раз был день переезда. (В Копенгагене квартиры нанимаются обыкновенно на полугодовой срок, с 1 марта по 1 сентября и с 1 сентября по 1 марта; эти-то два дня в году и служат днями общего переезда с квартиры на квартиру -- Примеч. перев.)

И ангел указал на валявшийся среди этого хлама разбитый цветочный горшок, из которого вывалился ком земли, весь оплетенный корнями большого полевого цветка: цветок завял и никуда больше не годился, его и выбросили.

-- Возьмем его с собой! -- сказал ангел.-- Я расскажу тебе про этот цветок, пока мы летим!

И ангел стал рассказывать.

-- В этой узкой улице, в низком подвале, жил бедный больной мальчик. С самых ранних лет он вечно лежал в постели; когда же чувствовал себя хорошо, то проходил на костылях по своей каморке раза два взад и вперед, вот и все. Иногда летом солнышко заглядывало на полчаса и в подвал; тогда мальчик садился на солнышке и, держа руки против света, любовался, как просвечивает в его тонких пальцах алая кровь; такое сидение на солнышке заменяло ему прогулку. О богатом весеннем уборе лесов он знал только потому, что сын соседа приносил ему весною первую распустившуюся буковую веточку; мальчик держал ее над головой и переносился мыслью под зеленые буки, где сияло солнышко и распевали птички. Раз сын соседа принес мальчику и полевых цветов, между ними был один с корнем; мальчик посадил его в цветочный горшок и поставил на окно близ своей кроватки. Видно, легкая рука посадила цветок: он принялся, стал расти, пускать новые отростки, каждый год цвел и был для мальчика целым садом, его маленьким земным сокровищем. Мальчик поливал его, ухаживал за ним и заботился о том, чтобы его не миновал ни один луч, который только пробирался в каморку. Ребенок жил и дышал своим любимцем, ведь тот цвел, благоухал и хорошел для него одного. К цветку повернулся мальчик даже в ту последнюю минуту, когда его отзывал к себе господь бог... Вот уже целый год, как мальчик у бога; целый год стоял цветок, всеми забытый, на окне, завял, засох и был выброшен на улицу вместе с прочим хламом. Этот-то бедный, увядший цветок мы и взяли с собой: он доставил куда больше радости, чем самый пышный цветок в саду королевы.

-- Откуда ты знаешь все это? -- спросило дитя.

-- Знаю! -- отвечал ангел.-- Ведь я сам был тем бедным калекою мальчиком, что ходил на костылях! Я узнал свой цветок!

И дитя широко-широко открыло глазки, вглядываясь в прелестное, радостное лицо ангела. В ту же самую минуту они очутились на небе у бога, где царят вечные радость и блаженство. Бог прижал к своему сердцу умершее дитя -- и у него выросли крылья, как у других ангелов, и он полетел рука об руку с ними. Бог прижал к сердцу и все цветы, поцеловал же только бедный, увядший полевой цветок, и тот присоединил свой голос к хору ангелов, которые окружали бога; одни летали возле него, другие подальше, третьи еще дальше, и так до бесконечности, но все были равно блаженны. Все они пели -- и малые, и большие, и доброе, только что умершее дитя, и бедный полевой цветочек, выброшенный на мостовую вместе с сором и хламом.

 

Вопросы

1. Отличаются ли эти «литературные сказки» от «народных сказок»? Если да, то в чем отличия?

2. Чем, на ваш взгляд, эти сказки отличаются друг от друга?

3. Попробуйте пересказать обе сказки.

Одинаково ли свободно Вы вели пересказ?

Если были затруднения, то в каком случае и почему?

4. Что такое аллегория и символ?

5. Какая сказка имеет аллегорическое основание и какая – символическое?

6.Легко ли выделить в сказках пространство и время? Чем хронотопы отличаются в обеих сказках и с какими мотивами они связаны?

 

Задание

Прочтите комментарии к сказкам и сформулируйте, что осталось непонятым после устного разбора и комментария.

 

Г. К. Андерсен «Гадкий утенок» и «Ангел»:

Разбор-комментарии

Новые сказки Андерсена стали эталоном мастерства, а их автор основоположником традиции литературной сказки. И хотя этой традиции более150 лет, и современники в числе ее продолжателей видят Астрид Линдгрен и Туве Янсон, тем не менее, в отличие от поэтических (от слова «поэтика») законов народной сказки, законы литературной сказки, в частности, скандинавской, установлены сравнительно недавно. Тем более интересно и необходимо их познавать в процессе подготовки студентом чтения со сцены.

 

«Гадкий утенок» и «Ангел», вошедшие в сборник «Новые сказки», написаны Г. К. Андерсеном в 1843 году. Разделены они лишь несколькими месяцами создания, но построены на разных поэтических основаниях. Норвежский писатель Б.М. Бьёрнсон писал, что сказки Андерсена — «и драма, и роман, и философия». Достигая такого жанрово-смыслового объема, Андерсен в разных произведениях использовал различные поэтические средства.

Так в «Гадком утенке» скрытым двигателем выступает аллегория, в «Ангеле» — символ. Осмысление этого факта очень важно для понимания события при чтении текстов вслух.

Главным различием аллегории и символа является противоположный характер результатов интерпретации.

Аллегория — литературный прием или тип образности, основой которого является иносказание: запечатление умозрительной идеи в предметном образе. В этой роли могут выступать как отвлеченные понятия (добродетель, совесть, истина и др.), так и типичные явления, характеры, мифологические персонажи, даже отдельные лица. В аллегории присутствуют два плана: образно-предметный и смысловой, но имен­но смысловой план первичен: образ фиксирует уже какую-либо заданную мысль. Традиционно аллегория трактуется как однозначное иносказания и обусловлено это ее повышен­ной и «открытой» оценочностью: предметный план ее, как правило, легко разъясняется в категориях «доб­ра» и «зла» (В басне оценка выступает в виде морали). Аллегория, будучи рациональным образованием, исчерпывается до дна в процессе интерпретации, сводится к одной формуле в чем-то родственной морали в басне[1].

Символ, напротив, иррационален, при любой, даже самой глубокой интерпретации в нем ощущается остаток смысла, несводимый к любой из предлагаемых словесных формулировок.

Столь существенная разница между аллегорией и символом приводят к разным типам визуализации. Сценическим эквивалентом аллегории является эстафета действий, передаваемых от одного лица к другому, сценическим эффектом символа является эстафета психологических состояний, внутренних проживаний, как в музыке.

При анализе обеих сказок обратим внимание на хронотоп, который особенно отчетливо позволяет обнаружить смыслы, заложенные автором. «Закономерное отличие литературной сказки Андерсена, — пишет исследователь Л.Ю. Брауде, — заключается именно в постоянном присутствии рассказчика, посредника между миром сказки и ее создателем»[2].

Хронотоп в «Гадком утенке» организован через четыре художественных кода, каждый из которых наделяется собственным ритмом, а их пересечения — скрытый контур аллегории.

Первая сфера связана с внешней раскадровкой текста — композицией, описанием, повествованием и диалогом. Перед нами четыре времени года: лето, когда выводятся птенцы, осень, когда гадкий утенок проводит время у старушки с котом и курицей, зима в доме крестьянина, весна, когда утенок превращается в лебедя. Хроникальное действие получает измерение — чуть меньше года, причем каждому времени соответствует собственное описание, собственное повествование и диалоги, которые связаны со сменой действующих лиц. Но во всех этих переменах сохраняется одна и та же функция — осмеяние, оскорбление изгоя, гадкого утенка. Здесь переживается не внутреннее время, а внешнее, т.е. время смены действий и словесных представлений. В фабуле это цепь отношений утенка с разными «противниками», ихронологически эти конфликтные события отчетливо закреплены за разными временами года.

Второй код воспроизводит фабульную схему волшебной сказки, описанную В.Я. Проппом: отлучка - испытание - предел, когда герой находится на краю гибели («остановился и весь замерз») и — преображение. Точность, с которой в «Гадком утенке» выполняются схемы волшебной сказки, не случайна. Но связана она не с волшебством, а с необходимостью сохранить аллегорию в качестве основного конструкта жанра.

Третий код развивает сюжет, который надстраивается над фабулой. В основе сюжетной коллизии — столкновение стереотипа с явлением, не укладывающимся в рамки стереотипных суждений. Сюжет «Гадкого утенка» в отличие от композиции, меняющей ситуации, сохраняет одно событие: хотя действующих лиц много, но все встречи-конфликты оказываются одинаково неудачными для гадкого утенка.

Четвертый код, самый главный, связан с поиском имени. На протяжении всего текста даются отрицательные признаки имени: не индюшонок, не утенок, не курица, не кот и т.д. Узнавания себя как лебедя. Инициация (новое рождение героя) — финал текста и его сюжетное событие, и в качестве морали — литаврида — ликующий крик: «Нет, о таком счастье я и не мечтал, когда был еще гадким утенком!»

Какое же художественное событие происходит у Андерсена, что позволяет считать его создателем жанра литературной сказки?

В фольклорной сказке герой отделен от автора, не сопряжен с ним ни пространственно, ни временно: «В некотором царстве, в некотором государстве...» и т.д. В литературной сказке Андерсена герой не отделен от автора, даже отождествляется с ним. «Гадкий утенок», написанный летом 1843 г., по обмолвкам Андерсена, носит автопсихологический характер, описывая, по словам Андерсена, «путь гонимого, презираемого человека к славе; надо много-много претерпеть, а после прославишься». Клод Бремон, французский семиолог, предполагал, что пропповская схема может быть перенесена в художественный текст напрямую. Но он не учел, что мотив это не только элемент повествовательной схемы, но и дискурса,типа авторского высказывания, авторского отношения к происходящему через подбор лингвистических и паралингвистических средств — интонацию, жест, метафору (возможность получить их визуализацию при сценическом чтении интересна и сложна одновременно).

Сближение в литературной сказке героя с авторомсоздает эффект психологического состояния: «Пусть они заклюют меня», - думает утенок. Психологический эффект рождает соответствующую тональность, не свойственную фольклорной сказке. Ведь, несмотря на знакомую схему фольклорной сказки, читатель испытывает щемящее чувство сострадания. Это-то и необходимо учитывать при сценическом чтении: чтение строится на смене интонации с безличной (в фольклоре) на личную (в андерсовской сказке).Как известно, в основе интонации русского языка существует 11 зон эмоциональных состояний: радость, испуг, нежность, удивление, равнодушие, гнев, печаль, презрение, уважение, стыд, обида. Необученный человек, т. е. каждый носитель языка, этими 11 моделями свободно владеет. Для актера интонационный запас, как говорят специалисты, может быть увеличен в 5-6 раз. Это интонационное разнообразие и соответствует развитию сюжета в "Гадком утенке".

В «Ангеле» предметом рефлексии становится время, но не время действия, а время как переживаемое бергсоновское время: внутреннее, субъективное, на которое обращал внимание Станиславский, сравнивая время, проведенное на операции хирургом и родственником больного, ожидающим исхода операции.

Если в «Гадком утенке» притча дается как развитие действия и, завершенная хеппиэндом, радостно воспринимается читателем, то в «Ангеле» притча приобретает параболический фокус. Двуплановость текста — непосредственный рассказ и скрытый рассказ — достаточно сложна при восприятии, достигает философского объема, смысл которого должен воспринять и постигнуть зритель.

Общее суждение дано в начале «Ангела» — «Каждый раз, как умирает доброе, хорошее дитя, с неба спускается божий ангел, берет дитя на руки и облетает с ним на своих больших крыльях все его любимые места. По пути ангел с ребенком набирают целый букет разных цветов и берут их с собою на небо, где они расцветают еще пышнее, чем на земле. Бог прижимает все цветы к своему сердцу, а один цветок, который покажется ему милее всех, целует; цветок получает тогда голос и может присоединиться к хору блаженных духов»[3]. Это суждение развертывается в процессе текстообразования. Поэтому здесь кодируется не композиция, не фабула, не сюжет, и не поиск имени, а само время.

Композиция «Ангела» — это система трех времен, образующих три кольца, параболически связанных и имеющих единый центр:

время вечности, которым начинается и заканчивается текст,

время умершего дитя, которого ангел несет к Богу и о котором мы практически ничего не знаем,

и время Ангела, когда он был мальчиком.

Передать время сказки «Ангел» и организовать эстафету психологических состояний собственно одно и то же.

Важно понять, что является центром этого круга.

Центр круга — символ. Но какой символ? Если три слова "дитя", "цветок" и "ангел" написать вместе дитяцветокангел, мы и получим некоторый аналог такого символа. Нужно представить, во-первых, что Ты в процессе визуализации одновременно и ангел, и дитя, и цветок, но главное даже не в этом, а в постоянной метаморфозе одного в другое: цветок от поцелуя Бога превращается в ангельский голос, в то время, как дитя — в ангела: «Бог прижал к своему сердцу умершее дитя — и у него выросли крылья, как у других ангелов, и он полетел рука об руку с ними. Бог прижал к сердцу и все цветы, поцеловал же только бедный, увядший полевой цветок, и тот присоединил свой голос к хору ангелов, которые окружали Бога»[4].

Благодаря этой метаморфозе происходит катартическое снятие смерти. Важно понять парадокс, как поняли Андрей Болконский на Аустерлицком поле, Юрий Живаго или герой любого жития: именно в тот момент, когда заканчивается жизнь, мы понимаем, что смерти нет, что вместо смерти «царят вечные радость и блаженство»: «Все они пели — и малые, и большие, и доброе, только что умершее дитя, и бедный полевой цветочек, выброшенный на мостовую вместе с сором и хламом»[5].)

Но мало этого: концентрический характер времени переводит время из субъективного в экзистенциальное (чего не было а «Гадком утенке») и расширяет благодаря этому границы пространства до беспредельности, наполняя его энергией полета. «Самым прекрасным и самым живым и вечно подвижным разрешением всех противоречий является космос", - по мифологическим представлениям[6]. (4, с. 64.) Космос Андерсена это вечное энергетическое движение, напоминающее платоновский мир Эйдосов: «Одни летали возле Бога, другие подальше, третьи еще дальше, и так до бесконечности, но все были равно блаженны»[7].(3, там же)

Конечная точка андерсовского символа — блаженство. Но, как мы уже сказали, любая рационализация символа не может быть конечной, поскольку существует доброе сердце младенца, красота цветка и Бог, превращающий весь космос в поющее движение, куда включается и "бедный полевой цветочек, выброшенный на мостовую вместе с сором и хламом".

В связи с философией Андерсена в тексте создана и эмоционально-интонационная партитура. Мы слышим, как это свойственно романтическим текстам, полифонию: философски-возвышенная тональность (внешнее кольцо), повествовательно-лирическая и скорбная — время дитя и рассказ ангела (внутренние кольца). Именно внутреннее повествование рождает сентиментальность. Зерно сентиментальности — рассказ Ангела — у Андерсена снимается, в отличие от Ф.М.Достоевского в рассказе "Мальчик у Христа на елке". У Достоевского сентиментальность не исчезает, так как сам факт гибели замерзшего на улице мальчика является смысловым центром рассказа: то, что он, замерзнув, попадает к Христу на елку, не снимает трагизма.

У Андерсена сентиментальность снимается за счет, во-первых,самого приема форгешихте — обращения в прошлое, т.е. перед нами давно пережитый факт; а у Достоевского — факт настоящий; во-вторых, у Андерсена рассказ обрамлен как икона окладом: преображение мальчика в ангела и совпадение истории умершего Дитя и мальчика-Ангела; и, в-третьих,история эта есть часть организованного мира-космоса, упорядоченного, благостного ("все равно блаженны" у Андерсена). У Достоевского же мир расколот, не гармоничен и блаженства нет ни на земле, ни выше, потому замерзший мальчик получает «елку» как рождественский подарок, а не как закономерность, согласно космическому закону. У Андерсена сознание христианское (мифологическое, наивное), а потому«каждый раз, как умирает... дитя, с неба спускается ангел, берет его на руки, ... набирает букет цветов и берет их с собою на небо, ... где они расцветают еще пышнее».

 

 

[1] Литературный энциклопедический словарь. М., Сов. Энциклопедия, 1987. С. 20

[2] Брауде Л.Ю. Ханс Кристиан Андерсен и его сборники «Сказки, рассказанные детям» и «Новые сказки». // Ханс Кристиан Андерсен. «Сказки, рассказанные детям